Капитан Уолтон кивнул, и пока наш больной пил вино с растворенным в нем сонным порошком, я повторил вслух загадочную фразу: «Я гнался за беглецом».
– Он твердит ее денно и нощно, – подхватил капитан Уолтон. – Словно кольриджевский моряк про своего альбатроса.
– Чудесная поэма, – кивнул я. – И тем не менее…
Капитан вопросительно посмотрел на меня.
– И тем не менее, разве не в этом удел человека: гнаться за тем, кто убегает? Или убегать от того, кто преследует? Сегодня преследую я. Завтра станут преследовать меня, – сказал я.
– Да, все так, – согласился капитан. – Но в нем это проявляется в крайней степени. Нить его жизни слишком запуталась, им завладела навязчивая мысль, единственное устремление: погоня. Для бедняги все равно, день сейчас или ночь. Он изводит себя!
– Скажите, капитан Уолтон, что вам известно об этом человеке?
– Его зовут Виктор Франкенштейн. Он врач. Родом из Женевы, из благородной семьи. Его прошлое ничем не примечательно, но дальнейшая история просто невероятна! Он считает, что создал жизнь!
– Жизнь?
– Человеческую жизнь. Существо, сшитое из мертвой плоти. Конечность за конечностью. Орган за органом. Мышцы, клетки тела. А потом оживил свое творение с помощью электрического тока: сердце застучало, по венам потекла кровь, глаза открылись. Чудище в обличье человека – пугающее, огромное, исполненное желания отомстить своему создателю. Искусственно сотворенное существо, не ведающее моральных принципов, которое ни перед чем не остановится.
– Сэр, поверьте, проработали бы вы, как и я, с десяток лет среди душевнобольных, и не такое бы услышали, – сокрушенно покачал головой я. – Многие вообще считают себя богами.
Капитан Уолтон взволнованно на меня посмотрел.
– Не сомневаюсь в истинности ваших слов, мистер Уэйкфилд, однако прошу, поверьте, что и я говорю правду. Я сам очень долго не мог ее принять. Мы действительно заметили кое-что на льду, в этом не может быть никаких сомнений. Готов поклясться жизнью! Все матросы видели существо необычайного роста, которое передвигалось с огромной скоростью. Но что именно предстало нашим глазам, я не знаю. Спасенный нами бедняга сошел с ума. Меня тревожит другой вопрос: его история – результат душевной болезни или причина?
Какова температура реальности?
– Когнитивный кабинет, – объявляет Виктор, открывая очередную дверь.
Вдоль стен комнаты располагаются стальные стеллажи. Несколько стальных столов уставлены компьютерной аппаратурой. В углу, будто артефакт из прошлого, стоит напольная вешалка с аккуратно сложенным зонтом в нижнем держателе. Помещение напоминает пародию на декорации ранних серий «Доктора Кто»[66]. На полках ровными рядами выстроились резервуары с криоконсервированными головами. В отличие от криостатов, используемых в «Alcor», у этих сосудов передняя панель из стекла. Кролики, свиньи, овцы, собаки, кошки…
– Головы я достаю с одной фермы, помогла знакомая, – поясняет Виктор.
– Ее ты тоже трахаешь? – холодно интересуюсь я.
Он пропускает мой выпад мимо ушей, как и всегда, когда я говорю неприятные вещи.
– С моей точки зрения, тело представляет собой систему жизнеобеспечения для мозга. Вот взгляни… – невозмутимо продолжает Виктор и распахивает следующую дверь.
Там два рычажно-зондовых робота склонились над тонко нарезанными пластами человеческого мозга.
– Мои Каин и Авель, точные копии своих родителей, Адама и Евы, которые работают в моей официальной лаборатории в университете, на кафедре биотехнологий. Они там занимаются синтезом белка. Идеальные сотрудники: не требуют ни еды, ни отдыха, ни развлечений. А эти двое потихонечку картируют строение мозга.
– И чей же мозг они изучают?
– Не волнуйся, Рай, я не убийца.
Виктор присаживается на край стола, где работают Каин и Авель. Роботы продолжают заниматься своим делом, не обращая на профессора ни малейшего внимания.
– Изучение и запоминание структуры мозга – процесс небыстрый. Картирование мозга мыши занимает целую вечность. А уж если картируется человеческий мозг, то даже самый большой тупица выглядит, как Эйнштейн!
– Если бы восстановить существующий мозг, – задумчиво произношу я.
– Возможно, стоит попытаться оживить мозг, подвергнув его короткому воздействию сверхвысоких температур. Например, при помощи радиоизлучения.
– Засунуть мозг в микроволновку?
– Нет, конечно, ты получишь жареные мозги. Впрочем, для некоторых это деликатес. Сверхвысокочастотное излучение прогревает неравномерно. Вспомни, сколько раз тебе приходилось засовывать едва теплую пастушью запеканку обратно в микроволновку и ставить таймер еще на три минуты? Думаю, что проблему решит электромагнитизм. Мы пытаемся избежать формирования кристаллов льда во время размораживания мягких тканей. Ты же помнишь по визиту в «Alcor», что суть метода криоконсервации в сохранении тела при низких температурах без образования кристаллов льда. Именно лед наносит огромный и непоправимый ущерб тканям организма. Точно с такой же проблемой кристаллизации мы сталкиваемся и при размораживании тела. Если бы удалось решить эту проблему, мы бы совершили грандиозный прорыв в трансплантологии! Сколько сейчас сохраняется орган по пути от донора к реципиенту? Тридцать часов?
– Максимум тридцать шесть, – уточняю я.
– А если мы сообразим, как консервировать и размораживать донорские органы, тогда можно будет хранить их и брать по мере надобности. Лист ожидания на пересадку почек исчезнет!
– Все это замечательно и похвально. Однако на самом деле тебя заботит вовсе не пересадка почек, а пересадка головы!
– В твоих устах моя мечта превращается в фильм ужасов, – улыбается Виктор.
– Она и есть фильм ужасов.
– Задумайся: что такое смерть? Смерть – это отказ органов вследствие болезни, раны, травмы или старости. Биологическая смерть знаменует конец биологической жизни. Разве не этому тебя учили в медицинском университете? – Не дожидаясь ответа, Виктор продолжает: – Столетие назад манчестерские рабочие не дотягивали даже до пятидесяти, что очень огорчало твоих коллег. Тогда врачи стали работать над увеличением срока жизни. И теперь мы рассчитываем дожить до восьмидесяти, да еще в добром здравии. Но почему надо останавливаться?
– Ты говоришь совсем о другом: не о продлении жизни, а о победе над смертью, – возражаю я.
– Победа над смертью как раз и послужит продлению жизни, – смеется Виктор, выводя меня из равновесия своим вечным превосходством.
Ну почему мне так не нравятся его рассуждения? Почему они пугают? Смерть пугает.
– Как ни странно, мы гораздо спокойнее относимся к хирургическому вмешательству на этапе зарождения жизни, – говорит Виктор, словно прочитав мои мысли. – С 1983 года человеческие эмбрионы замораживают с глицерином и пропиленгликолем. Лучшие показатели выживаемости среди тех, что на двукхлеточной или четырехклеточной стадии развития. Никто не знает, сколько именно человеческих эмбрионов сейчас заморожено во всем мире; думаю, не меньше миллиона. А число детей, которые еще недавно были замороженными в жидком азоте зиготами, превышает десятки тысяч. Мы признаем, что научились помогать пробуждению жизни. Тогда чем плохо наше желание победить смерть?
– Криокосервация – довольно жесткий метод, – не уступаю я. – Надеюсь, замороженные в жидком азоте тела не вернутся к жизни. Иначе нас ждет настоящий кошмар.
– Согласен.
– И если ты прав, человечество скорее продлит жизнь с помощью сканирования и переноса сознания, чем воскрешая мертвых.
– Молодец, Рай! Выходит, кое-что из сказанного мной все-таки осело в твоей голове! Конечно, криоконсервация – лишь промежуточная технология, по крайней мере, если мы говорим о продлении жизни. Однако, если добиться обратимого замораживания органов, тогда криоконсервация станет доступнее, чем выращивание органов из стволовых клеток. Поэтому нужно продолжать исследования. Во всяком случае, если бы удалось вернуть к жизни мозг, это стало бы истинным чудом: как для воскресшей личности, так и для нас.
– А по-моему, идея оживления мозга просто чудовищна, особенно, учитывая, что он окажется без тела.
– Мозг может и не знать, что тела нет, – говорит Виктор. – Достаточно сымитировать его наличие. Между прочим, у многих людей нарушена связь между разумом и телом. Например, человек не узнает себя в зеркале: слишком толстый, слишком старый, слишком изменился. Ум часто существует как бы отдельно от своего хозяина. А в твоем случае, наоборот, восстановлена гармония между физической оболочкой и умозрительным восприятием себя. Разве плохо, если все смогут обрести то же самое?
– Ну, и какие исследования ты здесь проводишь? – Я тоже умею избегать трудных тем.
– У меня на очереди Бесси. – Виктор указывает рукой в сторону отрезанной головы овчарки.
За головой собаки, на морде которой застыло грустное выражение, виднеются резервуары с мозгами, вынутыми из черепных коробок. Некоторые соединены проводами с мониторами.
– Мы ищем синаптические ответы на импульсы.
– Получается?
– Да. Кое-что удалось, но мне этого недостаточно. Хочу попросить тебя о помощи.
– Я не смогу доставать тебе человеческие головы! Лучше обратись к своему другу с фермы.
Виктор обнимает меня за плечи и тихо произносит:
– Рай, как жаль, что ты мне не доверяешь.
– Как жаль, что я не могу тебе доверять, – признаюсь я.
Виктор отступает назад.
– У меня для тебя важное задание, – торжественно заявляет он.
Если он М, то я Джеймс Бонд?
– Я прошу тебя вернуться в «Alcor» и привезти оттуда голову.
Или он Саломея, а я Иоанн Креститель.
– Виктор, ты выжил из ума! – ледяным тоном говорю я.
– Ничего подобного. На данный момент выжил из ума тот, чью голову я прошу достать. А я хочу вернуть его ум в рабочее состояние!
– Скажи хотя бы, чья это голова… была…