Камилла
1. За роялем
Камилла играет на рояли
— До ре ми, фа соль, фа ми —
И следит напряженно за своими пальцами,
По клавишам неопытными скитальцами,
Чтобы не разбегались, чтобы не убегало,
Куда не надо,
Белых барашков, черных ягнят —
Клавишей непослушное стадо.
А за окном манит, манит сад.
В аллеях сада
Мальчики играют в войну и парады.
В зале прохлада
И колонн облупившихся белый ряд.
До ре ми, фа соль, фа ми.
Как хочется Камилле играть с детьми!
Как скучно повторять те же гаммы подряд,
А надо…
2. Базиль
Базиль приехал странный, словно обновленный весь,
Ходил в костюме белом, парусиновом
С открытым воротом. И шея тонкая
От солнца загорела. Был высок, как жердочка,
И неуклюж и вместе грациозен он.
Ломался голос, и глаза как будто глубже внутрь
Ушли и не по-прежнему смотрели на мир:
Уже не просто миру отдавались. Нет!
А из засады, за бруствером затеняющих ресниц
Смотрели с любопытством настороженным.
Похож он стал на день весенний, мартовский,
Недаром голос у него звенел, как лед на лужице
Едва подмерзшей. Улыбался, хмурился
Он неожиданно. То был весь трепетный
И бесконечно мягкий. То вдруг в комнату
Капризно запирался и грубил без повода.
Когда же в первый раз с глазу на глаз
Они вдвоем остались — так смутился он,
Что покраснела даже шея загорелая.
3. Фила<н>джиери
Над книгою Фила<н>джиери
Как сладко сидеть вдвоем.
На месте всё том же, всё том
Всё та же раскрыта страница.
О чем же, о чем, о чем,
О чем же теперь им снится?
О мудром ли Филанджиери
И его уверенной вере,
Что можно как прочный дом
Устроить государство?
Но мудро любви коварство,
Тебе, о Филанджиери,
И не снилось, верно, о том,
Что твои страницы — кому-то двери
К голубой, воздушной, нездешней сфере,
О старый и милый Филанджиери,
О толстый, растрепанный том!
И затем ли скрипели гусиные перья
В твоей руке, Филанджиери,
Чтоб любовь посмеялась, как легкая Пэри,
Над твоим седым париком?
Николай I
1. «Как медленно течет по жилам кровь…»
Как медленно течет по жилам кровь,
Как холодно-неторопливо.
Не высекала искр в душе твоей любовь:
Ты как кремень, и нет огнива!
Как вяло тянутся холодной прозой дни:
Ни слов, ни мук, ни слез, ни страсти.
Душа полна одним, знакомым искони,
Холодным сладострастьем власти.
Повсюду в зеркалах красивое лицо
И стан величественно стройный.
Упругой воли узкое кольцо
Смиряет нервов трепет беспокойный.
Но всё ж порою сон медлительной души
Прорежет их внезапный скрежет,
Как будто мышь грызет, скребет в ночной тиши
Иль кто-то по стеклу визгливо режет.
2. «Помнит он те недели…»
Помнит он те недели,
Когда они вместе сидели,
Невеста с женихом.
Помнит он те недели,
Когда Малек Аделя
Они читали вдвоем.
Читать ему было скучно,
Вздыхать ему было скучно,
Какой забавой докучной
Казалась любовь ему!
Но он знал, что это надо:
Поцелуи и нежные взгляды,
Воздыхания и наряды, —
Он не знает сам почему,
Но он твердо знает, что надо.
Есть ученья и есть парады,
Представленья и маскарады,
Панихиды, разводы, награды,
И любви есть также обряды,
Нужно знать добросовестно их.
Вот назначен он батальонным,
Будет после и дивизионным,
А теперь быть должен влюбленным,
Как прилежный и нежный жених.
3. В Государственном Совете
На кафедре высокий молодой человек
Громко, не подымая тяжелых век,
Читает.
На бумагу падает бледный свет,
И вокруг Государственный Совет
Благоговейно внимает
Всей своей верной лягавой душой,
Как хозяину преданный пес большой,
В слуховые трубки
И в трубочки рук
Впитывая, как губки,
Каждый звук.
Устами, глазами
Пьют слова.
Лысыми и блестящими лбами,
От краски зелеными волосами,
Порами явных и тайных морщин
Внемлют, слышат,
Дышат едва,
И громкий голос,
Благодатный ветр высочайших слов,
Еле колышет
Перезрелый колос
Старческих отяжелевших голов.
Слились все:
Лопухин, в своей пышной красе,
Великолепный вельможа,
И мумия юноши, вставшая с ложа, —
Оленин с мальчишеским древним лицом,
Граф Литта с мальтийским крестом,
Наивный и седокудрый
Карамзин, и Сперанский мудрый,
Князь Куракин и Кочубей,
И маленький буффа — Голицын.
Не разберешь, хоть убей,
Где виги, где тори —
Все лица
Слились в одно.
И оно
С блаженством во взоре
В некое светоносное море
Погружено.
«Ангелом я покойным дышу,
Пусть он мне предводительствует,
Но можем ли мы рисковать
Положением государства,
Этого обожаемого отечества?
Я исполняю свой долг.
Присягну как первый верноподданный
Брату и моему Государю».
И вот
Старцы его обступили в волненьи.
«О, самоотверженье!..
Подвиг!.. Царственный род!..»
И мокрыми поцелуями
Целуя его в рот,
В грудь, в плечи, в живот,
Протестуя всеми подаграми, ревматизмами, почечуями,
В ответ
На слов превыспренних ворох
С блаженной тоскою во взорах
Шептали ему верноподданно-слабое «нет!».
14-ое декабря
1. Бунт
Буйность воскликновений,
Звоны копыт о лед;
Гуды и гул борений,
Камней разгульный лёт.
Это свободы Гений
Толпы мутит, мятет.
Всюду водовороты,
Лопнул упругий кран.
В весе полен — полеты,
В грузе бревна — таран.
Богом был царь. Но что-то
Сдвинулось. Он — тиран!
Зверь, отхлебнувший крови,
И захлебнется в ней.
Гончую ль остановишь
Свору ночных страстей?
Вихорь безумья, внове
Веяньем вольным вей!
Миг — и в щепах плотина,
Вал все препоны снес.
Вот ниспадет лавина,
Вот запоет хаос.
Миг… Вдруг хлыст господина!
Зверь заскулил, как пес.
Тщетно борись с волнами,
Дно нащупывай, шарь…
Ничего под ногами, —
Тонешь ты, русский царь!
Вдруг барабан и знамя,
Твердо идут, как встарь.
Преображенский, первый
Близится батальон.
Царские крепнут нервы,
Выпрямляется трон.
О, воистину первый
В мире всем батальон!
Словно Урала скалы
Или Невы гранит,
Синяя сталь сверкала.
Что за волшебный вид!
Щерится зверь; оскалы
Морды; визжит; бежит.
Громче «ура», солдаты,
Слуги, друзья, рабы!
Самодержавье свято
И тяжелей судьбы.
Дружно «ура», ребята.
Шире крестите лбы.
Вам же года неволи
Ваши несут штыки.
Бунту безумной голи
Окрик, прицел, клыки!
В буйном ты, Русь, камзоле
Цепи тоски влеки.
Вашим же детям цепи
И подневольный труд.
Эх, широки вы, степи,
Буйных разгулов гуд!
Против себя же крепи
Выстрой, о, русский люд!
2. Барон Розен
Розен вел свою роту
Стройно, как на параде
Раз-два, раз-два —
(В сердце забота,
Тоска во взгляде,
Тяжела голова)
Через Фурштатскую
И по Галерной
На площадь Сенатскую,
Иль к Императору?
Всюду беда!
Ни черту, ни Богу,
Ни «нет», ни «да»!
В ногу, в ногу,
Быть беде:
Поп дорогу
Пересек.
Ждут потери,
Пасть в борьбе
И не верить
Ни судьбе,
Ни звезде,
Бедный, убогий
Человек…
Царь — тиран.
Но он ли изменит,
Сын поколений
Эстляндских дворян?
Столько верных
Царских слуг
Слышало мерный
Ног солдатских
Топот и стук…
О, кому же
Ныне служить?!
Уже, уже
Тонкая нить.
За кого сложить
Свою голову?
И как олово
Тяжела голова,
И в ушах стучат
— Раз-два, раз-два —
Топоты невеселого
Мерного и тяжелого
Шага солдат…
3. Бегство
Бежали…
Дул сырой, морской
Ветер с такой тоской…
Стреляли.
Неслась картечь,
Как порывы сырого ветра,
И пушек извергали черные недра
Смерти смерч…
Чрез полыньи и крови лужи
Вел по Неве свой нестройный взвод
Бестужев.
Ядра ломали лед.
Рылеев,
В серой толпе затерявшись, бежал,
Звал, рукой безнадежно махал:
«Смелее!..»
И Кюхельбекер, бедная Кюхля,
Рыхлая рохля, шлепал по снегу
Ногами, обутыми в слишком широкие туфли,
И еще верил в победу.
Юный Одоевский
Тоже кричал и тоже бежал.
Боже, не праздник, не светлый бал…
Где скроешься?!
На перекрестке Булатов
Думал: «не с ними ли светлая смерть,
Близкое небо, ясная твердь,
Твердая смерть солдата?..»
И слыша, как бухают пушки,
Князь Трубецкой
С смертной тоской
Зарылся лицом в подушки.
И ежась от боли
И нервно смеясь,
Бедный Князь,
Вождь поневоле,
Как будто попавши во фраке в грязь,
Морщился, корчился, весь виясь,
Брезгливо, бессильно и думал: «доколе, доколе, доколе?..»
И серые, сирые,
Пошедшие вслед командирам,
Вслед офицерам,
С слепою верой
Солдаты
Бежали, как стадо,
Ибо не знали,
Что делать им надо,
За что умирать?
Они, прогнавшие Наполеона,
Бежали с воем, визгом и стоном,
Русской свободы бессильная рать.
«Эй, Фадеич,
Дай тебе подсоблю,
У тебя колено в крови!»
Нет, не избегнуть смерти иль плена…
Кто там, — враги иль свои?..
Искупление
1. Утро ареста
Эта утренне хмурая
Непроглядная тьма —
Полуосень понурая
Иль двойная зима?
Утро бедное, бледное,
Утро робких калек
(Душ их радость победная
Не коснется вовек!).
Город встал без желания
Для ненужного зла,
Как игрок, состояние
Проигравший дотла,
На мгновенье забывшийся
И проснувшийся вновь,
Чтобы вспомнить приснившийся
Сон про свет и любовь,
С неушедшей дремотою
В воспаленных глазах
И с унылой ломотою
В омертвевших костях!
Был я проданный, преданный
Привезен во дворец
На конец неизведанный,
На бесславный конец.
Без шинели, как ветка я
Не от страха дрожал,
Когда руки салфеткою
Адъютант мне вязал.
По паркету блестящему
Тихо вел он меня
К офицеру, стоящему
У стола близ огня.
Перед мутные, жесткие,
Перед очи Царя
Как на плахи подмостки я
Шел, молитву творя.
И в мундире расстегнутом
Он, казалось, во мгле
Предо мной, полусогнутым,
Был один на земле.
Весь прямой (Боже, смилуйся),
Тихо пальцем грозя…
И тогда изменилася
Бедной жизни стезя…
2. Ночное посещение
Тесная камера.
Часовой у двери как столб
Замер.
Узник, опершись рукою о стол,
Медленно пишет.
Вдруг он зябко шеей повел
И чувствует весь, что кто-то вошел,
Стоит за спиною, сердито дышит.
Чувствует и не может встать, перестать!
И сердитое слышит:
«Встань, здесь твой царь!
Что ты писал там? дай, достань!»
— Вот, Государь!
Прочитал, наморщил лоб,
Оглядел камеру — тесный гроб.
«Не жалуешься, не плохо?
Нужно, чтоб ты искупил свой грех
Перед царем и Богом,
Или не знал ты их всех?!
Им захотелось
Править наместо меня.
Им не терпелось
Одеться в красивую тогу,
Речи парламентские говорить.
Но не угодно было Богу
Этот позор допустить!
Английские завести палаты,
В лорды угодить…
А не угодно ли будет
Погодить?!
И ты с ними шел,
С мальчишками в мерзких фрачишках!
Или забыл ты пушки Бородина?
Иль побрякушки
Твои ордена?
Ведь в волосах твоих — видишь нити? —
Седина видна!
Что ж ты молчишь?!» — Государь, простите!
«Простить тебя!
В душе давно уж простил
Как человек человека.
Знаю, что ты из малых сих,
Пойманных сетью умных и злых
Исчадий гнусного века!
За себя не трудно простить,
Но за Россию простить нельзя!
Что наделали!
На кого вы подняли руку,
Бесстыдно-смелую?
На меня, потомка великих царей.
С дерзостью мерзкой преступных детей…
…Ну не плачь, не нужно, зачем?
Я говорил с тобой строго,
Но хочу не страха — доверья.
Не отходи, я тебя не съем!»
Подошел, поцеловал в лоб,
Оглядел камеру — тесный гроб
И ушел, наклонившись слегка у порога,
Слишком высокий для тюремной двери.
3. Письмо Каховского императору
Не о себе хочу говорить я, но о моем отечестве.
Пока не остановится биение сердца, оно будет мне дороже всех благ мира и самого себя.
Я за первое благо считал не только жизнью — честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения — не всё ли равно.
Но что может быть слаще, как умереть принеся пользу?
Человек, исполненный чистотой, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории,
Но творить добро для добра без возмездия.
Так думал я, так и поступал.
Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе,
Я не видал преступления для блага общего,
Согрет пламенной любовью к отечеству:
Одна мысль о пользе оного питает мою душу.
Я прихожу в раздражение, когда воображаю себе все беды,
Терзающие мое отечество.
Конституция — жена Константина… забавная выдумка!
О, мы очень бы знали заменить конституцию законом!
И имели слово, потрясающее сердца всех сословий: «Свобода».
Мы не можем жить, подобно предкам, ни варварами, ни рабами:
Ведь чувство свободы прирождено человеку.
Во имя чего звать к восстанию? Во имя свободы.
Свобода — вот лозунг, который подхватят все.
Свобода, сей светоч ума, теплотвор жизни.
Свобода обольстительна, и я, распаленный ею, увлек других.
Жить и умереть для меня — одно и то же.
Мы все на земле не вечны — на престоле и в цепях.
Человек с возвышенной душою живет не роскошью, а мыслями —
Их отнять никто не в силах.
Тот силен, кто познал в себе силу человечества.
Я и в цепях буду вечно свободен.
О, свобода, светоч ума, теплотвор жизни!..
4. Сперанский
«Лишь дерево непрочное барьера,
Теперь я здесь, а мог быть там!
Их движет политическая вера,
Которую я разделял и сам.
Да, та же вера, но другие люди
И дух другой. И ближе мне
Вот эти в золоте и лентах груди
Всех тех голов в горячечном огне.
Дозирую с умом несчастных вины,
Как конституции точил бы параграф.
Но не на мне ли вин их половина?
Иль перед Богом и людьми я прав?
Я не рожден для доли страстотерпца,
Когда б фортуна улыбнулась им,
Я от всего бы поздравлял их сердца,
Служил бы им так, как служу другим.
Но не могло быть, не бывает чуда,
И я сужу их, справедлив, но строг.
Что ж! Верен я себе, я не Иуда.
Так хочет Рок: им — казнь, тюрьма, острог,
А я — домой, на кресла! Славный повар
Сготовит завтрак. Высплюсь. А потом
На именины, на раут, на сговор
Поеду… Вечером же толстый том
Открою Монтескье иль Филанджера —
Забвение и отдых от забот»…
И пухлою рукой с фуляром у барьера
С блестящей лысины Сперанский вытер пот.
5. Наташа Рылеева
О, кто же милее, проще, скромнее,
Яснее милой Наташи.
Тепло и светло и уютно с нею,
С веселой Наташей нашей.
Жила, любила дочку и мужа,
Обожала пестрые тряпки,
Но казалась самой себя много хуже
В нарядном платье и шляпке.
Говорила с ошибками по-французски,
Неумеренно сильно картавя,
И носила корсет до того уж узкий,
Что не стягивает, а давит.
Любила сплетни на дамском вече
И радовалась визитам
И тому, что ее так округлы плечи
В бальном модном платье открытом,
А была-то в сущности доброй хозяйкой,
Вовсе не Nathalie, а Наташей.
Снявши с розовых ручек перчаток лайку,
Готовила борщ и кашу.
И вдруг свалились так странно, так быстро
Такое горе и ужас.
И вот Наташа в приемной министра
Хлопочет за мужа, «за мужа-с!».
Постарела сразу, ходит в салопе,
Словно выцвела вся мгновенно.
«Не тревожьтесь, сударыня, мы ведь в Европе,
Милость царская неизреченна».
По приемным, по банкам да по ломбардам,
Предвосхитивши долю вдовью,
Продавала, платила, торговалась с азартом,
Исходила верной любовью,
Великой любовью к мужу и к Насте,
Крошке дочери (кто ее краше),
И была в своем безысходном несчастья
Бедной простою Наташей!
6. Ночь перед казнью
«Вы не споете ли нам, Муравьев?
По-итальянски славно вы поете».
— Ну что ж, извольте, я всегда готов.
Но не сорваться б на высокой ноте
Унылому певцу — на эшафоте!
«Oh, dans la maison du pendu… Без дальних слов
Начните. Тише, господа, вниманье».
И песня полилася, как рыданье,
Полночное рыданье соловьев.
Был душен, черен полог летней ночи,
И напряженно в тьму глядели очи,
Чтоб будущего приоткрыть покров.
Италия горячая вставала
На полный сладкозвучный чудный зов.
Лилася песня, страстно колдовала,
Зачем же жизнь нельзя начать сначала,
Бездумными и счастливыми быть,
И не рыдать в темнице, а любить…
Душа внезапно словно обнажилась
От мелкого, что зарослью обвилось
Вокруг нее, и видно стало дно,
И в глубине прозрачной то одно,
Из-за чего и стоит жить на свете,
Из-за чего так горько умереть…
Все слушали, притихшие как дети,
И каждый думал с болью о своем.
Умолк и молодой Бестужев-Рюмин,
Он был порой слишком болтлив и шумен,
Он был рожден, чтоб верить и гореть
И зажигать других своим огнем,
Огнем наивного энтузиазма,
Но он замолк, и горло сжала спазма,
И он бесшумно горько зарыдал,
Весь сотрясаясь, исходя слезами.
Он жить хотел и смерти он не ждал,
Хотел еще насытить сердце днями,
Чтоб умереть не скоро и в свой срок.
А Якубович думал: «это рок».
И слушал, слушал, пальцы сжав до боли,
Как будто вел азартную игру
И бросил всё на ставку: жизнь и волю.
Он жить хотел, быть гостем на пиру,
Где звон мечей и страсти роковые.
Но, Боже, страсти знают лишь живые,
А смерть, как шулер, всё возьмет к утру!
А июльская нестынущая ночь
Их пологом горячим обнимала…
Рыдала песня, сладостно рыдала,
Чтоб выпеться до дна и изнемочь.
«Россия Николая»
1. «Скучна Россия Николая…»
Скучна Россия Николая,
Бескрылой силою сильна.
Всех внешних недругов пугая,
Внутри развращена, больна,
Но миру робкому — пока
Ее недуг точил незримо,
Она казалась велика
Безрадостным величьем Рима.
2. Старуха Волконская
Косная, грузная, грубая жизнь недвижима.
Дух отлетел, цепенеет тяжелая плоть.
Словно дыхания пар на зеркале, стер их Господь,
Вместе с мечтой их развеял, как призраки дыма.
Всё неизменно навек, и старуха Волконская, мать,
В день, когда сына ее заковали в железа,
Мать с улыбкой застывшей силы нашла танцевать
В первой паре с царем застывшее pas полонеза.
3. Ермолову
О, как Вы не бросились, Ермолов,
Вы, лев Кавказский, с вершин Кавказа.
О, как Вы не сбросили престола
Ударом лапы могучей сразу?
За Вами армия и офицеры,
Народность громкая среди народа,
Кто не последовал бы примеру
Героя двенадцатого года?
Миг колебания, миг судьбоносный,
Но победил, увы, наш рок проклятый!
И Вы смирилися пред силой косной,
Остались верным Вы «долгу солдата».
И вышло: гибель нам, а Вам — отставка,
Мундир и пенсия, покой и сытость,
Не слава вечная — пустая славка,
Одна московская лишь знаменитость.
Старейте медленно в своей подмосковной,
Грызите ногти, стригите когти,
Как лев прирученный и малокровный.
Склоняйте голову в тоске на локти.
Красуйтесь глыбою другого века
На всех обедах, на всех парадах.
Читайте с завистью, душой калека,
О новых подвигах, чужих наградах.
Стреляйте дупелей в своем болоте,
Браните правительство в своей гостиной,
Но Вы прощения не найдете
За эти великие Ваши вины.
За то, что не бросились Вы, Ермолов,
Вы, лев Кавказский с вершин Кавказа,
За то, что не сбросили престола
Ударом лапы могучей сразу!
4. «Когда Ермолов хоть день без движения проводил…»
Когда Ермолов хоть день без движения проводил,
Без забот, без охоты, без скачки бешено смелой,
Сдержанный пыл наружу рвался, выходил
И пупырышками покрывал его тело.
О, Россия, страна богатырская, как легких пух
Тебе величайшие тяжести земные,
Но ты скована, бессильна, недвижна, Россия,
И медленно изъязвляется твой светлый дух.
5. Смерть Константина Павловича
По ночам горели бочки со смолою
На шестах высоких.
И неслось восстанье бурною рекою
Вплоть до сел далеких!
Белокурые мальчишки в селах,
Громко зубоскаля,
Побеждали в играх буйных и веселых
Медведя-москаля.
И не умолкали
В раскаленной добела и докрасна Варшаве
Словопренья страстные.
Спор вели о власти и раздор о праве
Белые и Красные.
А потерявший оба отечества
(О, кара сверх меры Его великих вин!),
Когда терять было нечего,
Без воли, без веры
Умирал от холеры
В Витебске Константин.
И княгиня Лович, глупая и милая,
Милая и красивая,
Прожившая жизнь с такою кроткой силою,
Добрая и счастливая, —
Чувствовала, что не жить ей больше,
Что не пережить ей Польши
И не пережить своего бедного, странного, хмурого, грубого мужа…
Плакала вполголоса,
Не рыдала в голос
И не рвала волосы,
А с собой боролась.
Не причитала,
А шептала:
«Умер мой Константин,
Умер мой господин.
Я здесь одна, и он там один,
Без меня!»
Плакала и не брала
В рот росинки маковой
Три дня.
А потом остригла бедная княгиня Лович
Волосы без вздохов и без слез,
Чтобы положить подушку в гроб из кос,
Чтобы опочила голова бульдожья
На ласковом, как ее руки, ложе
Живых, густых, каштановых волос.
6. Прогулка Николая I
Пристегнувши шнурками полость,
Запахнувши крепче шинель,
Он летит — и в душе веселость.
Веет ветер, крепкий, как хмель.
Иногда от быстрого бега,
Из-под легких конских копыт
Мягко белыми комьями снега
На мгновенье глаза слепит.
Мчатся сани стрелой прямою,
А вкруг них снежинок игра,
Опушающих белой каймою
Темно-серый город Петра.
Николай изящный, высокий,
Неподвижно прямой сидит,
И любовно царское око
Созерцает знакомый вид:
Дали ровны, улицы прямы,
И мундиры застегнуты все,
Дальней крепости панорама
В величавой стынет красе.
Дали ровны, улицы прямы…
Что страшней, прекрасней, скучней,
Чем создание воли упрямой
Напряженных петровских дней?
Дали ровны, улицы прямы,
Снег блестит, простор серебря.
О, какая прекрасная рама
К величавой фигуре царя!
7. Прогулка Николая I
Снежно-белый, холодный
От метелей и пург
Над Невой благородной
Онемел Петербург.
Мчатся быстрые сани
В вихревое кольцо.
От холодных касаний
Запылало лицо.
Всё полно здесь холодной
Неживой красоты,
Несвободной, бесплодной
И бескрылой мечты.
Что за странное чувство
Средь полузабытья:
«Правда, жизнь и искусство,
Всё — мое. Всё — как я.
Тяжкая величавость,
Огражденный простор,
Неба хмурая ржавость
И свинцовый мой взор.
Зданий каменный очерк,
И кирпич и гранит
Часть меня, как мой почерк,
Необманно хранит.
Хорошо мне промчаться
Улиц лентой прямой,
Хорошо возвращаться
В тихий Зимний домой,
По пути офицера
Пожуривши слегка,
Посадив для примера
За размер темляка».
8. Последняя поездка Николая I
Старый уже и не прежний уже, полуседой
Едет Дворцовою Набережной, дорогой прямой.
Гаснет Собор Петропавловский меж тлеющих зорь…
В сердце глухая безрадостность, хмурая хворь.
Гаснет Собор, усыпальница предков — царей…
Смерть, приходи, не запаздывай, будь побыстрей.
России гранит рассыпается в руках, как песок.
Сани в смерть подвигаются. Путь недалек.
<9>. Смерть Николая I
На низкой походной кровати,
На которой всегда он спал,
Средь слез семьи и объятий
Император умирал.
Сбиваясь в знакомом напеве,
Читал над ним духовник
Отходную. Сын — Цесаревич
К его руке приник.
«Позвать Цесаревича — внука
(Цесаревича с завтрашнего дня).
Ну, Никс, по-военному, ну-ка,
Не плачь, поцелуй меня.
Дед будет всё видеть с неба,
Так веди же себя молодцом.
Учись, ничего не требуй
И вырастешь славным царем.
Пусть будет насколько прилично
Краток траур по мне.
Ты крепишься, Муффи, отлично!
Нужно твердой быть царской жене.
Молчите про Севастополь!..
А душа еще там, всё там…
Редуты, курганы, окопы,
Я их строил когда-то сам.
Камчатский редут Тотлебен
По моим чертежам возвел.
Обо всем дам отчет на небе»…
Смолк, ослаб и в себя ушел.
И готовясь к докладу, к приему
Перед троном другого Царя,
Вспомнил, может быть, сквозь полудрему
Про далекий день Декабря…
В Сибири
1. Лепарский
Станислав Романыч Лепарский,
Поседевший на службе царской,
Конно-егерский, не гусарский,
Генерал кавалерист.
По-солдатски, а не по-барски
Он тянул свою лямку, Лепарский,
Поседел на службе на царской,
А остался душою чист.
Как прилизаны гладко височки,
Как пачулево пахнут платочки,
Фиолетово-дряблые щечки —
Молодится еще генерал.
Он, воспитанник езуитов,
Обжился среди московитов,
Было б гладко всё, шито да крыто,
Да не вышел бы где скандал.
Наклонившись над дамской рукою,
Говорил с мольбой и тоскою
(И мундир его слишком узкий
Вот-вот, кажется, лопнет по швам):
«Ну, браните меня, браните,
Ну, браните, сколько хотите,
Но браните меня по-французски
Pour la grace de Dieu, Mesdames!
А не то донесут, злодеи!»
И, как будто он был в траншее,
Багровела толстая шея,
Как малиновый воротник.
«Быть изруганным, как мальчишке.
Ах, ты жизнь…» И он шел в картишки
Дернуть вечером по мелочишке
К госпоже-оберштейгерше Рик.
И вот этот смешной старичишка,
Изменивший своим полячишка
Приоткрыл свинцовую крышку,
Погребенных заживо спас.
Без него не одна бы погасла
Жизнь, как лампа, лишенная масла,
Оборвалась, как нить без прясла,
В роковой полуночный час.
«Что карьер? Я уж стар для карьера,
Хоть не русскому офицеру
И не аннинскому кавалеру
Быть игрушкою модных идей,
Не боюсь осужденья людского,
Не боюсь царя я земного
И не буду — шляхетное слово! —
Мучить сих благородных людей!
Аккуратно пишу донесенья
И инструкции, и представленья
Я для Третьего шлю Отделенья,
Каждый вью и точу параграф.
Пусть читают их там, в Петербурге,
Бенкендорфы, Солоны, Ликурги,
Всё завесят сибирские пурги,
Перед совестью буду я прав»…
Был он прав! И средь благословенных,
Средь имен, России священных,
Ваше имя, спаситель пленных,
Лепарский, Станислав!
2. Из дневника Камиллы
За окном мороз и снег.
Тихо, словно в ночи вечной.
Времени не слышен бег.
Человеку человек
Близок, близок бесконечно…
В кресле дремлет Вася мой
С книгою полураскрытой.
Хочется ли мне домой?
Дом ли это, дом ли мой?
Этот скованный зимой
Скудный берег ледовитый!
Слиты мы и сплетены
Нитями любви и боли.
Делим всё: и жизнь и сны,
Всё, что мы делить должны,
Словно птицы две в неволе.
Тих и горек день за днем
— Кофе, завтрак, чай и ужин, —
Греемся мы пред огнем,
И средь холода кругом
Нам очаг уютный нужен.
Тихая, простая боль,
Полуболь и полускука.
Господи, доколь, доколь
Эта скука, эта боль,
Эта тьма и ночь без звука?..
3. Возвращенье
Басаргин возвращался из далекой Сибири,
Басаргин возвращался и прощался,
И мыслию к тем, кого в этом мире
Не увидит уж больше, — обращался:
Там в Иркутске лежит Трубецкая, Каташа
(Этим ласковым именем звать я
Смею Вас, утешенье и радость наша,
Мы ведь были Вам близки, как братья!).
Сколько милой, улыбчивой, ласковой силы,
Простоты, обаяния, воли…
Бог ей не дал спокойно дойти до могилы
И взыскал испытанием боли.
Кюхельбекер, увы, не дождался славы,
А желал ее с страстной тоскою.
Снег зимою, а летом высокие травы…
Не прочтешь, кто лежит под доскою!
И читатель тебя никогда не узнает,
Бедный рыцарь словесности русской.
Только друг с улыбкой порой вспоминает
Этот профиль нелепый и узкий.
И на том же кладбище, где спит Кюхельбекер,
Тоже немец и тоже — Божий,
Фердинанд Богданович Вольф, штаб-лекарь,
Бедный прах твой покоится тоже.
А Ивашевы, близкие сердцу, родные,
Те в Туринске спят непробудно.
Оба милые, оба простые, земные,
Обреченные жизни трудной.
После родов в горячке скончалась Камилла
И день в день через год мой Вася.
С ними всё ушло, что мне было мило,
Холостецкую жизнь мою крася.
Над могилами долгие, долгие ночи,
Над могилами белые зимы,
Над могилами летние зори короче,
Чем огнистые зимние дымы.
И, как птица, душа и реет, и вьется
Над гнездом, единственным в мире.
И быстрее, чем тройка на запад несется,
Мчится сердце к кладбищам Сибири.
Ключ свободы
Ключ свободы при Николае
Застыл, но не вовсе замерз.
Часто царь говорил: «я знаю —
Се sont mes amis du Quatorze!»
И когда через многие годы
Вдруг народ свой выпрямил торс
На одно мгновенье свободы —
C’etaient ses amis du Quatorze!
Сон иль явь? О, Боже великий!
Или то океан отмерз?
Толпы, площадь, цветы и лики,
Се seront ses amis du Quatorze!