Вступление
«Снова, как складки покрова, свивается…»
Снова, как складки покрова, свивается,
Легким дымком в небесах расплывается,
Тяжкий и душный,
Злобный и черный,
Душу мою обнимающий чад.
Если тем чадом душа одевается, —
Словно налетом в ней все покрывается,
Жизнь станет скучной,
Радость позорной,
Сердца ключи не журчат, замолчат.
Снова в душе зазвенели созвучия
Нежно-певучие
— Флейты и скрипки
Не умолкают, —
Снова поет и трепещет душа;
Дети восторга и легкого случая,
Снова слова многоцветные, жгучие,
— Сердца улыбки —
Ярко сверкают,
Льются, и бьются, и рвутся спеша!
«У деревьев весною кору надрежь…»
У деревьев весною кору надрежь,
У клена, у белой березы, —
Сладкий ток потечет, упоительно свеж,
Как внезапные светлые слезы.
Сердце, сердце поэта любовью рань, —
От весенней, томной болезни,
С тяжкой болью, — душа, трепетать перестань
Источатся светлые песни.
«Звенит, звенит моя душа…»
Звенит, звенит моя душа,
Как ломкий лед весной,
Когда, туманной мглой дыша,
Мы слышим, как бегут спеша
Осколки брони ледяной,
Разбитые весной!
Звенит, звенит, поет, поет,
Как горные ключи,
Когда, размыв снега и лед,
Текут, бегут, поют с высот
И пьют алмазные лучи,
Лучи — весны ключи!
Вся напряженная звенит,
Как светлый звон сквозь сон,
Но недалек ее зенит
И солнце не на век пьянит, —
Там, где певучей бездны стон,
Там, в темных водах, — сон.
У Венеры Милосской
Плюш диванов, говор иностранный,
Холод стен и мутный день в окно.
Греческой богине осиянной,
Верно, неуютно и темно.
Голову откинув на потертый
Бархат, Гейне, старый и больной,
Здесь сидел и плакал, распростертый
Пред твоею ясной белизной.
О грехах он плакал пред тобою,
И о том, что стар он и без сил,
Что не встал меж ним и меж судьбою
Образ твой, его не защитил.
И другой пришелец издалека,
Из страны, чья участь тяжела,
Здесь светло молился, но от рока
Красота безумца не спасла.
Иль она не Правда и не Разум!
Почему ж так страшно часто тех,
Кто служил ей творческим экстазом,
Сторожат безумие и грех?
Так я думал — проходили люди…
Англичане, гиды без числа.
Позабывших о великом чуде,
Красота безумцев не спасла!
«О, желтенькая птичка канарейка…»
О, желтенькая птичка канарейка,
Комочек солнца желто-золотой,
Весной, в мещанской комнатке простой,
Ты песнь поешь о том, что почки клейки,
О том, что счастье — жизнь и мир хорош,
Чеканишь золото и нижешь зерна
На нитку золотую бус упорно
И с звонким звоном нитку оборвешь.
О, бедная засохшая герань,
Ты украшаешь пыльный подоконник,
Ты, может быть, любви и счастья дань, —
Возлюбленный принес тебя поклонник.
Цвети, расти для радости людей
И говори мещанке в бедной тальме
О призрачном безумьи орхидей,
Магнолиях и африканской пальме.
Прекрасен мир, но жизнь бедна, а песнь,
Песнь лишь мечта, рожденная любовью,
Страданьем и стремленьем, как болезнь
Родит мечту о счастье и здоровье.
И, может быть, искусство, как герань,
И песня, как та желтенькая птичка,
Несут немного счастья, грезе дань,
В жизнь, где унынье, скудость и привычка.
Вдохновенье
Сладостью пряной полно,
Сердце задержанно бьется, —
Словно темно-густое вино
В грудь мне безудержно льется
Из прозрачных и нежных рук
Струею серебряно-звонкой…
Или слышу я скрипок звук,
Ясный-ясный и тонкий-тонкий?
Не сознаю ничего,
Только на сердце пряная сладость.
Неужели узреть божество
Предстоит мне испуг и радость!
«Золотую кудель еще ткут веретенца…»
Солнце — сердце.
Вячеслав Иванов
Золотую кудель еще ткут веретенца,
Золотые струны натяну на лиру,
Еще не порвалась нить от сердца к солнцу,
Золотые струны от сердца к миру.
Они расплавляются, когда на зените
Солнце в яростном зное вопиет: «Осанна».
Но в хрупкие утра так явственны нити
И звенят серебряно, как largo органа.
«О, дай мне, Боже, сил и времени…»
О, дай мне, Боже, сил и времени,
Быть может, духом я богат.
Быть может, горсть златого семени
В моей душе живет, как клад.
Взойдет — и сотворю прекрасное,
Увижу сон свой наяву,
И вот в сей жизни не напрасно я
Пройду, промучусь, проживу.
Блаженных снов испуг
I. Блаженных снов испуг
«Пришла ко мне, мой светлый друг…»
Пришла ко мне, мой светлый друг,
Пришла с тоской, пришла с любовью,
О сердца боль, о сердца стук,
О холод этих тонких рук
На сердце с темной, с острой кровью.
Нежданная, пришла ты вдруг
Так, как блаженных снов испуг —
Вдруг приникает к изголовью!
«В моей душе живет великое…»
В моей душе живет великое,
В ней ожиданья строгий свет.
В отчаяньи надежду кликая,
Я долго знал и боль и бред,
И вот в сияньи, огнеликая,
Приходит Радость — Боли нет.
«Тебе, душа, со мной сплетенная…»
Тебе, душа, со мной сплетенная,
Ко мне склоненная душа,
Я отдаю слова влюбленные
И с робкой дрожью и спеша.
Всей прелестью неполнозвонною,
Всей тихой радостью дыша.
Ты озеро мое глубокое,
Ты тайнопевная моя,
Чужая, близкая, далекая,
Я наклонюсь, шурша осокою,
Прильну к чуть видному истоку я
Волн неумолчных бытия.
«О, это гордое одушевленье!..»
О, это гордое одушевленье!
В нем порывания горного ветра,
И жесты быстрые, и глаза горние,
И речь свободная, вся в сменах метра.
Молю, вплети меня в твои кружения,
Я жду — мне все равно, навек, на миг ли!
Ты мера мира мне, пока движения,
Пока смятения твои не стихли.
О счастье
Когда говорю я о том, что незримо, —
Качаете вы головами.
А мной только светлая сказка любима,
Душой я не с вами, не с вами!
И горе и радость судьба нам приносит,
Ей ваши моленья и вздохи,
И страстно ждет каждый, что жизнь ему бросит
Из полных сокровищниц — крохи.
А сердце мое трепетало и билось
От счастья, что в жизни не сбылось,
И, может быть, было, но после забылось,
А может быть, только приснилось.
Нежней его речь и глаза его больше, —
Глаза его странно огромны,
И свет их струится и глубже и дольше,
И свет этот свой, незаемный.
Ресницы сияют дрожаще-несмело
Лучей золотистою пылью,
Легка его поступь, и белы, так белы,
Как снег на горах, его крылья.
Легка его поступь и тонкие руки
Так нежны, так нежны, так нежны!
Прильни к ним в великой и пламенной муке,
Прильни к ним с тоскою безбрежной,
Чтоб с лаской оно над тобой наклонилось,
Чтоб сердце ровнее забилось
От счастья, которое в жизни не сбылось,
Которое только приснилось!
Сон
Я засыпал. Река катилась
И мой влекла челнок;
Был сон мой тих и странно сладок
И странно неглубок.
Я слышал весла за кормою,
Прозрачных пленок плеск,
Я видел небо, небо, небо —
Его хрустальный блеск.
И были грезы — тучки в небе
И небом был им — я,
И солнце нежно освещало
Узорные края,
Сливались зыбкие мечтанья
В прозрачно-легкий ряд,
И то темнел, то золотился
Пушистый их наряд.
Когда ж весло мое цеплялось
О заросль водных трав
И застревал челнок мой легкий,
В сеть цепкую попав, —
Я просыпался и в истоме
Лежал, закрыв глаза,
И слушал, как меж водных стеблей
Звенела стрекоза.
И открывал глаза и взором
Тонул в лазури я,
Пока меня не ослепляла
Блестящая струя,
И бодро я приподымался
И взмахами весла
Вновь направлял челнок свой в заводь,
Что глухо заросла.
И там, вблизи корней корявых,
Под зеленью густой,
Меж белых, белых водный лилий
С их влажной красотой,
Там, где деревья с нежной грустью
Гляделися в затон,
Я отдавался созерцанью
И вспоминал свой сон…
Март
Хорошо сегодня,
Плещет дождь весенний,
Теплый дождь.
Хорошо сегодня,
Благодать Господня
Близ родных селений,
Среди голых рощ,
Между сосен тонких,
Меж сквозных берез
Пенье капель звонких
До слез.
Хорошо сегодня, —
Теплый март!
Хорошо сегодня, —
Томный март!
Я брожу сегодня
Наугад,
Я чему-то странно
Тихо рад.
Нежно улыбаюсь,
Про себя шепчу,
Дождиком весенним
Душу омочу,
Дождиком весенним
Сердце окроплю,
Радость полюблю,
Счастья захочу…
В дороге
Разве не счастье ездить по пыльным дорогам,
Ездить по пыльным дорогам в безвестную даль,
Чувствовать связь свою с радостным, ласковым Богом,
С Богом, забывшим, что в мире есть боль и печаль.
Разве не счастье!
Разве не радость рвать на полях маргаритки,
Рвать на полях маргаритки, сплетать их в венок,
Бросить их встречной крестьянке или вот у калитки
Девушке в белом, мелькнувшей как светлый намек,
Разве не радость!
Разве не счастье быть беззаботным, как сеттер,
Черный мой сеттер, бегущий радостно рядом со мной,
Щурить от солнца глаза и чувствовать только, как ветер
Гладит мне щеки и волосы теплою женской рукой,
Разве не счастье!
«…Я чувствую утром еще полусонный…»
…Я чувствую утром еще полусонный
В глазах влагу теплую слез:
Я плакал сегодня во сне, утомленный,
И нежный встаю я, еще упоенный
Воздушною радостью грез.
И ночи, как дни мои, светлы и ясны,
И тихи мои вечера,
И я засыпаю с надеждою страстной,
Что день будет завтра такой же прекрасный,
Быть может, светлей, чем вчера.
Я знаю, со мною великое сбылось.
Не зная еще почему, —
Недаром же сердце безудержно билось,
Недаром же сердце безумно молилось
И чувствовал свет я сквозь тьму.
Но жду я пришествия света иного,
Какого, не знаю я сам, —
Но слишком он ярок для зренья земного…
Я жду — вот мгновенье, и скажется слово,
И я подымусь к небесам!
«Знойный день догорал, догорал…»
Знойный день догорал, догорал…
В небе веяли алые краски,
В небе реяли странные маски,
В иступленно-торжественной пляске
Кто-то душу мою обвивал,
Кто-то душу мою целовал
И манил к незнакомой развязке.
Он манил, он манил, он манил.
Я ходил сам не свой, исступленный,
В небе алые краски гасил
Кто-то в вспышке слабеющих сил,
Я по улице странно червленой
Шел безумный, безвольный, влюбленный,
И в душе, как сосуд золоченный,
Драгоценное бремя носил.
Был горяч под ногами асфальт,
Тучей реяли знойные мухи,
Песни пели вечерние духи,
И звучал их томительный альт
В напряженно страдающем слухе.
Были губы мучительно сухи,
Словно выжженный солнцем базальт.
Драгоценное время любви,
Ток пурпурный безумья и смерти!..
«Друг мой…»
Друг мой,
Поверить ли странным словам
О Вечном Возвращении?
Так же ли будем снова сидеть мы
В лунном свете,
Так же ли будут сиять мне
Твои влажные глаза
И душа трепетать
От сладкой боли?
Или и эти мгновения,
Едва коснулись их наши губы,
Уже невозвратны,
И мы позабудем о них,
И наша слабая память
Изнеможет в неравной борьбе?
Люди верят в Бога
Всеблагого, Всемогущего…
Им нужна вера
В вечное добро
И в бессмертие души —
Я боюсь только забвения.
Я хочу верить в Бога,
Великую Память природы,
И что эта Вселенская Память
Сохранит на веки веков,
Когда не будет нас,
Когда ничто не напомнит о нас
Живым людям,
И после, когда вся жизнь замрет на земле,
Сохранит воспоминание
О нас, ушедших,
И о нашей любви
И об этом ликующем часе,
Обо всем, о чем мы сами забудем
В вихре мятущейся жизни.
II. Радость
«В первый раз я взглянул на тебя…»
В первый раз я взглянул на тебя,
Я взглянул на тебя с изумленною радостью,
И глаза твои засияли
Навстречу засиявшим глазам моим.
«Так вот ты какая —
Такая милая,
Простая, чудесная,
Вот ты какая!»
«Скудно светит мне солнце…»
Скудно светит мне солнце,
Хмуро мое небо,
Серы дни.
О, как протянуты руки мои
С мольбой и надеждой,
Как жаждет душа
Светлого чуда.
И глаза мои
От жутко напряженного ожидания
Горят и светятся,
Как свечи, две свечи
Пред киотом владычицы
Божией Матери
Нечаянной Радости.
«Я хочу любоваться тобою без слов…»
Я хочу любоваться тобою без слов,
Я хочу любить тебя в молчании.
В душе у меня дрожат слезы и смех,
Когда я слышу каждое твое слово.
Я люблю все слова твои,
Я люблю их,
И когда от них еще чуть вздрагивает тонкая шейка,
И когда они только сияют в глазах твоих
Веселыми искрами
И дрожат на устах
Еще не сказанные,
А когда они срываются с милых уст твоих,
И наполняют серебряным шумом белых порхающих бабочек
Всю комнату,
Я смеюсь и плачу в душе,
Не вникая в их смысл,
Не понимая их.
А ты —
Ты почти не слушаешь меня.
О, как я беден!
У меня нет речи в тяжелых, богатых одеждах образов,
В самоцветных камнях сравнений.
Нет алмазов шутки,
Нет кружев мечты,
Нет томных жемчугов нежности,
Ничего нет.
Но если бы даже я говорил как Ромео,
Разве ты полюбила бы меня!
«Я возьму твои руки…»
Я возьму твои руки
И загляну в глаза твои,
И скажу тебе:
Я люблю тебя,
Всю, всю тебя,
Твое тело и твою душу,
И нежный смех и тонкие руки,
И сияние глаз,
И не знаю, что я люблю больше,
Всю твою высокую светлую душу,
Бессмертно прекрасную,
Или это родимое пятнышко
На твоей руке!
«Я люблю тебя, слышишь…»
Я люблю тебя, слышишь
Эти простые слова.
Почему же ты побледнела
И не дышишь?
Или я причинил тебе боль,
Зачем ты прижала руки к сердцу?
Или словом можно ранить безжалостно,
Как острым ножом?
«Ночь…»
Ночь,
Свеча горит тревожно,
Мне душно,
Мне горько,
Я задохнусь, захлебнусь от боли и горечи.
Прочь, прочь, мой проклятый кошмар,
Скорей к окну,
Стекло дребезжит и ставни стучат,
Уже утро,
Солнце сияет,
Воздух холодный,
Как ключевая вода,
Хрустально звенящий
Ворвался в комнату.
Почему горячие капли обожгли мое лицо,
Почему дрожат мои руки?
Ты утро любви, ты солнце любви,
Здравствуй!
«“Радость моя”…»
«Радость моя» —
Это ты мне сказала.
И вот сегодня я
Целый день
Радостно думаю:
«Как хорошо, как просто и мило.
Есть же на свете такие чудесные слова —
Радость моя».
«Мы сидим вдвоем…»
Мы сидим вдвоем
В тихой беседке,
Солнце льет прощальный свет
Сквозь зелень деревьев,
И, как солнечные пятна,
Трепетны мои влюбленные слова
И полны предчувствия тихого вечера,
И багрянца, и золота
Вечернего неба:
«Я хочу сделать тебя счастливой,
Но что я могу дать тебе,
Я бедный нищий,
Что я могу дать тебе,
Кроме своей жизни?
Отдать бы ее,
Бросить тебе ее под ноги,
Легко и небрежно,
Чтоб легче было ступать тебе…
Отдать бы ее,
Ничего не требуя взамен,
Ни любви, ни благодарности,
Отдать только потому, что это так просто, легко и радостно.
Как жаль, что ты меня любишь, —
Я хотел бы отдать тебе жизнь
Царственно бескорыстно».
Так говорил я
В тихой беседке,
И солнечные пятна
Дрожали у тебя на лице, на зелени деревьев,
И в моих словах,
И в твоей улыбке.
«“Я твоя” — ты сказала мне…»
Я твоя — ты сказала мне.
Дай мне подумать:
Как смешно, и странно, и радостно,
Ты моя,
Душою и телом,
Это значит, мои — эти ясные глаза,
Я могу прижать уста к твоим устам
И поднести к губам эту руку.
Вот захочу — подыму ее,
Захочу — опущу.
Захочу и возьму твою тяжелую косу
И закину ее тебе на плечи,
Как задорный мальчишка,
Или заверну ее в корону,
Царица моя!
Как это странно, смешно
И радостно.
«Когда ты уходишь…»
Когда ты уходишь,
Мне тесно здесь с моим счастьем,
И я стремглав сбегаю вниз по лестнице
Через четыре ступеньки,
И едва не сбиваю с ног
Старушку-даму,
И извиняюсь,
Вежливо приподняв шляпу.
К чему извиняюсь?
Слишком долго ходил я чинно вверх и вниз,
Сегодня я хочу бежать стремительно —
Через четыре ступеньки!
«Когда ты уходишь…»
Когда ты уходишь,
Поцелуи твои звенят в воздухе,
И порхают в комнате,
Как невидимые маленькие бабочки,
И садятся мне на руки,
На лицо, на уста,
И, закрывши глаза, вот я чувствую
Нежный трепет мягких их крылышек
На руках, на лице,
На устах.
«Отдохни, моя милая…»
Отдохни, моя милая,
Я буду рядом с тобой,
Я буду смотреть на тебя
При бледном свете лампы,
Бережно подверну под тебя
Вязаный платок,
Окутаю тебя тихой лаской,
Как мягкими его складками.
«Дождь, дождь…»
Дождь, дождь
Льется с небес
Крупными каплями,
Льется и бьется о землю
С радостным звоном.
Мы быстро идем рука об руку
По сырой земле,
Как плещет вода у нас под ногами
В чистых лужах.
Как хорошо чувствовать теплую влагу
На лице, на руках,
И вдыхать томный запах тополей,
И видеть омытую землю.
Как хочется прильнуть к ней,
Лечь щекой на размытую глину.
А у тебя-то, у тебя-то!
Мокрая рука в моей руке,
Мокрое милое лицо, мокрые волосы,
Мокрое платье.
Капли дождя бьются о землю с силой и радостью,
Или сила и радость у меня в сердце?
Дождь, дождь!
«Я ехал к тебе на пароходе…»
Я ехал к тебе на пароходе,
И радуга, цветная радуга,
Обняла все небо
От края до края,
И, как в радужные ворота,
Я ехал к тебе по реке
И славил Бога,
И тебя, и любовь нашу.
Как же мне не верить в Него,
Не славить Его,
Когда такую праздничную арку
Строит он для нас с тобой, для нас с тобой, для нас с тобой!
Ведь эта радуга для нас с тобой,
А те незаметно серые,
Промокшие под дождем пассажиры
(Как, впрочем, промокли и мы с тобой),
И хмурый капитан,
И черный истопник,
Они только так,
Только кажется, что они существуют,
Они живут только для того,
Чтобы войти в нашу радость,
И когда мы будем вспоминать эти минуты,
Мы вспомним их, серых и темных,
Радужными, просветленными,
Они, как радуга и брызги колес,
Для нас с тобой, для нас с тобой, для нас с тобой!
III. Боль
Расставанье
В час расставанья ты была спокойна,
Все было тихо и печально стройно,
Как те зелено-сумрачные ели,
Которые над нами шелестели.
В час расставанья тишина лесная
Была кругом, и темная, сквозная,
Густая зелень, как покров тяжелый,
Свет пропускала солнца — невеселый.
В час расставанья шли в листве мы желтой.
О, призрак осени, уже пришел ты,
И лес листвою мертвой, прошлогодней
Твердил нам неизбежное: «сегодня!»
В час расставанья ключ журчал средь моха,
И шелест елей был как трепет вздоха,
Просветы неба были так воздушны,
И мы казались оба равнодушны.
«Безнадежность глядела мне в очи…»
Безнадежность глядела мне в очи
Напряженно пустыми глазами,
Истекала в бессонные ночи
Водяными и злыми словами.
Безнадежность смеялась и пела,
И плясала, плясала, плясала!
Долго, долго душа терпела
И, как чадный очаг, угасала…
I. «Особым знаком отмечает кровь…»
Особым знаком отмечает кровь
И из людских рядов выводит властно.
Как кровь, судьбы печать кладет любовь —
Она сильна, как смерть, когда несчастна.
Причудлива судьбы и жизни вязь,
Всех красок смесь в ней не разложит призма,
Но мстителей с любовниками связь
Понятна мне из общего трагизма.
Пусть безнадежный в стан борцов придет,
Но приведет его не безнадежность,
А раненой души больной полет,
Кровавый знак, мрачащий белоснежность.
II. «Так легко, легко и просто…»
Так легко, легко и просто
Отдаем мы жизнь свою,
Ляжем, ляжем вне погоста
В нелюбимом, злом краю.
И в последние мгновенья
Будем помнить мы о ней.
Сердце, сердце, пламеней!
До великого забвенья
Близ неведомых огней,
Будем помнить все о ней.
И когда нас за собою
Позовет благая смерть,
Там, за твердью голубою,
Прозреваемая твердь, —
Будет в нас не ужас Ночи,
Но сильней, чем смерть, тоска,
Что закроет наши очи
Не заветная рука.
«В мире прочного нет ничего…»
В мире прочного нет ничего,
Все уносится мимо, мимо.
Но любовь быстрее всего
Исчезает, как легкие дымы.
Прижимай, прижимай сильней
Ближе к сердцу милую руку,
Скоро ты не приникнешь к ней,
Будь готов каждый миг на разлуку.
Обнимай, обнимай тонкий стан,
Он, как призрак, в душе витает,
Он, как сладкий, краткий обман,
Промерцает, пробрезжит, растает.
В миг отчаянья жадно лови
Легковейные складки одежды.
Больно ранят жала любви,
Безнадежны ее надежды!
«Тяжело идти, тяжело идти…»
Тяжело идти, тяжело идти,
По земным путям тяжело брести,
Вот еще уклон, еще поворот,
Вот еще подъем, и тот, и тот.
Пыль и острые камни знойных дорог,
Тяжесть ног, утомленных, свинцовых ног,
Раскаленное олово с небесных полей
На усталые головы, Солнце, не лей!
Если бодрый товарищ с тобою идет,
Если милая женщина рядом поет, —
Легче ношу нести, идти веселей
По просторам скудных земных полей.
Если ж бросит женщина посредине пути, —
Сил не станет идти, идти, идти,
И в душе одно желанье — прилечь,
Сбросить, сбросить котомку с усталых плеч.
«Испил ты эту чашу до конца…»
Испил ты эту чашу до конца.
Ты нежную узрел нежданно грубой,
Увидел сжатые презреньем губы
И замкнутость холодную лица.
Со страстью ей молился ты сугубой,
Ты думал — мягки женские сердца,
Но ты не знал, что те, кто им не любы,
Для них не боле значат мертвеца.
Но ты не знал, что если глубоко
Ты, грешник, пал, явил вдруг слабость, малость,
Когда Любви иль Смерти ждет Усталость, —
Вдруг женщина разлюбит, и легко
Все прошлое отбросит далеко,
Забыв святое чувство женщин — жалость.
«С средней долей не могу я примириться…»
С средней долей не могу я примириться,
А добыть другую где же силы!
Только остается, что молиться,
Только остается ждать могилы,
Только остается верить в чудо,
Только остается верить в Бога, —
Вот открою в сердце золотые руды,
Вот начнется восходящая дорога.
«Скоро, скоро, скоро…»
Скоро, скоро, скоро
Время пролетит,
Вот уж сосны бора
Осень золотит,
Скоро их покроют
Белые снега,
Их весной омоет
Вольная река.
До весны лишь этой
Ты не доживешь,
Не увидишь лета.
Зреющую рожь,
До весны, быть может,
Сможешь добрести.
Пусть мне Бог поможет
Боль перенести.
«Ты сегодня сладостно прекрасна…»
Ты сегодня сладостно прекрасна,
Я тебя такою не видал.
Образ твой дрожит неясно,
Как сквозь призрачный кристалл.
Сердце полно грустною тревогой,
Знаю я, что скоро ты уйдешь
Потаенною дорогой
И меня с собой не уведешь.
Я останусь плакать над могилой.
На могилу приносить цветы,
Забывать твой образ милый,
Вспоминать лишь тень мечты.
«Я покоряюсь: горький случай прав…»
Я покоряюсь: горький случай прав.
Но странно душу мучит и тревожит.
Что вот умру я, даже не узнав
О светлом Имени Твоем, быть может.
Как долго и легко я жил на свете,
Боюсь, что вдруг от жизни я проснусь,
Как ночью в беспричинном страхе дети,
И с горестным прозреньем оглянусь
На прошлое: о, сон минут без счета,
Без смысла сон! Как жить, чему служить?
Тускнеет ржавой жизни позолота.
О, как мне больно жить, как странно жить!
«О, бедный друг мой милый…»
О, бедный друг мой милый,
Не плачь, не плачь!
Кругом нас вид унылый
Пустынных дач.
День, точно майский, выпал,
Покой глубок!
Сентябрь листвой усыпал
В саду песок.
Я знаю — ты готова,
Так пусть же, пусть,
Пусть будет светлой снова,
Звенящей грусть!
Ни слов, ни слез, ни вздоха,
Гляди, — певуч
Из камня среди моха
Струится ключ.
И чтоб хватило силы,
Мне руку дай.
О, друг мой, друг мой милый,
Прощай, прощай!
«Всем уставшим легче было прежде…»
Всем уставшим легче было прежде;
Чтоб приют до радостной зари
Дать вконец измученной надежде,
Тихие цвели монастыри.
Желтый и зеленый бархат леса,
Яркие на бархате цветы
Свежей и таинственной завесой
Окружали тихие кресты.
Реяло торжественное ave,
Как поток хрустальный жизнь текла,
Радостные звуки Божьей славы
Далеко несли колокола.
Женщины, пресыщенные мукой,
— Горек жизни вкус им, мир их пуст —
Никогда не слышавшие звука
Слов, несущих нежность с милых уст.
И другие, те, чьи свет и пламя,
И любовь, и счастье позади,
У которых скорбными крестами
Сложенные руки на груди.
Все, кто клял отчаянья безбрежность
С болью перекошенным лицом
И кого тупая безнадежность
Окружила сомкнутым кольцом, —
Приходили, жили, догорали,
И синел их взор, яснел их дух,
Словно звуки робко замирали.
Чье дрожанье еле ловит слух…
… А теперь уж в мире нет жилища,
Где была бы скорбь ясна, тиха;
Как под сенью сельского кладбища.
Без заботы шумной, без греха.
Вечер
Я люблю успокоенность тихого вечера,
Над рекою опаловость ласковых сумерек.
Вспоминать тебе некого, и любить тебе нечего,
Умири, Боже, душу твоего раба (имярек)!
Неба зелень, сиреневость между облак разорванных…
О, душа, не скорби, полюби успокоенность.
Облак нежных края потускнели узорные, —
Верь, не будет мучительно, ждет успенье благое нас.
Оно нежное, тихое, как сумерки смутное.
О, излиться, пролиться в мерцающей лирности,
Чтобы муки все замерли, чтобы чувства все умерли
В этой ясной всемирности, в этой тихой вечернести.
Разные
I. Море
«Холодный ветер в лицо нам веет…»
Холодный ветер в лицо нам веет
Соленой влагой — идем, идем!
Над нами чайка в лазури реет
И рассекает ее крылом.
Под ветром платье как парус бьется,
Все против ветра — с тобой вдвоем,
Куда — не знаю, нам даль смеется,
Все дальше, дальше идем, идем!
Кубок вод
Море — полная до края чаша.
Вод упругость вольную тая,
Напряженно, полнозвонно плещет,
Пенится, как радость, радость наша.
Вот заблещет, яро затрепещет
И переплеснет через края.
То заздравный, полный поднял кубок,
Опустив на золотое дно
Звонкое кольцо всех зовов бездны,
Пьет за Мир и Мира красоту Бог,
В ночи звездной бьет о край железный
Терпкое и горькое вино.
Утро
Звон и плеск серебряный прибоя.
Над землею знойно веют сны.
Море плещет, серо-голубое,
Средь великой мира тишины.
Я не сплю и грежу о пространстве
Зыбких и упруго-нежных вод,
О путях далеких вольных странствий,
О тебе, еще немой восход.
В этот час, когда природа дремлет,
Мир от зноя летней ночи пьян,
Хорошо мне думать, что объемлет
Землю свежим хладом океан.
И что он не только этот берег
И не только этот материк —
Африку, резной узор Америк
Также омывает в этот миг.
Омывает, вольно овевает
Хладным ветром, веющим, как сны,
Радостные песни запевает
С ритмом, бьющим в сердце тишины.
Волны
О, волны, нет ответа вам.
Твердите вы о чем,
Когда вы с фиолетовым
Целуетесь лучом,
И с страстью вечно новою
Закат в ваш плеск влюблен,
Когда во все лиловое
Рядится небосклон?
О чем вы вопрошаете,
О чем шумите вы,
Когда вы одеваете
Все ткани синевы,
Когда порой полдневною,
Открыв лазурный взор,
Сливаете напевные
Вопросы в стройный хор?
О чем поете нежно вы
В красе стыдливой утр,
Когда томны безбрежно вы,
Как бледный перламутр,
И солнца взоры чистые
Пронзают вас до дна,
Вы, светлые, лучистые,
Как дети после сна?
Кричите вы и шепчете
О чем во тьме ночей,
— Чем днем, удары крепче те
И отзвуки звончей, —
Когда горит чуть блещущий
В ночи ваш черный взор,
И, как вопрос трепещущий,
Сверкает в нем фосфор?
И после смерти вечера,
Когда издалека,
Как гор снега и глетчеры,
Белеют облака,
О чем, одевшись в бурую,
Мерцающую сталь,
Поете песнь вы хмурую,
Чего вам, волны, жаль?..
«Море ночное бьется волною…»
Море ночное бьется волною
В берег скалистый,
Волны прибоя криком покрою,
Криком восторга!
Слабые звуки в мощные руки
Ветер подхватит.
Он их поймает и разбросает
Вдаль по простору.
Смел я и молод, жизненный молот
Душу не сломит,
Полон я жаждой радостью каждой
Сердце насытить!
«Даль моря синеет безгранная…»
Даль моря синеет безгранная,
Белеет челнок вдалеке,
Прекрасная, милая, странная,
Как дивно на влажном песке.
Как ветер с любовью и силою
Играет кудрями волос,
Прекрасная, странная, милая,
Любуюсь тобою до слез.
Когда ты печально безгласная
Близ шумного моря стоишь,
О, милая, странно прекрасная, —
В душе моей странная тишь.
Эллада
Сверкая жемчужною пеной, на берег прозрачные волны
Взбегают одна за другою, и рокот их так говорлив.
Все дальше вперед продвигает большие рыбацкие челны
На гребне любовно и ровно размеренно-шумный прилив.
Уж солнце, склоняясь на отдых, в парчу и багрянец богато
Убрало постель свою — море, покрывало свое — небеса.
На розовый мрамор походят в алеющих красках заката
У чаек звенящие крылья, у лодок больших — паруса.
В прибрежные мелкие воды опущены мокрые сети,
Сребристой чешуйчатой рыбы обильный, богатый улов,
У берега тесно толпятся довольные жены и дети,
И гул долетает до лодок и криков, и радостных слов.
И кажется мне, что вот так же все было когда-то, когда-то,
В далекой прекрасной Элладе, в изломах ее берегов,
И так же, как розовый мрамор, алели в сиянье заката
И чайки, и парусы лодок, и пена, и мрамор богов.
И так же сверкала, как грани самоцветных камней диадемы,
Гряда облаков озаренных с краями опалов светлей,
И мерно спускалися весла, и быстро бежали триремы
С богатой добычею, снятой с персидских больших кораблей.
И падали крепкие мачты, и звучно причалы скрипели,
И якорь клыками впивался в прозрачную влажность песка,
И люди толпились в волненьи, и в воздухе ласково пели
Божественно-мерные звуки, Гомер, твоего языка.
II. Разные
«Благословлял я желчь, полынь и омег…»
Благословлял я желчь, полынь и омег,
Всю горечь дней моих,
Когда я в тяжкой, в горестной истоме
Ковал свой горький стих.
Но ныне призываю радость, радость
— Сок клеверных стеблей —
Чтоб еле ощутимую их сладость
Делить с сестрой моей.
Тебе
Кто-нибудь из нас услышит
Смерти слово;
Кто-нибудь из нас утишит
Страх другого.
О,великое сознанье
Связи нашей:
Вместе примем испытанье
Смертной чаши!
«Ты светлый дух, чьи крылья белые…»
Ты светлый дух, чьи крылья белые
Меня едва коснулись вдруг
И, воспарив, исчезли, смелые,
Кристальным звоном полня слух.
Ты, светлый и прозрачный дух.
Ты, дух, чьих крыльев дуновение
Порой касалось вновь меня,
В благие, редкие мгновения,
Как властный голос вдохновения
Среди немолчных криков дня.
И вот теперь судьбы излучины
Нас вновь свели. И это — ты!
И я, к нежданному приученный,
Увидел женщины измученной
Обыкновенные черты.
Но вот, когда уж безнадежнее,
Чем смерть, о прошлом боль была,
В глазах твоих узнал я прежние
— Как стала боль моя светла —
Два белых, два больших крыла.
«Вечерами весенними долго она…»
Вечерами весенними долго она
У раскрытого настежь сидела окна,
За холодные прутья решетки с тоской
Крепко, крепко держалась горячей рукой,
И на черном железе так четко видна
Пальцев нежных и тонких была белизна.
Из окна она видела пыльный забор,
Утомляющий серой бесцветностью взор,
А за ним чуть заросший бурьяном пустырь
И багряного неба безбрежную ширь,
И ее напряженно темнеющий взгляд
Напоял своим золотом рдяный закат.
А когда побледневший закат догорал,
Ей казалось, что кто-то и в ней умирал.
Старая дева
Без цели неужели же, ни для кого не нужная
Пройдет-уйдет жизнь хмурая, понурая моя?
Вся словно суетливая, крикливая, наружная, —
Хочу изведать светлые все глуби бытия.
Хочу, чтобы в душе, в глазах, навстречу мне сияющих,
Как бы в стекле поставленных насупротив зеркал,
Все то же отражение бессчетно повторяющих,
Мой дух обогащеннее, светлее засверкал.
Мы мчимся словно в поезде, миг каждый измененные
Ландшафты, люди встречные мелькают за стеклом.
Хочу, чтоб вместе кто-нибудь смотрел в окно вагонное,
Со мною изменялся бы и плакал о былом.
Роденбах
Чуть мерцают стенки хрупкой вазы,
Если слабый свет зажжен внутри.
Как сиянье первое зари,
Он неверен и дрожащ. Для глаза
Странно жуток этот тихий свет.
Так дрожит сияние экстаза
На лице у тех, кто знает бред
Творчества, чьей нежной кожи цвет
Одухотворенья носит след.
Так стихи — граненые алмазы —
Освещает изнутри поэт,
Выше этой страсти счастья нет.
Те стихи — как сладкая зараза,
Льется их певучая струя,
Льется тихо, медленно, не сразу,
Льется, все оттенки затая,
Хризолита, жемчуга, топаза,
Приобщая властно всех к экстазу,
К высшему блаженству бытия.
«Огненный ангел» Валерия Брюсова
Как полноводный Рейн течет рассказ,
Но не как Рейн немецкий меж зеленых
Холмов, где виноград растет на склонах,
Где дух средневековья не угас.
Но даже память о былых баронах —
Разбойниках только пленяет глаз
В замшелых замках, где и речь влюбленных
Наверно тише льется в страстный час.
Не как швейцарский — горных вод бурун,
Но как голландский — мрачный у низовья,
От тучных пастбищ до бесплодных дюн.
Рассказ твой мужественно сдержан. Кровью
Окрашен он. Над ним, как злой колдун,
Застыл багровый диск средневековья.
«Вдали закат мерцает…»
Вдали закат мерцает,
В алость окрасив даль,
Сердце миг созерцает
Всемирную печаль.
Как сердцу света жаль!
По теплой мягкой пыли
Еду сквозь лес домой:
Грежу о днях, что были
Так светлы — Боже мой! —
И смыты теплой тьмой.
Грущу о двух могилах
В дальнем, в родном краю,
Грежу о людях милых,
О тех, кого люблю,
Помедлить тьму молю.
В безвременье
В нас сердце напитано гневом и желчью, —
Какая горька нам полынь!
Скулим мы по-лисьи и воем по-волчьи
Средь зимних бесснежных пустынь.
Бесснежных: ведь снег одевает порошей,
Как мантией, голую жердь,
И кажется ласковой, нежной, хорошей
Под снегом и самая смерть.
В бесснежные, тусклые, мертвые зимы
Мы твердый, как лед, чернозем,
Звериною, темной тоскою томимы,
Со смутною скорбью грызем.
Мы рады, что клочья облезлые шерсти
От смерти спасли, унесли.
О, Боже, никто же не бросит ни персти
На труп наш могильной земли!
Живем мы бездольно, умрем мы бесплодно, —
Какая горька нам полынь!
И все же нам страшен лик смерти холодной
Средь зимних бесснежных пустынь.
«Он ушел на утренней заре…»
Он ушел на утренней заре,
В час, когда сияли на горе
Первым блеском солнечные пятна.
Целый день он где-то пробродил,
Целый день домой не приходил,
К вечеру вернулся он обратно.
Он пришел, когда бледнел закат,
Был в пыли, в крови его наряд,
Сам он истомлен был и безгласен,
Словно в тяжких битвах изнемог,
Но безгласный был, как юный Бог,
Радостно и солнечно прекрасен.
И в волнах сгущающейся тьмы
Молчаливо вопрошали мы,
Где он был, зачем пришел обратно,
С кем боролся, бился за кого,
И была нам светлая его
Радость — так чужда и непонятна.
«Верю в светлого ангела…»
Верю в светлого ангела,
— Боже силы моей, —
Верю в грозного ангела
В голубых небесах.
Прилетит он на помощь нам,
— Боже воли моей, —
Так я верю, я, сломленный,
Я, поверженный в прах.
С безнадежной надеждою,
— Боже веры моей, —
Ожидаю парения
Ослепительных крыл.
Утешенья, свершения,
— Боже страсти моей, —
И не мщенья, — прощения,
Боже сил, Боже сил!
«Меня ты спрашиваешь, отчего…»
Меня ты спрашиваешь, отчего
Так медленно теперь проходит время,
Тягучее, как скучный долгий гость,
Однообразное, как день больничный.
Иль вправду жизнь не движется, и люди
Так стали плоски, как листок бумаги?
О, милый друг, поверь мне, жизнь идет
Вперед, идет не медленней, быть может,
Чем вечно шла. Ведь мира механизм
Похож на старые куранты с хрипом
И гирями, медлящими движенье:
Едва заметен ход минут-годов,
И только внятен бой часов-столетий!
Но чудо привелося нам увидеть:
Вдруг завертелись с быстротой безумной
Колеса и колесики, пружины
Все напряглись, едва сердец биенье
За страстным темпом жизни поспевало.
Но слишком хрупок дивный механизм,
Застопоренный грубою рукою,
Он вновь пошел мучительно-невнятно.
И вот одни опять свои часы
Проверили, замедля их движенье,
Но те, кто их еще не переставил,
Обречены! О, бедный друг мой, долго
Не могут жизни ярче быть, чем Жизнь!
Танцы
1. Венгерка
Синий твой взор робко блестит,
Светлое платье нежно шелестит,
Ну же, вперед, вперед, вперед,
Не все равно ли, что в будущем нас ждет!
Серая жизнь у нас позади,
Серая жизнь у нас впереди,
Ужас морщин и ранних седин,
Ужас и горечь, всему конец один.
Ну же, вперед, вперед, вперед,
Радостный взор нас манит и зовет.
Губами к губам страстно прильнуть,
Горечь и боль не прогнать, так обмануть.
Крепко сжимаю твой гибкий стан,
Жизнь так горька и так сладостен обман,
Чувствую я сквозь корсаж теплоту,
В сердце лелею мечту и красоту.
2. Вальс
Ах, счастья, я счастья хочу
Без конца, без границ, без краев,
И вот я на миг улечу
В озаренные области снов.
Потому что в жизни моей
Все так бедно и так темно,
Золотых так мало огней,
И явственно близкое дно.
А я бы хотел умереть
В блаженном сиянии слез,
А я бы хотел сгореть
В томно медленном пламени грез.
И когда средь вальса слова
Ты мне шепчешь, как легкие сны,
Так кружится в чаду голова.
Как от сладкого бреда весны!
3. Полька
Я люблю вас с болью слез.
Вы скользите по паркету,
Быстрый танец вас унес
К счастью, к солнцу, к жизни, к свету.
Быстрый танец закружил
В вихре грез немые пары,
Я в тиши подсторожил
Блеск очей, сердец удары.
Электрических огней
Льется свет на вас тревожно.
Прочь заботы серых дней,
Будет правдой все, что ложно!
Вы во сне — я наяву:
Вижу, вижу в вихре танца
Под глазами синеву,
Лихорадочность румянца.
Пусть же будет весел такт,
Оживленны кавалеры,
Этот вечер лишь антракт
В пьесе скучной, в жизни серой.
4. Па д’эспань
Они парами тихо под музыку шли,
Некрасивы были их лица,
Эти бледные, бедные дети земли,
Дети столицы.
В долгие дни
Работы и хмурой заботы
Мечтали они.
Над свинцом серой жизни сверкала мечты позолота.
День их мечты,
Вот ты!
Бедные, бедные люди,
Я страстно молюсь,
Я горько молюсь о радостном чуде!
И горько сжимает мне горло, как грубая чья-то рука,
Тоска.
А вас вперед увлекает
Танец,
И на бледных щеках так ярко сверкает
Румянец.
Шаг вперед, шаг назад,
Робкий смех, нежный взгляд,
Между рук гибкий стан,
И волнуется кровь,
И сияет любовь, —
О, жалкий роман,
О, горький обман!
Шаг назад, шаг вперед.
Скривился рот
От нежной, смущенной и милой улыбки,
Как странны ошибки,
Как скоро конец настает.
Бедные, бедные люди,
Я тайно молюсь,
Я странно молюсь,
Я горько молюсь о творческом чуде!
О, неужели оно не придет?
Как люблю я вас всех,
Рядом смеются счастливые люди,
Как им не стыдно, как им не грех
Смеяться над этими девушками с робкими глазами,
У меня в душе их грубый смех
Звенит словами.
О, как все вы похожи,
Серые девушки — все, как одна.
Боже, за что, за что же
Бросил ты их в эту пропасть без дна!
Какой ужас быть только похожей,
Ужас без дна!
«Вечерние улицы жутки…»
Вечерние улицы жутки,
Как воды ночной реки,
И ходят по ним проститутки,
Как образы вечной тоски.
Вот взором голодной собаки
Глядят мне в глаза сквозь муть,
И грубая ругань и драки
Нарушают хмурую жуть.
Окутанный тьмою ночною,
Я словно в русле реки —
Как дно черно подо мною,
Как воды ее глубоки!
И в сердце острая жалость —
Накормить какую-нибудь.
И в сердце, как смерть, усталость
На горячей груди уснуть.
О, как черные воды жутки.
Упаду, потону, захлебнусь!
В утро мутное у проститутки
В полинялом гробу проснусь.
В Швейцарии
Ты мне сказала: «Видишь, вот
Поток. Весь мир — мистерия.
Иль ниспаденье этих вод
Не чудо для неверия?
Какая творческая длань
Их с высоты низринула
И дымно-призрачную ткань
На горный кряж накинула?
Иль кто-то вечный распустил
Серебряные волосы,
И солнца луч позолотил
Их трепетные полосы?»
Я не ответил. С вышины
Летел поток серебряный,
Звеня дрожанием струны
На арфе поколебленной.
Флоренция
Флоренция — ты светлая мелодия
Во сне. Картин безмолвие в Уффициях.
Плеск мерный Арно. В ласковой природе я
Подслушал тайну, буду ей молиться я.
Сестра моя, святая и любимая,
Наставница, так ясно, тайно мудрая,
Как ясные и всё ж неизъяснимые,
Как дымно-голубые горы твои, Умбрия.
III. Переводы
Музыка (Шелли)
По божественной музыке я томлюсь в страстной муке,
Мое сердце в той жажде — цветок умирающий.
Лей же, лей вино дивное — музыки звуки,
В серебристом дрожании светло затихающей.
Как долина безводная высыхает бесплодная,
Задыхаюсь без музыки я с тоской безысходною.
О, дыхание музыки таинственно сладко,
Больше, больше той влаги, внезапно пролившейся!
От нее разжимаются кольца и складки
Злой заботы, змеи, вокруг сердца обвившейся,
Словно ток облегчения через вену каждую
Льется в сердце мое, истомленное жаждою.
Я без музыки словно лесная фиалка
У глубокого озера, когда чашечку рос ее
Выпил полдень дремотный, и лежит она жалко,
И туман не поит ее, и запах унес ее
Вольный ветер на крыльях над гладью зеркальною.
Но когда я гармонией упоен музыкальною,
Словно вновь вино в чаше зачарованной пью я,
И кипит, и сверкает та чаша торжественно,
Словно фея мне счастье дарит поцелуя.
Я томлюсь по музыке — она божественна.
Гребец (Le passeur d'eau) (Верхарн)
Он греб сквозь враждебные волны и тьму,
Тростинку зеленую крепко зубами сжимая.
Но та, увы, что взывала к нему,
Там, в темной дали за волнами,
Скрывалась, всё вглубь уходя, пропадая.
И с берега башни с часами
И очи окон
Смотрели, как бился и мучился он,
Свой торс от усилия вдвое сгибая,
Как мускул был каждый его напряжен.
И вдруг сломалось весло,
Теченье его унесло
Тяжелыми волнами к морю.
А ту, что его окликала и звала,
Туманная мгла покрывала,
Она простирала к нему, отдаленному, руки,
В безумной ломая их муке.
Гребец остающимся цельным веслом
Стал волны сильней рассекать напролом,
И всё его тело трещало,
И сердце в горячечной, трепетной дрожи дрожало.
Ударом поток
Сломал вдруг руль и повлек
Его, как жалкое лохмотье, в море.
И окна жилищ над рекой,
Глядящие с жуткой тоской,
И башни с часами, как темные вдовы,
Над нею стоящие, прямы, суровы,
Смотрели в упор на него,
Безумца, который упорно — зачем, для чего! —
Свой путь продолжал безумный.
А та, что его звала, окликала,
Вопила, вопила и всё не смолкала,
И, вытянув шею, с усильем в безвестный простор порывалась,
И в ужасе вся надрывалась.
Гребец же, как будто литой из металла,
Средь бури, что вкруг клокотала,
Стоял и своим уцелевшим веслом
Всё греб напролом.
И старческим взорам его воспаленным
Казался далекий простор освещенным,
Оттуда всё голос к нему доносился
И жалобно в душу просился.
Сломалось второе весло,
Теченьем его унесло,
Как жалкую соломинку, в море.
И он, истомленный, упал на скамью,
Почувствовав горько разбитость свою.
Теченьем его подхватило,
Назад оглянулся, — напрасно растрачены силы,
От берега он не отчалил ладью.
И окна, и башни с часами
Глядели большими пустыми глазами
На гибель усилий, поверженных в прах.
Но дух был упорен его,
И он сохранил, — знает Бог, накогда, для чего, —
Тростинку зеленую, сжатую крепко в зубах.
Чайльд-Гарольд (На смерть Байрона) (Гейне)
На просторной барке черной,
В даль плывущей — труп лежит,
Погребальный, страж печальный
Прах поэта сторожит.
Спит он мертвый, распростертый,
На глазах покрова нет.
Иль он ими, голубыми,
Смотрит в небо, видит свет?
Это волны, стонов полны,
Бьются о борт без конца?
Иль русалке бледной жалко
Опочившего певца?
IV. Piccicato
Анемоны
Ярки ситцы анемонов,
Жарок красочный их звон,
Словно он
В перекличке повторен
Ловких, смелых и умелых,
Во сноровках почернелых
И кующих
Сильных рук.
Каждый звук
Певуче груб,
Как из девичьих, поющих,
Алых, шалых, не усталых И цветущих,
Не завялых,
Алых губ.
Словно девки в сарафанах,
В ярких бусах,
Краской пьяных,
Между русых,
Между льняных,
Милых кос!..
«Твои глаза так пепельно-серы…»
Твои глаза так пепельно-серы,
В них еще много наивной веры,
Но щеки, как кожа спелых гранат,
От страсти пылают и рдяно горят.
Ты словно уголь под слоем пепла,
Сила души твоей еще не окрепла,
Ты уголек золотой, золотой
Под серебряной, матово-серой фатой.
Я смешанных красок люблю сочетанье,
Багряных отсветов в серебре трепетанье,
Они вспыхнут, погаснут и вспыхнут вновь,
Как твоя багряная, густая кровь.
«Милый ангел, ты слишком добра…»
Милый ангел, ты слишком добра,
Добрый ангел, ты слишком щедра!
Всем звенит твой серебряный смех,
Золотые улыбки — для всех.
Впрочем, я не жалею для них
Ни улыбок, ни взоров твоих:
Для себя сохраню я один,
Я, сокровищ твоих господин,
Только кружево легкое грез,
Да жемчужины теплые слез,
Только горсть поцелуев твоих —
Раскаленное золото их!
Piccicato при луне
Хорошо им сидеть на скамейке,
Хорошо быть шестнадцати лет, —
Пусть луна из серебряной лейки
Льет, как влагу густую, свой свет.
Хорошо быть счастливо влюбленной,
Знать, что рядом герой и поэт, —
Пусть луна всё рядит в осребренный,
Лунно-матовый призрачный свет.
Хорошо быть прозрачно струистой
И вдыхать смутный сон, тихий бред,
И в глазах отражать так лучисто
Нежно чистый таинственный свет.
Хорошо быть у ног гимназистки, —
Мира нет, горя нет, завтра нет!
Звезды лунные бледны, но близки,
Мир весь в лунные ткани одет.
Бьют сердца так любовно, неровно,
Перебоем друг другу в ответ,
И луна лишь одна хладнокровно
Молча слушает нежный дуэт.
«Я люблю вас, люблю вас навеки,
Не нарушу свой гордый обет».
Тихо катятся лунные реки,
Лунный, струнный звенит менуэт.
«Ах, как жалко, что завтра экзамен,
Надо спать, а уж скоро рассвет».
На востоке зардевшийся пламень
Гасит таинственный свет.
«А какой?» — «Да латынь и словесность». —
Груб и прост прозаичный ответ,
А луна выпивает телесность,
Миг — и вот — тела нет, тела нет!
Вот исчезнет, прольется, растает
В свежесть рос, в дымный пар, в бледный свет.
Сыро стало, и он предлагает
Ей закутаться в английский плэд.
Premiere communion
Белые юбочки,
Как тучки на ранней заре.
«Милые, голубочки, —
Говорит прихожанке кюре.
— Пленительна дочка ваша.
О, сладкий Иисус!
Она всех девочек краше,
Ваше платье — прелестный вкус».
Небо сине без меры?
Небо сине до слез,
Нимб детской, чистой веры
Вкруг мягких прядей волос.
Сияет лучезарно
Нежность детских личек,
Девочки идут попарно,
Как стая дрессированных птичек.
Смеются, тряся косичками,
Умиленно, ласково, нежно,
Чувствуют себя сестричками
И любят друг друга безбрежно.
Жжет ножки раскаленный камень,
Туфельки легки и тонки,
Веры пламень
Жжет сердце девочки-ребенка.
Бабочки шумным роем
Вылетели рано
И летят попарно и правильным строем,
Как это странно!
Прорван тяжелый кокон,
Бабочки вылетели для жизни короткой,
У девочек каждый нерв и каждый локон
Дрожит, и в руках дрожат четки.
Дрожат от счастья без меры,
Или вы, проходящие люди,
Не знаете о чуде веры,
О свершившемся светлом чуде.
Или вы не знаете, что ныне
Выросли детские души?
Молитесь же светлой святыне,
Грешные души…
Айседора (Поэма)
Сегодня пир, сегодня радость солнца,
Сегодня брызги слез в моей душе.
Один я дома, комната тесна,
Один я дома, но зажгу я свечи,
Все яркие и радостные свечи,
Как набожный еврей свой семисвечник
Молитвенной рукою зажигает,
Чтобы невесту Саббат встретить. Радость!
Войди в мой дом, в душе цари и властвуй.
Войди в мой дом, танцуя и ликуя,
Ты — свет моей души, ты, Айседора.
Какая-то таинственная связь
Во мне возникла, — как, зачем, не знаю, —
Меж образом безбольной Айседоры
И мальчиком, давно уж мной забытым,
Еврейским мальчиком, который нес
Проклятье нищеты и умер рано,
И умер рано, в жизни не узнав
О нежном, светлом имени твоем,
Столь сладостно прекрасном, Айседора.
И только с смутной силой ощущал
Полурасцветшею душой, что есть
На свете красота и радость…
Он был немного сгорблен, некрасив, —
Еврейские так дети вырастают
В трущобах тесных — чахлые, больные, —
На хилом теле голова большая
Неправильной и угловатой формы,
Подстриженные коротко, неровно
Щетинистые волосы, на тонких,
Немного злых губах усмешка скорби
И что-то старческое в складках рта.
И лишь глаза глубокие, большие,
Как горные прозрачные озера.
Он сыном был портного, в детстве помнил
Старуху молодую — мать, отца,
Склоненного над вечною работой,
Подвал, полоску неба, грязный двор,
Немного травки чахлой у сарая,
Какой-то кустик у ворот и стаю
Крикливых и задорных мальчуганов.
Он был такой прозрачный, хрупкий, нежный,
Он был слабей других, и вот его
За это били и прозвали «Малхамовэс»,
Что значит — ангел смерти.
Айседора!
Ты жизнь и свет, ты жизнь и красота,
Ты радость радости и жизни жизнь…
Он не узнал, что значит слово старость,
Он был нетерпелив, он не дождался,
Он знал лишь детство, отрочество, смерть.
И в детстве раннем свет мелькал порою:
Проснешься радостно и знаешь — Пасха.
Не только что работать, — и ходить
Нельзя сегодня много. Быстро вскочишь,
Скорее в воду окунешь лицо
(Отец не любит заспанных, хоть он
Сегодня добр). Скорее на молитву,
Знакомые слова бормочешь быстро,
Но всё же совестливо, — пропускать
Слова молитвы грех, — вот достоишь
Перед концом «большое шэминэсрэ»,
А там горячий чай с мацой творожной,
А там игра в орехи на дворе,
И маленькое сердце так трепещет
И бьется, как орешек на доске.
А вечером светла, как радость, скатерть,
И мальчик нараспев, он самый младший, —
Герой и принц, — сначала тихо, тихо,
К концу ж задорно спрашивает деда,
Что значит эта радость, эта ночь.
О Пасха, о божественная радость,
Сухая, как маца, без поцелуев,
Без звонов колокольных, без цветов.
Ты всё ж прекрасна и свята — зачем
Сюда прокралась ты? Иль без тебя
Нет жизни? Посмотри, как эти люди
Бледны и некрасивы, их глаза
В труде потускли, но сияешь в них
Ты, как в глазах у Айседоры…
Пасхальная, весенняя, святая,
Ты радости пылинки золотые
На нас свеваешь — пыль цветов нездешних.
Тебе земных цветов послали люди,
Две розовые яблони, — вокруг них,
Едва зацветших, предвесенне-нежных,
Кружилась ты, как мотылек, кружилась
И славила зацветшую любовь…
К нему пришла любовь под гул колес,
Под стук машин на дьявольской работе.
Мелькнуло нежное лицо в веснушках,
Зазолотились кудерьки волос.
Как колокольчик прозвенело имя,
Как колокольчик — Дина — колокольчик
Лиловый, средь полей, звенящий солнцу.
Под краном в рот воды набрав, плеснувши
На руки, смывши грязь и копоть дня,
Они спешили — птицы вон из клетки —
К реке, катящей медленные воды,
С холма смотрели на речную гладь
В прощальном свете солнца, а потом
Гуляли под руку в пыли бульвара,
Под музыку военного оркестра,
Среди толпы гудящей — так тянулся
Роман их, словно кто-то уронил
На фабрику цветок, не полевой,
А городской, пробившийся на свет
В газонах жалких сквера.
Скоро
Одна любовь другую заменила:
Неясная, как солнце сквозь туман,
Мечта проникла в бедные кварталы,
В подвалы и лачуги городка,
Зажгла повсюду страсть и бред надежды.
В углах старинных синагог шептались
О чем-то возбужденно. С верой древней
В Мессию, в чудо, — новые слова
Смешались, и звучали странно дико
Те чужеземные слова меж ветхих стен.
И для него настало время страсти,
И страсть преобразила всё, и яркой
Казалась бедность жизни и борьбы.
Над книгами склонялся он всю ночь,
Пока гудок не звал опять работать,
А сердце билось в буйном диком ритме
Ликующего танца Айседоры.
В твоих победных танцах, Айседора,
Звенящая, сияющая медь!
В твоих победных танцах, Айседора,
Я слышу шаг грядущих легионов,
Их полубог ведет, над ним орел,
Над ним орел и гордые знамена!
И знамя реяло — звучите, трубы,
Звучите, трубы, пойте гимн победы,
Герольды, славьте сей турнир прекрасный:
Не рыцари, одетые в доспехи,
Но горсточка подростков безоружных
Врагам бросает вызов. Впереди
В манишке чистой, в галстуке цветном
Идет он, как на праздник. Честь ему
На долю выпала — он держит знамя,
И знамя в слабой худенькой руке
Дрожит и бьется, бьется в гневной дрожи.
………………………………………………
………………………………………………
Твой труп не выдали родным, в ночи,
Кто знает, где тебя похоронили.
Но если б можно честь тебе воздать,
Но если бы нашлась твоя могила, —
И знаю, что безумная мечта
Мое желанье, — но хотел бы я,
Чтобы на ней, погибший, бедный мальчик,
Чтоб на твоей могиле Айседора,
Безумная, плясала б пляску битвы
И смерти, чтобы волосы ее,
От пляски растрепавшись, пели, пели
Тебе прощальный гимн и чтоб она,
Сорвав цветы с твоей могилы, плавно
И радостно, и радостно, и быстро,
Кружилась, опьяненная цветами,
Весной и солнцем…
Знаю я, что есть
Святая в смерти радость, в жизни радость!