А Гиммлер? Почему он пошел на отступничество, на такое бесстыдное унижение? Из-за мнения цивилизованного мира? Его личность, статус, будущее? Как мог он предположить, что такая короткая встреча, которая к тому же должна остаться в полной тайне, сможет простить его перед народами и перед Историей? И не будет ли большей правдой, что ему, рожденному для слепого подчинения, всю жизнь отчаянно и органически нуждавшегося в том, чтобы им командовали, теперь, когда у него наконец открылись глаза на неизбежную катастрофу и на ту пропасть, куда скоро скатится его поверженный кумир, понадобился новый хозяин?
Глава тринадцатая. Еврей Мазур
Двадцать второго марта 1945 года Керстен прилетел в Стокгольм. В тот же вечер он увиделся с Гюнтером и вкратце изложил все обязательства, взятые на себя Гиммлером: немецкая армия в Норвегии капитулирует; концлагеря, спасенные от взрыва, получили приказ вывешивать белые флаги при подходе союзников.
Министр иностранных дел попросил Керстена повторить, прежде чем поверил окончательно.
— Потрясающе, — пробормотал он наконец.
— Это еще не все, — сказал ему доктор. — У меня есть карт-бланш на то, чтобы привезти в Германию представителя Всемирного еврейского конгресса для встречи с Гиммлером.
Кристиан Гюнтер был человеком хладнокровным и чрезвычайно сдержанным. Но при этих словах он вскочил с кресла.
— Я хорошо расслышал? — воскликнул он. — Как! Гиммлер примет еврея? Который представляет еврейскую организацию? Помилуйте, это же абсурд! С ума сойти! Я прекрасно знаю, что вы творите чудеса, но такое даже вам не под силу!
— Посмотрим, — ответил ему Керстен.
На следующий день он встретился с Хиллелем Шторхом и объявил ему, что пять тысяч евреев скоро освободят, а лагеря, где находятся остальные, не будут уничтожены.
— И наконец, — улыбаясь, закончил Керстен, — у меня для вас сообщение. Гиммлер приглашает вас на чашку кофе.
Лицо Шторха, до этих пор полное благодарности, вдруг окаменело и стало почти враждебным. Он сказал:
— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы не шутили на этот счет. Сейчас неподходящее время. Дело, о котором мы с вами говорим, слишком серьезное и болезненное.
— Уверяю вас, я еще никогда не был столь серьезен, — возразил Керстен.
Понадобилось много времени и сил, чтобы убедить Шторха, что это правда. Он полностью поверил только после того, как стал свидетелем нескольких телефонных разговоров Керстена с Гиммлером. Только тогда он решил послать телеграмму в Нью-Йорк, чтобы запросить у Всемирного еврейского конгресса разрешение на поездку к Гиммлеру.
Ему ответили:
— Если вы считаете, что должны это сделать, — делайте.
В последующие дни Керстен много работал то с Гюнтером, то со Шторхом, выверяя последние детали, которые каждый из них хотел согласовать с Гиммлером.
Наконец, в первую неделю апреля Гюнтер сказал Керстену:
— Я прошу вас еще раз съездить в Германию. У нас серьезные осложнения с Кальтенбруннером, он опять затягивает дело. А кроме того, было бы полезно иметь точную информацию о капитуляции немецкой армии в Норвегии.
— Хорошо, — сказал Керстен. — Я воспользуюсь этим путешествием, чтобы привезти Шторха.
Гюнтер замахал на него руками.
— Ну нет, — сказал он, — я все еще не могу в это поверить. Это не укладывается в голове. Если у вас получится, то это будет чудо… Я не знаю… неописуемое чудо.
Двенадцатого апреля Керстену сообщили из Хартцвальде, что Гиммлер ждет его вместе со Шторхом ровно через неделю, 19 апреля.
Хиллель Шторх согласился поехать в этот день. Но за несколько часов до отъезда он позвонил Керстену и изменившимся от огорчения и сожаления голосом сказал, что вынужден остаться. Его семья посчитала поездку в Германию слишком опасной для его жизни — семнадцать человек из числа его родственников уже погибли в концлагерях.
Но Норберт Мазур, шведский гражданин иудейского вероисповедания и представитель Всемирного еврейского конгресса, предложил сесть вместо него в самолет, добавил Шторх.
Керстен позвонил Мазуру, чтобы тот подтвердил, что согласен пойти на риск. Он ответил:
— Так как это может послужить еврейскому народу, нельзя упускать такую возможность, мне кажется.
Керстен немедленно предупредил Гиммлера, что вместо Шторха приедет другой еврейский представитель.
— Неважно, — сказал рейхсфюрер.
— У него нет немецкой визы, — возразил Керстен.
— Это не имеет значения, — сказал Гиммлер. — Я предупрежу свои службы. Ваш спутник, кем бы он ни был, въедет свободно. Но, главное, не обращайтесь в наше посольство. Они сразу сообщат Риббентропу.
Девятнадцатого апреля двое мужчин сели в один из последних самолетов со свастикой. Других пассажиров в салоне не было.
Это было понятно. В окрестностях Берлина уже была слышна русская канонада. В подземном убежище под рейхсканцелярией разъяренный Гитлер метался, как зверь в клетке, изрыгая чудовищные приказы, продиктованные отчаянием, бешенством и безумием.
В самолете оба путешественника хранили молчание — отчасти из-за шума моторов, а отчасти — из-за того, о чем им приходилось думать.
Мазур любовался в иллюминатор расстилающимися перед ним равнинами Северной Германии. Керстен по привычке сцепил руки на животе и полузакрыл глаза. Сквозь неплотно сомкнутые веки он разглядывал своего спутника, которого вовлек в это опасное и странное приключение.
Мазур был молод, высок, строен, темноволос и безукоризненно одет. По его красивому лицу было видно, что у него цепкий и ясный ум, он умеет настоять на своем и прекрасно владеет собой.
«Ему все это понадобится», — подумал Керстен.
В шесть часов вечера Мазур и Керстен вышли из самолета на сумеречном и пустом аэродроме Темпельхоф. Их никто не встречал. Кроме полицейских, там не было никого. Керстен показал им свой паспорт. Мазур держал свой в кармане. У него ничего не спросили — Гиммлер держал слово.
Однако машина, которая должна была их отвезти, не приехала.
Позже Керстен и Мазур узнали, что сообщение из Стокгольма о точном времени их прибытия передали с опозданием. Но в этот момент они сильно встревожились — неизвестно, сколько надо было ждать и чем вызвана задержка.
Вдруг в зале, где они сидели, затрещал громкоговоритель. Потом оттуда полился голос, который они оба узнали сразу. Это был голос Геббельса, самого сильного и фанатичного нацистского оратора, верного глашатая Гитлера, прославлявшего самые главные даты, события и триумфы партии и Третьего рейха.
Керстен и Мазур посмотрели друг на друга. Для того чтобы выступил Геббельс, должно было произойти что-то очень существенное, какая-то важная новость или серьезное решение.
«Радуйся, немецкий народ! — начал Геббельс. — Завтра — день рождения твоего любимого фюрера».
По мере того как он произносил свою речь, вдохновленную этим событием, Керстен и Мазур изумлялись все больше и больше. Они не верили своим ушам.
Эта хвалебная песнь из бетонного бункера, где прятался загнанный Гитлер, была обращена к голодающему, отчаявшемуся, побежденному народу под бомбами… Казалось, что это бред.
Наконец голос Геббельса смолк, а за Керстеном и Мазуром приехала машина. На автомобиле, принадлежавшем к личному гаражу Гиммлера, была нарисована эмблема СС. Около машины стоял секретарь в форме. Он выдал Керстену два пропуска с печатью рейхсфюрера, подписанные Шелленбергом и Брандтом. Там было указано, что обладатели этих документов освобождаются от обязанности иметь паспорт и визу.
Чтобы доехать до Хартцвальде, надо было пересечь Берлин. Уже стемнело. Призрачный, разрушенный бомбардировками город освещала только сверкающая луна.
Шофер СС торопился — выехать из Берлина надо было до того, как в небе начнется смертоносный парад, каждую ночь, как по часам, терзавший столицу. Русские, английские, американские эскадрильи налетали волна за волной, без передышки и без пощады.
Но даже отлично зная город, шофер, везший Керстена и Мазура, быстро ехать не мог. Надо было объезжать груды развалин, перекрывавшие уличное движение. Он осторожно пробирался по узким переулкам и проездам, проделанным танками через разрушенные дома.
Наконец они выбрались из города-западни и оказались на широком шоссе. Но через полчаса их остановил патруль и велел выключить фары. Объявили воздушную тревогу. Пролетела первая группа бомбардировщиков. Шофер СС натренированным ухом прислушался на секунду:
— Советские.
По небу сновали лучи прожекторов. В их перекрестьях были видны самолеты. Мазур с любопытством ждал, когда начнут работать зенитные батареи. Для него, человека, приехавшего из страны, которую война пощадила, все это было в новинку и поражало. Но никаких выстрелов не последовало.
— Все забрали на фронт, — пояснил шофер.
Горизонт запылал. Бомбы падали на Берлин, на предместья, на близлежащие дороги. Машина заехала в лес и остановилась под прикрытием деревьев.
Керстен и Мазур добрались до Хартцвальде только к полуночи. Доктор отдал Элизабет Любен привезенные из Стокгольма продукты, которых в Германии давно уже не было, — чай, кофе, сахар, пирожные, — чтобы как можно лучше принять гостей, которых он ждал.
Шелленберг приехал в два часа ночи. Он был в гражданской одежде, усталый, расстроенный и встревоженный. Высшие инстанции нацистской партии в лице Бормана все строже требовали от Гиммлера точного и неукоснительного исполнения распоряжений, касающихся массовых убийств и уничтожений, которые Гитлер, уже обреченный на самоубийство, отдавал своим верным последователям из подземной берлоги. Борман находился в таком же состоянии исступления, как и Гитлер: вместе с национал-социализмом должны погибнуть все его враги или, по крайней мере, те, до кого может дотянуться петля, огонь или железо.
— Боюсь, — сказал Шелленберг, — в конце концов Гиммлер все-таки выполнит приказание и откажется от данных вам обещаний. Борман очень близок с Гитлером, у них дружеские отношения, а Гиммлер его очень ревнует и боится.