По дороге шевелю губами и уже у кровати девушки осознаю, что молюсь. Молюсь, чтобы она спала, потому что… Да потому что нельзя быть на свете красивой… В голову лезет такая чушь и тьма, что мне охота спрятаться под кровать и притвориться тапочком.
В комнате холодным грифелем под ноги стелется свет из окна. Луна, крупная и огромная, заглядывает внутрь, будто одноглазое чудище. Я подкрадываюсь к Ласточке, будто хищник. На цыпочках, неслышно, едва дышу, но она все равно вздрагивает, когда протягиваю руку и касаюсь плеча.
Но не просыпается. Вздрагивает от боли — понимаю это, когда она пытается повернуться, но только стонет.
Ей больно, а у меня кровь закипает в одном месте и штаны натягиваются. Вот же…
Тихо. Вдох-выдох. Нужно сделать укол и уматывать, пока я не воспламенился.
Но одна мысль, что увижу ее попку, сводит с ума. Вот тебе и врачебная этика. Но разве можно осознавать себя лекарем, когда завяз в желании к этой женщине по самые помидо… яйца?
Закрыв штору и включив боковой ночник, разглядываю бледное лицо девушки. Что в ней такого? Вроде все, как у всех. Носик ровный, губы аккуратной формы, слегка обветренные сейчас, лоб невысокий, напряженный, с морщинками, не отпускает ее прострел, мучает. Глаза посажены правильно и ресницы крученые, густые, как щетки. Зачем ей косметика, если она сводит с ума и так? Без всякой химии. Волосы уже подсохли, завились, опутали шею и закрыли щеку темно-русой волной. Сделали Ласточку такой небрежно-симпатичной, даже немного юной, что я надолго зависаю.
И только пульс шумит в ушах, выбивая хаотический ритм моей страсти. Накопленной. Горячей и дикой.
Наклоняюсь, чтобы вдохнуть тонкий женский запах, углубить свою беду с жаждой до уровня максимальной отметки. Тянусь рукой, чтобы коснуться ее виска, провести пальцами по гладкой фарфоровой коже и запутаться волосах, но тут же одернуться. Отступить.
Я обещал.
Осторожно поворачиваю Арину набок, подтягиваю край футболки, я брал парочку запасных в дорогу — пригодились, оголяя стройную ножку, и очень быстро делаю укол. Девушка лишь раз пытается отмахнуться, с возмущенным стоном, но я успеваю придержать ее ладошки и, успокаивая мягким шепотом, укрываю. Она тут же затихает и прекращает драться. Откладываю шприц на тумбочку и выключаю свет.
Арина не шевелится. На миг мне чудится, что не дышит.
От этого в сердце будто ледяная сосулька застывает.
Приходится наклониться. Посапывает, подложив ладошку под щеку, и не ерзает больше — провалилась в глубокий сон. Но я все равно слушаю, держусь над ней, чтобы убедиться, что ее не беспокоит что-то еще. Хрипы, например. В хостеле такая холодина была, всякое могло быть, даже воспаление, а в дороге я не успел проверить. Вот дурак, нужно было до ванны девушку осмотреть, но согреть и вымыть было первой мыслью, когда увидел Арину на грязной и совсем не стерильной постели.
Ласточка, со стоном выгнувшись, вдруг обнимает меня, как родного. Крепко сжимает затылок, тянет на себя.
— Люблю тебя, милый, — шепчет во сне. — Все будет хорошо. Я только на ноги встану…
— Обязательно встанешь, — отвечаю, голос ломается до жуткого хрипа.
Ясное дело, что говорит она это сыну, не мне, но в сердце все равно тепло разливается. Не в силах оттолкнуть ее, так и ложусь рядом, позволяя вцепиться в мою шею еще сильнее.
Зря. Ой, зря. Это ведь всю ночь пожар в штанах будет, и боль в яйцах обеспечена. Но не могу отказать. Это как ударить лежачего. Ей приятно, ей так спокойно, а я потерплю. Хотя зубы крошатся от одного дыхания, а когда Ласточка во сне невзначай закидывает на меня ногу, у меня начинается головокружение и пульсация. Хоть бы до утра дожить, а то проснется Арина утром, а меня на кусочки разорвало от спермотоксикоза. Кхе.
Но на удивление засыпаю я в теплых объятиях быстро, а просыпаться так не хочется.
Сквозь сон чувствую, что кто-то меня буквально жрет глазами, буравит, намереваясь, если не убить, то хотя бы укусить. Приоткрываю веки и понимаю, как все это смотрится. Мы с Ласточкой переплетены руками и ногами, Арина лежит на моем плече и смотрит на меня распахнутыми глазищами. Но молчит. Сейчас или стукнет, или поцелует. Третьего не дано.
— Я не виноват, — улыбаюсь ей, прижимая к себе и путая пальцы в мягких волосах. Сейчас сбежит — наслаждение закончится, так хоть последние минутки радости поймать в ее объятиях, пока не сообразила, что к чему.
Она пыхтит, но отодвинуться не может — спина же болит. До вечера отпустит, но пока ей нужно поберечься.
— Что ты делаешь в моей кровати? — шепчет и впивается ногтями в мою грудь, чтобы отстраниться. Но я же не пушок, так просто не сдвинуть. — Давид…
— Ты сама меня позвала, обняла и… еще обещала, что все будет хорошо, — не вру ведь, только широко улыбаюсь и выглядываю из-под ресниц на ее разливающийся румянец, на сладкий, приоткрытый рот и расширенные зрачки, будто блюдца Вселенной. — Как я мог отказаться? Ты ведь болеешь, а больным нельзя отказывать.
— Не выдумывай, — злится, но голос не повышает, все так же шепчет. Боится детей разбудить? Или боится, что они нас застукают?
— Клянусь, — и усмехаюсь, а Арина зло толкает меня в плечо и, шустро развернувшись, все-таки вскрикивает.
— Спокойно, — перехватываю ее за талию и осторожно возвращаю на кровать, страхуя шею локтем. — Разбежалась, птичка, — накрываю собой, прижимая плечи к постели. — Ты будешь сегодня лежать. Это я тебе, как лечащий врач, приказываю. И буду следить, чтобы выполняла мои предписания. Лично.
— Пусти, — хрипит от боли, но не двигается. Не может.
— Пущу, если прекратишь дергаться и ерепениться. Смешно ведь. Словно я тебя во сне изнасиловал, — не даю ей ответить, наклоняюсь к губам на опасное расстояние. Ближе — только поцелуй, и Арина покорно замолкает и прекращает вырываться. Шепчу: — Я просто уснул рядом, ничего больше, даже не раздевался, да и ты в футболке. Или мне на полу нужно было лечь, чтобы тебя не смущать?
— Я… — захлебывается словами. — Ты…
— Ты сама меня обняла! — целую ее в нос, пока она не разошлась, и, отстранившись, сажусь на край кровати. Оглядываюсь через плечо. — Это правда.
Арина смотрит подозрительно, немного щурится.
— А где дети? — вдруг дергается вновь, но я успеваю броситься к ней и надавить на плечи.
— Ласточка, я так долго тебя лечить буду. Лежать, кому говорю. С детьми все в порядке, они спят. Я сейчас их проверю и вернусь, а ты… — нарочно понижаю голос, — не смей дергаться.
Она кивает и судорожно сглатывает.
— Отлично, — поднявшись на ватные ноги, отправляюсь в гостиную.
Дети еще спят, оба раскраснелись, раскрылись, в номере тепло, сладенько посапывают и не просыпаются на мои легкие шаги рядом.
Рано еще, часов семь.
Быстро заказываю завтрак в номер и возвращаюсь к Арине, но не нахожу ее в комнате.
Глава 19
Ласточка. Наши дни
Когда Давид выходит, у меня сердце будто вылетает через горло и закрывает возможность дышать. Прижимая ладонь к шее, поднимаюсь с кровати. Халат не рискую брать, боясь, что от лишнего движения вообще рухну на пол, — так и иду в длинной белоснежной футболке. Наверное, Давид свою дал, я вчера была в таком состоянии, что мало что соображала. Ноги более-менее держатся, получается даже дойти до уборной и сесть на унитаз. Вчера я о таком могла только мечтать, ползала по грязному полу, как калека. Спину сковывало от дыхания, а от шевеления отнимались ноги. Сегодня я уже практически марафон бегаю.
От осознания, что Давид прилетел из другого города, узнав, что я больна, вытащил меня с детьми из той вонючей клоаки, подумал о том, что я дорогу не выдержу в таком состоянии, помог умыться и уложил малышей спать — у меня грудь сводит болезненным спазмом. Ради чего все это? Он ведь понимает, что привязывает к себе. Я буду чувствовать себя ущемленной и обязанной поле его помощи.
И сбежать не могу, сил не хватит. Теперь бы умыться и вернуться в комнату, пока Аверин не бросился искать. Не выдержу снова его мягкие, теплые прикосновения, надежные, как мамины руки, и такие нужные сейчас. Должна отталкивать и гнать, чтобы не вляпаться снова. Тогда ведь больнее будет осознавать, что он наигрался в айболита и бросил. Нет, я уже раз пережила это, больше не хочу.
Когда поняла, что Миша наврал о том, что он сын Давида, словно камень на сердце упал, придавил так крепко, перекрыв воздух. Наверное, я хотела, чтобы Аверин узнал Веснушку, чтобы понял, что потерял меня уже давно и никогда не сможет вернуть.
Хотелось мести. Такой тонкой, меткой. Как кинжал в сердце.
Но если не сложилось, не раскрылась правда, значит, так нужно.
Но я не понимала, что делать дальше. Писательский аккаунт заблочили. Из-за болезни детей, неожиданного звонка из прошлого и спины, которую свело по дороге в автобусе, я прозевала продолжение в платной книге, не выложила нужное количество знаков по договору, и все выплаты мне приостановили. Теперь, пока не завершу книгу, буду без копейки.
И будущее, которое хоть как-то держалось на плаву за счет моего заработка, теперь пошатнулось, закачалось, угрожая рухнуть на голову и придавить насмерть. И муж, как назло, за последние месяцы ни копейки на карту не прислал.
Я несколько дней не спала. Лежала, с трудом сдерживая боль, и смотрела в потолок дешевого хостела, боясь разрыдаться и испугать детей. Они мерзли, жались ко мне, ерзали, но терпели все лишения и не ныли, а мне выть хотелось от боли и безысходности.
— Арина, ты в порядке? — голос Давида из-за двери выталкивает меня из раздумий. Я все еще сижу на унитазе, не в силах встать. Боль дрожит в пояснице, обернув ее жгучим ужом и угрожая снова взорваться тысячами лезвий.
Сильный удар в деревянное полотно заставляет меня дрогнуть и просипеть:
— Все в порядке.
— Если нужна помощь, скажи.
— Нет! — вскрикиваю. — Я сама…
Он замолкает, мне кажется, что я вижу, как замахивается снова грохнуть по двери, но отступает. Мнется, терзается, но терпеливо не подходит.