И в то же время разум Керстена оставался ясным, и мысли следовали одна за одной, как пулеметные очереди, только что их преследовавшие.
«Конец… — подумал он. — Интересно, в эту минуту мозг все еще работает. Как сообщить жене, что я умер? В любом случае моя жизнь кончена…»
Удар был такой силы, что самолет зашатался, затрещал, заскрипел от винта до хвоста, как будто разваливался на части.
«Ну вот я и умер», — подумал Керстен. На мгновение ему действительно показалось, что он уже отправился на тот свет.
Но самолет перестал дрожать, из кабины вышел пилот.
— Доктор, доктор! — закричал он. — Нам безумно повезло. Я не понимаю, как мне удалось уйти от атаки на бреющем полете… Но посмотрите! Посмотрите!
Пилот показал следы английских пуль на фюзеляже. Его палец остановился на двух аккуратных рядах дырок, обрамлявших точно то самое место, где до этого сидел Керстен, прислонившись головой к иллюминатору. Это были следы от двух пулеметных очередей. Пулеметчик стрелял как на учениях, с предписанной уставом секундной паузой между двумя нажатиями на спуск. Эта секунда спасла Керстену жизнь.
Доктор понял, что означают эти маленькие отверстия вокруг того места, где только что было его лицо. Ему вдруг стало очень жарко.
Пилот достал из кармана комбинезона фляжку с коньяком и жадно отхлебнул из горлышка. Керстен протянул руку к фляжке и в первый и последний раз в своей жизни выпил большой глоток спиртного. Вкус показался ему восхитительным.
Пилот проверил машину. Никаких серьезных повреждений не было. Поскольку «юнкерс» сел на широком поле, то и взлететь смог с легкостью. Они приземлились в Мюнхене, совсем немного опоздав относительно намеченного расписания.
Когда рейхсфюрер узнал об опасности, которой подвергался Керстен, он очень переживал. Успокоившись, он сказал:
— Вам сегодня очень везет, дорогой Керстен. Здесь, в Берхтесгадене, вы только что избежали еще одной опасности совсем другого рода, но такой же серьезной. Фюрер расспрашивал меня на ваш счет. Ему кто-то донес — я пока не знаю кто, но узнаю, будьте спокойны, — что вы враг Германии и двойной агент, внедренный в мое окружение. Я, конечно, ответил, что полностью убежден в вашей лояльности, и этого было достаточно.
Керстен поблагодарил Гиммлера, но у того было еще что сказать, и это его явно ставило в очень затруднительное положение. Он откашлялся и продолжил очень быстро:
— А еще Гитлер спросил меня, подойдет ли ему, по моему мнению, ваше лечение.
Гиммлер закашлял сильнее.
— Ну и? — спросил Керстен.
— Я ответил ему, что нет, вы специалист по лечению ревматизма, — быстро произнес Гиммлер. — Поймите, он не должен знать, насколько сильно я болен. Он перестанет верить в мои способности.
Такая реакция Керстена не удивила. Гиммлер тщательно скрывал от всех свою болезнь. Об этом знал только Брандт.
— Вы можете не сомневаться, — продолжил Гиммлер, — эти подлые выскочки — Борман, Геринг, Риббентроп, Геббельс — обязательно используют это против меня, если что-то узнают.
— Это правда, — ответил Керстен.
— И будьте уверены, — опять заговорил Гиммлер, — что Морелл и другие врачи фюрера немедленно захотят вас погубить. Вы на меня не обижаетесь?
— О нет! — совершенно искренне воскликнул Керстен{6}.
— Даром что, — продолжил Гиммлер, — вы сами мне сказали, что ничего не можете поделать…
Он не закончил фразу, но все было достаточно ясно. Гиммлер думал о том декабрьском отчете на голубой бумаге, где было описано состояние здоровья Гитлера.
— Вы понимаете? — спросил он.
— Я понимаю, — ответил Керстен.
Они больше никогда не говорили о болезни фюрера.
Глава десятая. Грандиозный замысел
В начале сентября 1943 года финское правительство через Тойво Кивимяки, посла Финляндии в Берлине, попросило Керстена приехать в Хельсинки для доклада.
Гиммлеру трудно было этому воспрепятствовать. Керстен был и финским офицером, и Medizinälrat (советником медицины). Рейхсфюрер даже сделал вид, что одобряет его путешествие:
— Что ж, может быть, вы сможете выяснить, почему ваше правительство до сих пор не отдало нам своих евреев…
Керстен начал готовиться к отъезду. Но он получил еще одно приглашение, гораздо более важное: шведский посол Ришерт дал доктору знать, что, если он по пути в Хельсинки сделает остановку в Стокгольме, ему там будут рады. Остановка, однако, должна быть долгой, так как некоторые из членов шведского правительства хотели бы несколько раз поговорить с ним с глазу на глаз.
Это приглашение произвело на Керстена такое же действие, как алкоголь — на непривычного к нему человека. У него закружилась голова. Он не мог поверить в счастливую возможность провести несколько недель на свободе, в свободной столице.
Но как заставить Гиммлера дать разрешение на такое долгое отсутствие?
Поначалу доктору показалось, что это невозможно. Но потом, подтверждая слышанную им в детстве старую русскую пословицу «Голь на выдумки хитра», с помощью своего друга Кивимяки он придумал предлог, который мог сойти за вескую причину.
После долгих размышлений, обдумываний и выворачиваний этой идеи так и сяк, чтобы убедить себя самого, Керстен сказал Гиммлеру:
— Я получил неприятное известие из посольства. Я не смогу вернуться из Хельсинки — меня должны мобилизовать в Финляндии.
Это было неправдой, но, так как Керстен часто говорил, что это возможно, Гиммлер поверил и запаниковал:
— Ни за что на свете! Я не хочу, я не могу вас потерять.
— Но это официальное указание, — ответил Керстен. — Я не вижу, каким образом я могу отказаться.
— Этого нельзя допустить, нельзя! — кричал Гиммлер.
— Есть одно средство, мы с послом о нем говорили, — задумчиво сказал Керстен.
— Какое?
— Вот какое: в Швеции, — эта часть была правдой, — лежат в госпиталях пять или шесть тысяч финских раненых — искалеченных, безнадежных, они уже не смогут восстановиться и участвовать в войне. В Финляндии слишком мало средств и медицинского персонала, чтобы ухаживать за ними как полагается.
— И что? — нетерпеливо спросил Гиммлер.
— Я могу, — продолжил Керстен (это уже было неправдой), — получить долгую отсрочку от военной службы, если вы дадите мне два месяца на лечение финских раненых в шведских госпиталях.
— Два месяца! Так долго! — вскричал Гиммлер.
— Вы предпочитаете, чтобы меня мобилизовали до окончания военных действий?
Гиммлер не отвечал. Молчание затянулось, и Керстен вспомнил о том, что было для него когда-то очень болезненно:
— Помните, рейхсфюрер, как в мае 1940 года, когда вы готовили захват Голландии, вы запретили мне покидать Хартцвальде? И я сказал, что обращусь к моему правительству. Вы подняли меня на смех и ответили: «Из-за вас Финляндия нам войну объявлять не будет».
— Возможно, — сказал Гиммлер, не глядя на Керстена.
— Так вот, — продолжил доктор еще ласковее, — сегодня моя очередь сказать вам: «Если вы хотите меня сохранить вопреки приказу моего правительства, объявите войну Финляндии».
Этот разговор между Гиммлером и доктором происходил, как и большинство их самых важных бесед, во время сеанса лечения. Керстен увидел, как хилые плечи его больного поникли.
— Война с Финляндией? — вполголоса сказал Гиммлер. — Нет. Уже нет… Наше положение стало очень трудным.
Гиммлер замолчал. Произошло уже достаточно много событий: крах армии Роммеля на африканском побережье[49], гибель армии Паулюса в ледяной степи под Сталинградом — наступление Советской армии поднималось как огромная волна, сметающая все на своем пути, сотни и сотни самолетов союзников каждый день бомбили главные немецкие города. Короче говоря, за эти три года в планах Гитлера произошел крутой поворот — вот что читалось в ответе рейхсфюрера, «верного Генриха».
Керстен заговорил самым добродушным тоном:
— Что ж, поскольку применять силу против Финляндии нынче некстати, используем дипломатию. Поверьте, так будет лучше. Разрешите мне провести два месяца в Швеции, чтобы полечить моих соотечественников.
— Ладно, поезжайте, — вздохнул Гиммлер.
Он вдруг схватил руку Керстена, разминавшую его нервное сплетение, и изменившимся, резким и хриплым голосом крикнул:
— Но вы вернетесь, вы точно вернетесь? Иначе…
Доктор осторожно, но решительно отнял руку:
— Почему вы так со мной разговариваете? Вы считаете, что я заслужил такое недоверие?
На лице Гиммлера в очередной раз изобразилось выражение раскаяния:
— Я прошу вас, дорогой господин Керстен, от всего сердца прошу, простите меня. Вы же знаете, условия моей жизни таковы, что подозрительность стала моей второй натурой. Но не в вашем случае. Вы единственный человек в мире, в порядочность и искренность которого я верю.
В отношениях с рейхсфюрером интуиция Керстена играла такую же роль, как и разум. Он сразу воспользовался этой покорностью.
— Я собираюсь, — сказал он как ни в чем не бывало, — взять с собой в Швецию мою жену и младшего сына, он еще грудной — ему только три месяца. А также его няню, она родом из Балтии.
Ногти рейхсфюрера машинально скребли по коже дивана, на котором он лежал. Секунду он искоса смотрел на Керстена. В его взгляде была хроническая, острая, беспощадная подозрительность. Но голос оставался прежним. Он спросил:
— Двое других мальчиков тоже поедут?
Керстен был готов сказать «да». Но когда он открыл рот, чтобы ответить, то услышал, как сам говорит:
— О нет, конечно! Им не нужно, чтобы мать все время была рядом. Они останутся в Хартцвальде с моей сестрой Элизабет Любен. Вы ее знаете.
Керстен понял, что был прав, в очередной раз прислушавшись к интуиции, в последнюю секунду заставившей его изменить ответ. Лицо Гиммлера вдруг озарилось. Он стал сама доброта, само доверие. С широкой улыбкой отца семейства он сказал: