Капля сургуча (Рондель)
Капля сургуча, шипя, упала,
Чуть ее расплавила свеча.
Вспыхнула, с шипеньем просияла
Капля сургуча.
На письмо упала, горяча,
Малою крупинкою коралла,
Каплей крови с острия меча.
Как мгновенно чувство: задрожало,
Вспыхнуло, как в фокусе луча,
Просияло и застыло алой
Каплей сургуча!..
Паутинка
Это трепетный стих мне звенит, смеясь…
Паутинка на солнце висит, золотясь.
О, ты, тонкая, тайная, тихая связь,
Ты вплетаешься в мира прозрачную вязь,
Золотясь, серебрясь, то на миг таясь
И темнея незримо, то явно виясь,
А потом ниспадаешь на землю
И, смешавшись с пыльной и серой землей,
Покрываешься ею, как червь земляной…
То не легкий ли образ судьбы людской?
Золотись, гори, а потом на покой
В серую, грязную землю!
После дождя
Как нежно весел мир сегодня,
Недолгим ливнем освежен,
Был, как дитя в корыто, он
Весь погружен в купель Господню.
И вышел чистым и омытым…
Гори же, радуга, гори,
Как мыльные те пузыри,
Что нежно блещут над корытом!
Надпись на книге стихов
Ко мне приходят олени
И стройные горные серны
И мягкими губами
Берут из рук моих хлеб.
Не боятся прикосновений
И говорят мне — глазами —
«Ты на всех похожий и, верно,
Робкий, как мы, человек».
Стихи мои, легкие серны,
Еле виден ваш след
У вод, где бродит неверный,
Серебристо-туманный свет.
«У Тютчева учась слагать свой стих…»
У Тютчева учась слагать свой стих
И Баратынскому внимая чутким слухом,
Я знал, что нелегко разведать тайны их
И нелегко нечуждым стать им духом.
Но если иногда с печальной простотой
Песнь зазвучит на нетяжелой лире,
То отраженною, заемной красотой
Обязан я тому, что они были в мире.
Что голос тот глухой, глубокий не затих
С тех пор, как в сумраке средь скал дубровы финской
Слова молитв своих, тяжелых и литых,
Слагал угрюмый Баратынский.
И Тютчев из волшебного ковша
Пил ток ночной и звездной боли.
И звук, которого уж боле
Не будет в мире — издала душа.
Молодость
Молодость, по белой ты пороше
Ускользаешь, и уже морозы
Дышат ледяным дыханьем прозы,
Стали жизни тяжелей мне ноши.
Но я верю, что найду я прорубь,
Подо льдом вода тепла, как прежде,
И, омывшись в ней, душа, как голубь,
Полетит в лазурь вослед надежде.
«Старость, крадучись, приходит…»
Старость, крадучись, приходит
В мягких туфлях по песку,
Белой краскою обводит
Волосок по волоску.
Бьется медленнее сердце,
Кровь струится тяжелей,
Гнева против иноверца
Нет уже в душе моей.
И любовью оскудела
Одинаково душа
И, познав во всем пределы,
Все вкушает не спеша.
Стал безвкусней и скупее
Жизни жгучий эликсир.
Иль глаза мои слабее,
Иль бесцветней божий мир.
«Как странно полиняли…»
Как странно полиняли
Закаты и восходы.
Иначе мне сияли
Они в былые годы.
Как были нежно клейки,
Как были странно ярки
Трава у той скамейки,
Листва в Петровском Парке,
Москва весной в апреле,
Где мы с тобой сидели,
Где мы с тобой смотрели,
Как в небе краски рдели!
Vita somnium
1. «Жадно пей, полней и слаще…»
Жадно пей, полней и слаще
Краткий миг земной,
Этой жизни преходящей
Быстрый ток хмельной.
Тот, кто знает, что в бутылке
Выпуклое дно,
Воин и любовник пылкий —
Тем не все равно!
Ибо воздух им отмерен
И отцежен свет,
Тот, кто в жизни не уверен,
Есть уже поэт.
2. «Эта сонь, да тишь, да дрема…»
Эта сонь, да тишь, да дрема,
Пуховой уют…
До чего мне все знакомо
И привычно тут.
Ни забота не тревожит,
Ни добро, ни зло.
Ах, не может быть, не может,
Чтобы все прошло!
Будет ночь навеки длиться
И ночник гореть,
Чтобы нам не измениться
И не умереть.
Чтобы вечность сонной дремой
Нас качала так,
Словно в комнате знакомой
Тихий полумрак.
3. «Желай не желай — не оставишь навеки…»
Желай не желай — не оставишь навеки
Ты следа на этой забвенной земле.
Легко и навек закрываются веки.
О, память! О, слабая лампа во мгле.
И самые близкие люди забудут…
Те бледные и неживые черты,
Которые все ж вспоминать они будут,
Ведь это другой, это тень, а не ты.
Но разве теперь, о, не так же ли точно
Ты тень, только призрак и тень для других?
Лишь образ двоящийся, зыбкий, непрочный:
Мелькнул — и пропал. Говорил — и затих.
Мы видим, мы слышим и мы осязаем,
Мы любим людей, обнимаем друзей.
Но мы забываем, но мы исчезаем
На бледном экране бледней и бледней!..
«Останься в памяти навеки…»
Останься в памяти навеки,
Какой в тот миг предстала ты:
Слегка опущенные веки,
Почти что детские черты,
И дикой розы на ланитах
Едва расцветшая весна,
И на устах полуоткрытых
Полуулыбки тишина.
«Тот, кто видел мир сквозь слезы…»
Тот, кто видел мир сквозь слезы,
Знает, как горят светло
Феерические розы
Сквозь их влагу и тепло.
Как волшебен блеск павлиний,
Как лучист его алмаз
Через легкий, через синий,
Через теплый иней глаз.
Молитва
Взгляни с высот недостижимых,
Людских молений не отринь
И на овец, Тобой хранимых,
Свой взор с любовью Отчей кинь.
Мы так ничтожны и мгновенны!
Что было б, что б осталось в нас,
Когда б не этот сокровенный
С Тобой нас единящий час?
Я знаю: Ты нахмуришь брови,
И с громом стогна задрожат,
И теплые потоки крови
Поля и веси орошат.
Но не карай нас карой строгой,
Наш охрани земной удел,
Дай нам пройти своей дорогой
Без горьких слез, без громких дел.
И как великую награду
За долгий путь, за труд людской
Пошли нам тихую отраду —
Молитвы радость и покой!
Биче
О, мудрая умбрийская весна
И детский праздник — дедовский обычай!
На площади среди подруг бледна,
Строга, серьезна маленькая Биче.
И мальчик, лет двенадцати, проказник
И забияка, приоткрывши рот,
Глядит на девочку, на яркий праздник,
На пестрые наряды и народ,
На платья золотистого парчу,
Вязь фероньеры и полоску банта,
И стих весь мир, и тихо, тихо — чу! —
Запел впервые стих в душе у Данта.
Нормандия
Как вымя полное коровье,
Ты изобилия полна,
И краснощекого здоровья,
И сидра, что пьяней вина.
Как яблоки твои тугие
Мешают сладость с кислотой,
Так жители твои скупые
Являют хитрость с простотой.
Белы на окнах занавески,
Темны дубовые столы,
Сидят и пьют и судят веско,
Расчетливы и тяжелы,
Сужденья мудры их и здравы,
Ведь их в полях за долгий день
Душистые вспоили травы
И труд, медлительный как лень.
Из переводов
Из Рильке
Господь, пора! Окончен летний день.
Ты скоро отуманишь дол и горы,
И солнечных часов в саду узоры
Овеешь ветром и укроешь в тень.
Но перед тем пошли хотя б одно
Иль два горячих утра, жарких полдня,
Чтоб дать дозреть плодам и переполнить
Последней, тяжкой сладостью вино.
Бездомный ныне дома не найдет,
Кто одинок теперь — тот долго будет
Один, он книгу снова перечтет,
Где ветер листьями шуршит, аллеи студит.
И будет письма длинные писать…
Из Рильке
О, как я знал, что значит расставанье:
Прекрасно-связанное показать,
Поднять его на миг для любованья,
Но лишь затем, чтоб взять и разорвать.
О, как бессилен был я перед этим:
Зовущая (не удержать!) рука,
Как будто там все женщины на свете
Иль только еле видный взмах платка!
И словно не ко мне уже призывы,
Невнятный знак воздетых слабо рук…
Иль то, быть может, только ветка сливы,
С которой птица упорхнула вдруг?
Ангелы (Из Рильке)
У них усталые уста
И души — светлые купели.
Порою в их глазах мечта,
Томление (не о грехе ли).
Живут среди Господен рощ,
Бесстрастны все и все красивы…
Бог — Ты мелодия и мощь,
Они в тебе, как перерывы.
Но изредка — взмахнут крылами,
И ветра пробежит струя:
Как бы широкими руками
Строитель Бог шуршит листами
Сокрытой Книги Бытия.
Стихотворения, не включенные автором в «Избранное»
Август
Брожу по улицам пустынным.
Уж август. Грустен, тих Париж…
Выздоровленье! Сладким, длинным
Ты упоением даришь.
Недолгое минуло лето,
Нет дней горячих, золотых,
Но серебристо полнят светы
Озера площадей пустых.
Я про себя стихи читаю
И улыбаюсь все нежней,
Как будто я о чем-то знаю,
Но тайной не делюсь своей.
Светлячок
Что я вспомню, умирая,
Если вспомню что-нибудь
И не даст судьба незлая
Без раздумья мне уснуть
И, как в щелку, в двери Рая
Незаметно проскользнуть?
Выну что со дна шкатулки,
Подержу я что в руке?
Что приснится мне? Прогулки
Лет в шестнадцать по реке?
Вечер? Где-то поезд гулкий?
Звон лягушек вдалеке?
Или та, как будто кантом
Обведенная давно,
Ночь, когда влетел брильянтом
Светлячок в мое окно,
И над черным ночи бантом
Счастье было зажжено?
Червячок, сиявший летом
Слабым светом и теплом
И подобный тем поэтам,
Что порою меркнут днем,
Но полны нездешним светом
Под зеленым звезд лучом.
Он летал… Как было странно,
Было дивно видеть нам
Этот луч непостоянный,
Этот свет то здесь, то там,
Этот ласковый, обманный
Нежный блеск по сторонам.
И невольно, словно чудо,
Я запомнил навсегда,
Как крупинка изумруда,
Миньятюрная звезда
Залетела к нам — откуда? —
Улетела вновь — куда?
Из Цикла «Песни»
Песнь I
На мгновенье нам даны
Звезды, люди, книги, вещи,
На мгновенье сплетены
С миром мы в дремоте вещей.
На мгновенье лета зной,
Белый снег на иглах сосен,
Почки клейкие весной,
Фиолетовые очень.
И вино из погребов
В хрустале нам так сияет,
Потому что тьма гробов
Нас пугает, нам зияет!
И мы пьем тягучий ток
Медленно и с упоеньем,
Ибо каждый наш глоток
Только грань меж сном и бденьем.
Песня 3
Твоей увядшей красоты
Один свидетель — я.
Бледнеешь ты, уходишь ты
В безвестные края,
Но помню милые черты
На утре бытия.
Дай заглянуть в твои глаза,
В их глубь, в их синь, в их даль!
Когда на них дрожит слеза
И мутен их хрусталь,
И отражает бирюза,
Как облачко, печаль.
Пусть будет так, пусть будет так,
Как хочет горький рок!
Пусть будет ночь, и мгла, и мрак,
Молчанье и упрек,
Но я ль забуду тайный знак
И светлый вод исток?
«Предутренняя свежесть…»
Предутренняя свежесть
И нежность полей,
Омытая струями
Вчерашних дождей.
Голубовато-серых
Небес тишина,
Исполненных покоем
Без края, без дна.
О, Боже, неужели
И там тишина!
Над грустными полями
Небес глубина,
Над грустными полями,
Над горем людей,
Над горестным безумьем
Отчизны моей?
Поликрат
Золотой свой перстень бросишь в море,
Не надейся: принесет назад.
Настоящее, большое горе
Будет больше во сто крат.
Будет больше, будет тяжкой глыбой,
Вдруг тебе на сердце упадет.
Ах, проглоченный большою рыбой,
Перстень твой не пропадет!
И рыбак удачливый изловит,
И веселый повар в свой черед
С песнею ту рыбу изготовит
И искусно вспорет ей живот,
Чтоб, омытый глубью океанной,
Заблестел он ярче во сто крат,
Чтоб обрел ты перстень окаянный,
Твой проклятый перстень, Поликрат!
Театр войны
Быстро дни бегут за днями,
С любопытством мы глядим
На театр с его огнями,
На актеров жалкий грим.
И не без сердцебиенья
Ждем, чтоб кончился антракт
И, как светопреставленье,
Начался последний акт.
Но актеры в длинной драме
Не замкнут ее кольца,
Не увидят больше сами
Эпилога и конца.
Этот, столь благополучный,
Идиллический конец
Не погасит пылью скучной
Трепет душ и пыль сердец.
Бездыханный, распростертый
В скучной роли мертвеца,
Ах, с земли навеки стерты
Будут бедные сердца.
Что страдали, холодали
Там, далеко, впереди.
Что письма иль славы ждали
И медали на груди!
Вечер
Там, в закатной полосе,
Свет и мир, туман и пламя.
День не выплакал ли все
Скорби долгими дождями?
Дымно дышат янтари,
Сладостно алеют розы.
В чаше гаснущей зари
Кто смешал и свет, и слезы?
Может быть, когда и мой
День устало оскудеет,
В небе алою каймой
Предвечерний свет зардеет.
И в последний раз душа
Будет рада пред закатом
Надышаться, не спеша,
Жизни влажным ароматом.
Теплым, всюду разлитым
Так прощально, несказанно,
Словно этот тихий дым
Розоватого тумана.
Граф Калиостро
Он обнажал свой кинжал
Быстрый и острый,
И магический круг
Точным движением рук
Им обводил вокруг
Граф Калиостро,
И шептал он слова,
Слышимые едва:
«Гелион, Мелион, Тетраграматон».
О, мистагог и мудрец
Неаполитанский!
Жаждущий чуда сердец,
Душ легковерных ловец,
Древней мистерии жрец
И шарлатанской!
Был твой обилен улов,
В чем была сила тех слов:
«Гелион, Мелион, Тетраграматон»?
Слышишь ли бурю вокруг?
Мы погибаем!
Где же магический круг?
Как победим мы испуг?
Что же мы можем, мой друг,
Что же мы знаем!
Не прошептать ли слова,
Слышимые едва:
«Гелион, Мелион, Тетраграматон»?
Казанова
Все было юно, стройно, ярко, ново,
Ты в жизни жил на вечном новосельи,
Твой смех звучал так, как само веселье,
Мудрец и лжец волшебный Казанова!
Был мир всегда сверкающей обновой
Тому, кто пил, не ведая похмелья,
Ток колдовского, пьяного, хмельного,
Не чертом ли настоянного зелья!
Твоих воспоминаний вереницы
До сей поры горят и жгут страницы
(Прочесть не грех их, — в них ведь нет греха,
Ни мании высокой Дон Жуана),
А просто сипловатый, чуть-чуть пьяный
Победный крик горлана петуха!
Разговор (из Поля Валери)
А:
Увядающей розы
Вокруг нас аромат.
В томной кротости позы
Твоей — есть закат
Увядающей розы.
И для чуткого слуха
Ты напомнишь на миг
Ту, чье нежное ухо
На коленях моих
Лежало покорно,
Но не слыша упорно
Молений моих.
Словно прежнее имя,
Словно ты — это та,
Чьи уж были моими
Когда-то уста.
В:
На увядшую розу
Непохожа душа.
Лишь внезапна — как грозы —
Любовь хороша!
И давнишние слезы
Твои осуша,
Ищет взор в твоих взорах
(Как вернувшись домой)
Признаний, в которых
Ты всегда будешь мой.
Я себя обнаженной
Вижу в них отраженной.
И желанья встревожа,
Я хочу, чтоб потом
Они умерли тоже
На ложе моем.
«Вам суждено из своего стакана…»
Максимилиану Александровичу Волошину
Вам суждено из своего стакана,
Из кубка пить большого своего.
На нем узор особого чекана,
Какого в мире нет ни у кого.
В Ваших стихах дар сладкого обмана,
Неизъяснимых звуков волшебство,
Изысканная тонкость филигранна,
Упрямого искусства торжество.
Вы в мире жрец. Курится Ваш триклиний,
И через дымы, что встают, виясь,
Весь мир окутан в влажный блеск павлиний.
И в завитках декоративных линий
В глубоких слов мерцающую вязь
Растворены земная боль и грязь!
Американке
Ты мила, американка,
Грациозна и ловка,
Ты, как девушка-спартанка,
За мячом бежишь, легка.
И милы, милы мне тоже,
Словно кисловатый плод,
Тонкость рук и смуглость кожи,
Некрасивый детский рот.
Ты, как юркий ящеренок,
Любишь солнце, любишь зной,
Ящеренок иль ребенок,
Пьяный светом и весной.
Ты не знаешь, что такое
Тяжесть, горе, правда, ложь,
И веселой и простою
Светлой жизнью ты живешь.
По утрам смеешься звонко,
Плачешь, может быть, чуть-чуть,
Грациозной амазонкой
По утрам свершаешь путь.
И за книжкою лениво
Коротаешь вечера,
Чтоб заснуть и встать счастливой,
Завтра так же, как вчера.