– Шучу, – примирительно проговорил Байрон.
– А если женщины тоже приносят в мир знания, как и мужчины? Ева откусила яблоко. Пандора открыла ящик. Не сделай они этого, во что бы превратились люди? В тупых скотов! В довольных свиней! – возмутилась я.
– Покажите мне хоть одну довольную свинью! – вскричала Клер. – Я выйду за нее замуж. Почему жизнь должна быть страданием?
Примечание автора: ЭТО САМАЯ ГЛУБОКАЯ МЫСЛЬ ИЗ ВСЕХ, КОГДА-ЛИБО ПОСЕЩАВШИХ КЛЕР.
– Как это по-женски, – презрительно фыркнул Байрон. – Страдание очищает!
Сегодня он сама снисходительность!
– Страдание очищает? – возмущенно повторила Клер. – Выходит, каждая женщина, которая родила дитя, а потом потеряла его, по-настоящему очистилась?
– Любое животное в природе страдает так же, – невозмутимо ответил Байрон. – Страдание очищает душу, а не тело.
– А вы попробуйте отрезать живому человеку ногу, влив в него полбутылки виски, а второй половиной спрыснув культю для дезинфекции! – вставил Полидори. – Уверяю, орать будет вовсе не душа!
– Не спорю, он страдает, – ответил Байрон. – Но эти муки не очистят душу. Во всяком случае, я не хотел касаться женского вопроса. Видит бог, они уверены, что их страдания невыносимы!
– Дурак, – тихо пробормотала изрядно подвыпившая Клер. Байрон не расслышал реплики.
– Давайте отвлечемся от непростой темы положения полов и обсудим, согласны ли мы с мнением, что тяга к знаниям может или должна наказываться? – вмешалась я.
– Луддиты[51] разбивают станки, – сказал Байрон. – Пока мы тут едим и пьем, в Англии ломают станки. Ткачам не нужен прогресс.
– Нет, – отозвался Шелли, – действительно не нужен. Но вы один из немногих пэров Англии, кто выступил за луддитов против своего класса и окружения, когда парламент проводил закон о разрушителях машин.
– Закон справедлив и оправдан, – вступил Полидори. – Нельзя закрывать глаза на действия людей, столь яростно подрывающих неминуемое развитие.
– А если нововведения и есть разрушительная сила? – спросила я. – Разве не насилие – заставлять людей работать за гроши, вынуждая их соревноваться с машинами?
– Прогресс! – веско произнес Полидори. – Или мы на за прогресс, или против.
– Все не так просто, – возразил Байрон. – Я согласен с Мэри. Именно поэтому я голосовал против закона. Мне понятны чувства протестующих. Работа для них все: это их хлеб, это их жизнь. Они мастера своего дела. А машины бесчувственны. Кто в силах стоять и смотреть, как разрушается его жизнь?
«Да каждый из нас!» – внезапно подумала я. Всю жизнь мы разрушаем хорошее в погоне за лучшим. Или цепляемся за то малое, что имеем, отказываясь от лучшего, которое могло бы быть нашим, если мы отважились протянуть к нему руку…
– Я этого не говорила, Байрон! – покачала головой я. – Марш машин не остановить. Ящик Пандоры открыт. То, что изобретено, нельзя отменить. Мир меняется.
Он кинул на меня странный взгляд. Байрон, страстный борец за свободу, боялся судьбы.
– А где же свобода воли? – спросил он.
– Это привилегия избранных, – ответила я.
– Мы те счастливцы, которым повезло наслаждаться свободой воли. Наша жизнь – жизнь разума. Но сравниться с разумом не под силу ни одной машине, – проговорил Шелли.
– Послушайте! Послушайте! – кричит Полидори, едва соображая от выпитого.
«Машины не пьют», – подумала я, глядя на Полидори и Клер.
Она схватила каминные щипцы, сделала пируэт с ними в одной руке и с шитьем в другой и упала на Байрона, который стоял в излюбленной мужчинами позе, облокотившись на каминную полку. Это было опасно.
– Милый Джорджи, малыш, – пьяно засюсюкала Клер.
– Я просил не называть меня так! – Байрон раздраженно отпихнул ее.
Клер с нервным смехом рухнула в кресло и взялась за шитье, пытаясь скрыть испуг.
– Машины, которые могут сравниться с разумом, – захихикала она. – Думаю, их следует изобрести. Да! Представьте свои чувства, джентльмены, когда изобретут машину, которая сочиняет стихи! Ха-ха-ха-ха! – залилась пьяным смехом Клер.
Смех перешел в истерику. Ее обнаженные плечи затряслись. Кудри разметались. Груди, словно два задорных студня, колыхались под тканью платья.
– Поэтический станок! – давясь от смеха, простонала Клер. – Счетная доска для слов! Механический поэт! Я вам тут стишок настрочил! Ха-ха-ха-ха-ха!
Шелли с Байроном замерли в суеверном ужасе. Даже если бы сейчас пол пробила рука восставшего из могилы мертвеца, это не нарушило бы их самообладание, в отличие от породившей недоумение и даже ярость фантазии Клер, которая дерзнула сравнить благороднейшее призвание, искусство поэзии, с продуктом ткацкого станка! Байрон в мрачном молчании доковылял к столику, взялся за кувшин с вином (я думала, он сейчас запустит кувшином в Клер) и опрокинул содержимое себе в горло. Не проронив ни слова, будто лунатик, он позвонил в колокольчик, требуя добавки.
Я взглянула на Шелли. Мой Ариэль[52], дух света, представлял себя в заточении у поэтического станка.
– Человек – венец творения, а поэзия – венец человечества, – наконец, произнес Байрон.
Клер кружилась по комнате и напевала:
– Венец-конец! Конец человечества! Конец! Конец! Конец!
Его Светлость обрушился на Клер, как разгневанное божество: навис над хрупкой фигуркой и, схватив за плечи, хорошенько тряхнул.
– Марш в кровать!!! – рявкнул он.
Клер посмотрела Байрону в глаза, оказавшиеся всего в паре сантиметров от ее собственных, в его красивое, но вечно недовольное лицо. Открыла рот, будто собираясь возразить, а потом молча сомкнула губы, поняв, что Байрон в бешенстве. Здорово струхнув, Клер быстро схватила с кресла шитье и шмыгнула вон из комнаты. Никто не стал ее останавливать. Слуга принес еще вина, и мы молча выпили. Я держала Шелли за руку; его трясло, как в лихорадке.
Байрон пригладил пышную шевелюру и повернулся ко мне.
– Итак, давайте продолжим. Отвечу на ваш вопрос еще раз, Мэри. Да, за всякое новое знание или изобретение приходится платить. То же самое с революцией. Кровавая, жестокая, требующая огромных жертв ради того, казалось бы, немногого, что отвоевывается в итоге. Но мы сознаем, что эти порой едва различимые крупицы и есть занимающаяся заря нового мира.
– Почему тогда вы поддерживаете луддитов, если понимаете всю важность прогресса, на который они ополчились?
– Нельзя становиться рабом машины. Это унизительно, – ответил Байрон.
– Одни люди держат в рабстве других. А женщины в рабстве у всех, – заметила я.
– Иерархические отношения будут всегда. Но когда все, ради чего ты работал, отнимает груда металла и дерева, трудно не сойти с ума.
– А вот если бы человек владел машиной, у него появилось бы больше свободного времени, а трудился бы механизм, – сказал Шелли.
– Что за утопический мир вы надеетесь увидеть? – улыбнулся Байрон.
– Будущее. Оно неизбежно настанет, – проговорил Шелли.
Повисла долгая тишина. Полидори заснул. Тени стали длиннее. С озера доносились крики. Когда мы, мертвые, пробуждаемся…
– Мэри, как твоя страшная история? Продвигается? – поинтересовался Байрон.
– Да, – кивнула я. – Мое чудовище готово.
– Расчленить труп достаточно легко, – неожиданно заговорил Полидори. То ли он резко проснулся, то ли прикидывался спящим, не желая участвовать в неприятной сцене. – Заявляю как врач! Попомните мои слова! Распилить пара пустяков, а вот с иголкой возиться долго. Ломать не строить. Хорошо я сказал, как вам, Байрон? Ломать не…
Байрон зевнул.
– В медицинском университете, в Эдинбурге, мы пришивали отрезанные конечности черной рыбацкой леской.
– Черной? – с отвращением переспросил Байрон. – Неужели это было необходимо? Ужасно.
Полидори не удостоил его ответом и обратился ко мне:
– Мэри, как у вашего чудовища с внутренностями? Я имею в виду, оно испражняется? Большие ли кладет кучи?
Школьные годы Байрона и Шелли разительно отличались, и вопрос Полидори лишь позабавил лорда.
Сообразив, что беседа вот-вот превратится в обсуждение особенностей кишечника, я заявила:
– Джентльмены! Я пишу роман. Леденящую душу историю! А не пособие по анатомии.
– Отлично сказано, Мэри! – Байрон стукнул кулаком по столу. – Не обращайте внимания на эту ничтожную блоху Полидори.
– Прошу прощения! – возмутился доктор.
Байрон посмотрел сквозь него, словно Полидори был незримым призраком, и одарил меня самой обаятельной улыбкой. Какой пристальный, взволнованный взгляд! Шелли даже вздрогнул, когда Байрон взял мою руку и, поцеловав ее, попросил:
– Мэри, почитайте нам немного! Хотя бы часок. А затем я пойду к себе и отшлепаю вашу сестрицу.
– Сводную сестру, – уточнила я.
– Почитай нам, дорогая, – попросил Шелли.
Я отправилась за рукописью, которая лежала на моем столе. Жизнь – странная штука: это ежедневная реальность, с которой мы постоянно боремся с помощью воображения. То, что я сочинила, еще не разбито на главы. Возможно, мои мысли несколько сумбурны, но сюжет развивается по канонам трагедии – ведь именно в трагедии знание всегда приходит слишком поздно. У меня есть задумка дописать сцену погони во льдах. Виктор Франкенштейн преследует свое творение. Ученого, полумертвого от усталости, спасает исследовательский корабль. Эту часть истории расскажет капитан – я назову его капитан Уолтон. Таков мой план. Впрочем, боюсь, мое повествование развивается по собственным правилам.
Наша жизнь подчинены строгой линии времени, хотя стрелы летают во всех направлениях. Мы движемся навстречу смерти, а жизнь в это время преподносит нам болезненный, но ценный урок, снова и снова повторяя то, что мы пока не усвоили.
Мое сочинение циклично. При том, что есть завязка, середина и финал, оно не разворачивается по прямой, подобно римской дороге, от начала до конца маршрута. Я до сих пор не знаю, чем закончится эта история, и уверена только в одном: смысл повествования, если он имеется, скрыт в середине.