в ключицу и замерла. Альмод и сам застыл. Тонкая спина вздрагивает под руками, тихое дыхание греет кожу, мокрые волосы холодят подбородок. Он замер, растерявшись. Точно мальчишка.
Поднял глаза, ощутив чей-то взгляд. В дверях трактира стояла Рагна. Опалила его презрительным взором. Хлопнула дверью.
Нел вздрогнула. Высвободилась. Проговорила, не поднимая глаз.
— Прости. Я неблагодарная дрянь.
— Ничего. Я еще помню, каково это — не знать, на каком ты свете.
Она кивнула.
— Как их звали, тех восьмерых? — спросил Альмод. — Отряды Моди и Гейра… за год ведь наверняка многие… сменились.
Многие погибли, если называть вещи своими именами
— Зайду к матери Ульрике, попрошу молитв, — объяснил он.
— Здесь есть церковь? — подавленно спросила она.
— Здесь была часовня. Но преподобная мать осталась жива.
Нел назвала шесть имен. Половину погибших Альмод знал. Они не были друзьями, и все же…
— Пусть Творец примет их… — Договорить не получилось, перехватило горло. Сколько раз зарекался не привязываться! Не заводить ни возлюбленных, ни друзей, ни даже приятелей. Они умирают, ты остаешься. С очередным шрамом в душе.
Нел кивнула, прикусив губу. Так же, не поднимая головы, шагнула к трактиру — мокрый, взъерошенный воробышек.
— Гейр был тебе больше, чем другом? — бросил Альмод ей в спину.
Она обернулась.
— Извини, это не мое дело, — сказал он.
— Другом. Не больше. У меня не было мужчины. С этим, — она горько усмехнулась, коснувшись шрама на щеке, — глупо чего-то ждать, когда есть столько красивых… — Она махнула рукой, снова отворачиваясь.
Альмод не стал говорить, что ему, например, это бы не помешало. Потому что разубедить ее по-настоящему можно было только одним способом — крайне неуместным сейчас. Да и в принципе неуместным, учитывая все обстоятельства…
— Тебе есть куда идти? — спросил он, когда Нел коснулась двери.
Она помотала головой. Так он и думал.
— Пойдем.
— Не смей меня жалеть! — вскинулась она.
— И не собираюсь, — хмыкнул он. — Ты сама кого хочешь так пожалеешь, что костей не соберешь.
Нел слабо улыбнулась.
Он прошелся диагностическим плетением. Свел синяки, залечил растянутые связки и трещину в кости. Повторил.
— Пойдем, Обсохнешь, поешь и выспишься. А там разберешься, что дальше.
А ему, кажется, предстоит очень неприятное объяснение.
Альмод постучал в дверь Рагны. Оправдываться он не собирался — еще чего не хватало, оправдываться перед той, кому ничего не обещал и перед кем ни в чем не виноват. Но прояснить ситуацию стоило сразу — он терпеть не мог недомолвок и обид на пустом месте. А женщины умеют раздувать из мухи слона, и вряд ли Рагна исключение.
— Кто? — спросила Рагна.
— Я. Поговорим?
— Убирайся.
Альмод пожал плечами. Было бы предложено. Впрочем…
— Если я уйду, то уйду совсем.
— Скатертью дорога! — Что-то бухнуло в дверь. Интересно, чем Рагна в нее запустила? Хорошо, в дверь, не в голову, везет ему сегодня на буйных девиц.
— Твои золото и серебро я оставлю у трактирщика. За вычетом платы. И катись отсюда, кобель потасканный! На каждую юбку…
Альмод от души рассмеялся, не дослушав. Сбежал по лестнице. Отмахнулся от извинений Рауда — и так понятно, что он ничего не смог сделать. Вытребовал лепешку и направился в лагерь, жуя на ходу.
Линн ощипывала глухаря. Увидев Альмода, смутилась, начала оправдываться. Он отмахнулся. Не его дело. Спросил только, как именно Ивар велел дозировать маковую настойку, еще не хватало ребенка отравить. Убедился, что Линн все поняла правильно, подтвердил указания.
Малыш дышал глубоко и ровно, хоть и чаще, чем положено, потому что еще держался жар, из-за него и сердце колотилось быстрее обычного, но все это не стоило беспокойства. Завтра, пожалуй, можно убрать трубки изатянуть рану. Если не начнутся параличи, ребенок пойдет на поправку, но проследить за его состоянием в силах и Ивар. Все равно теперь будет заглядывать. И справиться сможет, если вовремя заметит. Надо будет сказать… Если ничего не случится, то пацан легко отделался. Получится ли так же просто с другими? Альмод здорово сомневался.
Больных было уже пятеро, и Харальд распорядился соорудить для них что-то вроде навеса — три стены из жердей, а крыша из лапника. Приставил двоих ходить. Спохватился, называется. Своевременно. Альмода к больным звать не стал, то ли платить не хотел, то ли решил, что он все равно откажется, дескать, предупреждал ведь, не послушались — расхлебывайте теперь сами. Альмод сам не представлял, что бы ответил, попроси его Харальд. Но о новых больных он узнал случайно, просто искал мать Ульрику, и ему указали на этот загончик.
Он поклонился, но вместо благословения услышал:
— Я ждала вас с покаянием.
Альмод поднял бровь, пытаясь сообразить, в чем именно он должен был каяться.
Мать Ульрика взглядом предложила ему выйти из загончика. Альмод не возражал — лишние уши ему были не нужны.
— Если Стейна вы убили, защищая невинных — хотя и эта смерть заслуживает покаяния — то происшедшее утром, — преподобная мать покачала головой. — целителю полагается спасать людей, а не губить их.
Альмод сдержал раздражение. Он пришел к преподобной матери с просьбой, а потому мнение, что ей следует сделать со своими поучениями и об осмысленности попыток воспитания взрослых следовало придержать при себе. Сказал как можно небрежней.
— Не моя вина, что у этого мерзавца оказалось слабое сердце. — Сущая правда. между прочим, неумеренность в хмеле отражается не только на печени. — Его сгубила похоть и гневливость. И страх.
А вот это было правдой лишь с определенной точки зрения. Но скажи он все, что думал на самом деле — не миновать поучений, а то и ссоры. А ссориться с матерью Ульрикой он не хотел. Не сейчас. Выдержал испытующий взгляд, не отводя глаз. Он и в самом деле вовсе не чувствовал себя виноватым. Некоторых невозможно ничему научить — лишь проучить, да оградить от них остальных.
Ульрика вздохнув, все же одарила его благословением. Спросила о самочувствии, похвалила самоотверженность. Альмод отмахнулся от комплиментов, расспросил про больных. Предложил принести служительнице творца лежанку. Нехорошо, когда немолодая уже женщина спит на земле.
— Но зачем? — подняла брови мать Ульрика. — Я заночую, как обычно, в доме Ауда Смирного. Он добрый прихожанин, и после пожара пустил к себе дюжину соседей.
Альмод на миг лишился дара речи.
— Преподобная мать, — осторожно произнес он, наконец. — Вы рискуете заразиться сами и заразить других. Со своей жизнью вы вольны делать, что хотите, но…
— Моя жизнь в руках Творца, — перебила его Ульрика. — И на все воля Его.
— Истинно так, — кивнул Альмод, едва сдерживая усмешку. — Но вы подвергнете опасности и других.
— Каким образом?
— Зараза может распространиться через одежду. Ее могут разносить те, в ком еще не видны признаки болезни, но она уже зреет в теле…
— Вы хотите сказать, — преподобная мать повысила голос, — что служительница Творца может разносить заразу?
Именно это он и хотел сказать.
— При всем моем почтении, преподобная мать, вы тоже человек, и отнюдь не бестелесны.
Дородная Ульрика побагровела.
— Сказано в писании: «Там, где служители Мои, там и благословение Мое». Вы утверждаете, что с Его благословением может расходиться зараза?
Альмод мысленно выругался. Он мог бы не особо задумываясь процитировать ей десяток мест из писания, смысл которых сводился к простому «на Творца надейся, но и сам не плошай». Когда-то он ради пари выучил Писание наизусть и до сих пор мог воспроизводить страницы по памяти. Но кому и когда удавалось переспорить служительницу Творца?
Кто и когда вообще смог переспорить человека, свято убежденного в своей правоте?
Все же он попытался.
— Благословение Творца со служителями его, но сказано ли это про одежду и воздух? Преподобная мать, я прошу лишь…
— Ваша забота — тело, вот и занимайтесь телесными хворями. Моя забота — души, и я буду делать все, что считаю нужным. Когда речь идет о жизни вечной, остальное не имеет значения.
Альмод проглотил крепкое словцо. Если бы он не пришел к ней с просьбой, никакое уважение к сану не удержало бы его, от души высказал бы все, что он думает и о телесных хворях, и о жизни вечной, и о глупости, с которой, кажется, сам Творец бороться бессилен. А он вовсе не Творец.
— Согласен, хвори — моя забота. Мои плетения не помешают вашим молитвам?
— Никоим образом.
Альмод вернулся в загончик, осмотрел больных, сделал все, что смог, вовсе не так много, как хотелось бы. Дифтерит убивает не столько удушьем, сколько ядом, что создает зараза, а с ядами плетения справлялись не слишком здорово. Целитель в силах разве что заставить погибшие ткани восстанавливаться на пределе возможностей, и остается лишь надеяться, что жизнь все-таки переборет смерть. Закончив, он снова вышел к матери Ульрике:
— Преподобная мать, раз уж мы вспомнили о душе. Я прошу ваших молитв. Заупокойных.
— Да, конечно, — улыбнулась она. — Назовите мне имена.
Альмод начал перечислять, но уже на третьем с ее лица сползла доброжелательность.
— Чистильщики, — сказала преподобная мать, и льда в ее голосе хватило бы на изрядных размеров погреб. — Меня звали к умирающей… Трин. И представили остальных.
Она осенила себя священным знамением.
— Да простит меня Творец, но я не буду молиться за их души.
Глава 13
— Прошу прощения? — выдавил Альмод, совершенно оторопев. Это вообще ни в какие ворота не лезло. — Что значит — не будете?
— Творец запретил молиться о самоубийцах.
— А что, это уже доказано?
Кажется, его привычка не обращать внимания на пересуды сослужила ему дурную службу.
— Как можно что-то доказать, если остались лишь угли? — Ульрика покачала головой. — Доказательств, которые принял бы мирской суд, нет ни у меня, ни у кого другого. Но пожар пошел из комнаты, где они ночевали.