– Я всегда один.
Я взглянула на него, и он добавил:
– Если не считать тебя.
Хорошо, что хоть добавил.
– Собираешься вернуться в Тингли, после того как оставишь меня в Сэндхорне?
– Зависит от того, что ты там найдешь.
Его слова приободрили меня.
– Я имею в виду, когда разберусь со своими делами. После того как найду папу. Потом что?
– Потом – да. Вернусь.
– Она знает?
– Кто? Моя сестра или мать?
– Обе.
– Мать не знает. Сестра, ну… она знает, что со мной что-то не то, но, надеюсь, всего до конца не узнает.
Он посмотрел на меня.
– Повезло мне, наверное. Мне легче скрывать.
– Так что там случилось?
– Когда-нибудь расскажу. Не сегодня.
– А можно задать другой вопрос?
– Зависит от вопроса.
– Почему ты съел няню?
Ли фыркнул.
– Она была шлюхой-садисткой, вот почему. Задавала мне всякие вопросы, а если я не знал ответ, очень больно щипала меня. «Назови столицу Миссисипи», «Зачем корове три желудка?». Всякое такое. Я называл ее Пинкерведьмой. Имени и фамилии я не помню, наверное, ее звали Пинкер. Она жила чуть дальше по нашей улице. Наверное, она злилась, потому что у нее самой не было детей. И всему завидовала. Как она выглядела, я точно не помню, разве только то, что у нее были очень длинные зубы, и я терпеть не мог, когда она улыбалась. Но помню, как от нее пахло. Такой затхлый, кислый запах, как будто она несколько лет провела взаперти. И все время говорила, говорила и никогда не чистила зубы.
Я даже немного зауважала его. До этого он никогда не говорил такими длинными предложениями.
– Сколько тебе тогда было лет?
– Слишком мало, чтобы знать столицу Миссисипи. Она всегда обставляла все так, чтобы можно было сказать, что я упал с горки, стукнулся рукой о турникет, вроде того. Я уже сказал, что моя мать наделала в жизни много глупостей, но настолько глупой не была даже она. В последний раз, когда это произошло – в тот самый день, когда я съел Пинкерведьму, – она перед уходом присела рядом со мной и прошептала на ухо: «Я оставляю тебя с ней в последний раз, обещаю. Я не смогла найти никого другого». Кайла тогда была совсем малышкой, и ее нужно было отвести к врачу. Не знаю, почему мать не взяла меня с собой – да, я был не самым послушным в мире ребенком, но я мог бы посидеть спокойно, если бы мне объяснили, что так надо.
Так или иначе, я не поверил, что это в последний раз, потому что мама часто так говорила. И в этот день что-то во мне сломалось.
– Каково это было? В первый раз?
Ли медленно присвистнул на выдохе.
– Я ощутил прилив энергии. У меня так бывает всякий раз. Прилив сил. Я понимаю, любой другой назвал бы это неправильным, но я почувствовал себя каким-то странным супергероем. И до сих пор чувствую.
Минуту-другую мы ехали молча, а потом я сказала:
– Если бы можно было выбирать, я предпочла бы быть такой, как ты.
– Не такая уж большая между нами разница.
Я с удивлением посмотрела на него.
– Это совершенно разные вещи.
– Разные. Но тебе это нравится так же, как и мне.
Меня охватил гнев.
– Это не так, – произнесла я тихо. – Ты просто так говоришь, потому что не понимаешь. Ты знаешь только, каково это для тебя.
Но какая-то часть меня отчаянно пыталась сбежать от Ли куда-нибудь подальше, во тьму.
Он посмотрел на меня.
– Марен, я же сказал, что не собираюсь говорить только то, что ты хочешь услышать.
Я прижала пальцы к глазам. Я не хотела видеть слова на стенах.
– Ты не понимаешь.
– Понимаю. И ты это знаешь.
Он ждал, когда я соглашусь с ним, но потом сдался.
– Ну ладно. Ты победила. Так что, закончили беседу или как?
– Нет, – сказала я, но только потому что хотела забыть об этом эпизоде. – Продолжай. Ты рассказывал про Пинкерведьму.
– Ладно. В общем, даже в первый раз я понимал, что лучше прибраться и вымыться. Когда мама вернулась, она подумала, что Пинкерведьма просто бросила меня и ушла домой. Даже после того, как соседи стали говорить об ее исчезновении, мама ничего не заподозрила и никогда не думала, что я как-то связан с этим. Помню, как она сказала: «Наверное, так и случается со злыми нянями».
– Ты скучаешь по ней?
– По матери? Нет, конечно. Может, у нее и доброе сердце, но все, что она делает, сводит меня с ума. Слишком много пила с плохими парнями, не закончила школу, потому что забеременела мной, в конечном итоге потеряла право на пособие и постоянно меняла работу, с плохой на еще более ужасную. Встречалась с одним мудаком, про которого все в городе знали, что он сидел в тюрьме за то, что избил жену, но говорила, что я не понимаю его и что ему нужно дать шанс. Были и другие, не лучше. Своего отца я не знаю, как и отца Кайлы.
Он вздохнул.
– Даже если бы я был не таким, какой я на самом деле, мне было бы трудно оставаться с ней. Уж слишком она расстраивала меня, понимаешь?
– Ага.
– Мне всегда хотелось, чтобы она нашла себе хорошего мужчину, который остался бы с ней надолго. У других детей были отцы. Ну, знаешь, мужчины, которые занимаются с ними всяким. Делают для них разное. Не думаю, что моей матери было бы сложно найти такого.
– Но она не нашла.
Он покачал головой.
– А твоя мать какая?
Ли отвернулся от дороги и встретился со мной взглядом, ожидая ответа. Он не просто поддерживал разговор, ему хотелось узнать и было наплевать, хочу ли я говорить на эту тему или нет.
– Она умеет печатать со скоростью девяносто слов в минуту.
Он восхищенно присвистнул.
– Что еще?
– Готовит не очень. Часто на обед у нас был куриный суп из банки с тертым сыром.
– Куриный суп из банки с тертым сыром – не худшее, что может быть на обед. Еще что?
– Она красила волосы, согнувшись над ванной.
Я вспомнила, как по вечерам мы сворачивались в клубок под одеялами и смотрели по телевизору фильм «С собой не унесешь». Мокрые волосы она оборачивала полотенцем, закрутив его на голове наподобие тюрбана.
– И она обожала смотреть старые фильмы, вроде «Поющие под дождем», «Белое Рождество», все картины Фрэнка Капры.
– Кто такой Фрэнк Капра?
– Он снял «Эта прекрасная жизнь».
– Никогда не видел.
– Его все время показывают по телевизору на Рождество. Это классика.
– У нас дома ничего такого не смотрели. – Он криво усмехнулся. – И вообще мюзиклы слишком сопливые.
– И что? – возразила я. – По мне, так это самая лучшая фантазия. Красивые люди, которые время от времени начинают петь, потому что просто говорить о своих чувствах считают недостаточным.
Ли посмотрел на меня так, как будто меня стошнило золотой рыбкой. Я покраснела, а он постарался сгладить реакцию, сказав:
– Продолжай…
– Она много читала, но, прочитав, к книгам не привязывалась. Все свои вещи она могла уместить в один чемодан.
– Она когда-нибудь кричала на тебя?
– Нет.
– Когда-нибудь говорила, что ты монстр?
– Нет.
– А видела, как ты делала это?
Я поежилась.
– О боже – нет.
– Но ты ей рассказывала?
– Мне приходилось. Она бы все равно узнала.
– Но ты не поэтому ей рассказывала.
– Может, и нет.
– Ты хотела, чтобы она все исправила.
– Так всегда думают в детстве. Что мама может все исправить.
– Только не моя, – усмехнулся Ли.
– А, ну да. Извини.
Я полистала лежавший у меня на коленях дорожный атлас. Утром мы будем проезжать мимо Чикаго.
– Эй, не хочешь повести машину до парка? – предложил Ли. – Машин тут мало, можно просто держаться в правом ряду.
– Не могу. Я не готова.
Он пожал плечами:
– Ты готова, когда говоришь, что готова. Может, стоит попробовать?
Если бы я ответила отказом, то только упала бы в его глазах. Поэтому я целый час просидела в напряжении за рулем, постоянно напоминая себе дергать рычаг переключения скоростей. Слева нас обгоняли машины, сигналили.
– Не обращай внимания, – сказал Ли. – У тебя отлично получается.
Мы не попали в аварию, и нас не остановили полицейские. Это уже можно было считать успехом.
После обеда мы лежали в кузове, и Ли включил свой транзисторный приемник. Поначалу находились только спортивные каналы или политическая болтовня на АМ-частотах, но потом я повернула ручку и услышала:
«…Знайте, что все мы браться и сестры, даже если часто и ведем себя совсем не так. Всякий, кто стоит перед вами в очереди на кассе, каждый, кто ожидает сигнала светофора, каждый, с кем вы пересекаетесь взглядом утром по дороге на работу…»
Голос диктора походил на голос старомодного проповедника, но в нем действительно был какой-то смысл. Воодушевленный, чуть дрожащий, чудесный голос, и я, лежа на фанере, вслушивалась в него, как будто от этого зависела моя жизнь.
«Та ваша коллега на работе, которая вроде бы ни разу ни о ком не сказала доброго слова, – она ваша сестра. Ворвавшийся в ваш дом и обчистивший шкатулку с драгоценностями вор – он ваш брат. Мы должны прощать друг друга!»
Перед моим мысленным взором возник отчетливый образ говорящего: высокий и худой мужчина с длинным носом и выступающим кадыком, очень серьезный, в сером костюме и в малиновом галстуке-бабочке.
То, что это прямой эфир, я поняла, только когда вступил хор других голосов (тихо, но это потому, что они стояли дальше от микрофона): «Аминь! Говори, преподобный!»
Проповедник продолжил: «И все же мы не сможем простить друг друга, пока не простим самих себя».
Он разглядывал своих слушателей сквозь толстые темные очки, вроде тех, что мужчины носили в шестидесятых, и у него над бровью розовел маленький шрам – в том месте, куда ему шестилетнему угодила коньком его сестра.
Хор с чувством отозвался: «Аллилуйя! Прости и будь прощен, брат!»
Эти люди сегодня приехали издалека, чтобы послушать его снова, несмотря на то, сколько раз видели его до этого. Действие происходило в одной из тех церквей, где люди дергаются, трясутся и громко воздают хвалу тому, кто умер за их грехи. (Я так до конца и не разобралась с тем, как это работает.)