И тут в снова врывается толстяк.
– Ну и что такого драгоценного в твоем гребаном конце, что ты так его скрываешь от чужих глаз?! – орет он.
– Вы пьяны. Оставьте меня в покое, – спокойно говорю я.
Я пытаюсь выйти на улицу, но толстяк преграждает мне дорогу. Его глаза залиты алкоголем.
– Отливай, как мужик! Давай!!!
– Я больше не хочу. Вы позволите пройти?
– «Вы позволите пройти»… – передразнивает пьяный. – Мямлишь, как девчонка!
Он хватает меня за промежность и с ужасом восклицает:
– Какого хрена?!
– Пустите.
– Ты не туда зашла, крошка. – Губы толстяка разъезжаются в мерзкой ухмылке. – Ты кто? Чертова лесбиянка?
– Я трансгендер.
– Вот и полезай в кабинку. Тебе там самое место!
Я пытаюсь протиснуться к выходу, но его огромная ручища опускается мне на плечо. Потеряв равновесие, я падаю на пол. Толстяк сгребает меня в охапку. В голове мелькает мысль: сейчас изобьют или изнасилуют. Что хуже? Додумать до конца не успеваю. Он грубо вталкивает меня в кабинку и прижимает к дверце изнутри. С трудом расстегивает на своих штанах молнию и, вынув свой член, возит по нему рукой, пытаясь добиться эрекции.
– Вот тебе настоящий член, гребаный ты гомик! Хочешь?
– Нет.
– Все равно получишь!
Он сует руку мне под рубашку.
– У тебя совсем крыша поехала! Сиськи себе отрезала, дура? Ни сисек, ни члена! Чертова дура!!!
Его грязные, толстые пальцы неловко тянут вниз молнию на моих джинсах.
– Уберите руки! – почти кричу я.
– Тоже мне, недотрога! – Тяжелый кулак с размаху врезается в мою щеку. – Спускай штаны, я сказал!
Надо мной угрожающе нависает перекошенное от ярости лицо. Меня обдает запахом виски и табака. Я приспускаю джинсы и отворачиваюсь. К моему лобку прижимается член. Толстяк никак не может кончить. Адреналин заставляет мой мозг работать с бешеной скоростью: хоть незнакомец гораздо выше меня и вдвое тяжелее, надо попытаться его опрокинуть. Попробую использовать вес и опьянение толстяка. Он еле стоит на ногах – пихая в меня свой член, упирается головой в дверцу кабинки.
– Разведи чертовы ноги шире!
Я делаю обманное движение и со всей силы толкаю его. Огромная туша, как подрубленное дерево, падает на спину, ударяясь затылком о бетонную стену. Пока пьянчуга не пришел в себя, быстро прикидываю, что до дверцы кабинки ему не дотянуться. Путь свободен! Натягиваю джинсы и выбегаю из туалета на темные задворки бара.
Тихо стою там, старательно поправляю одежду и осматриваюсь. Вещи не порваны, следов крови и спермы нет. Лишь на пальцах чувствуется гадкий запах незнакомца. Вскоре, спотыкаясь и выкрикивая страшные ругательства, появляется толстяк. Он не на шутку разозлился. Огромная фигура замерла снаружи распашных дверей, почти заслонив собой свет лампы перед входом в туалет. Я холодею от страха. Если он сейчас меня обнаружит…
На мое счастье сюда движутся двое парней. Я слышу их голоса, звук шагов.
Потом из темноты доносится:
– Эй, приятель, постой. Так ты опять вернешься в бар.
Судя по всему, ребята повели здоровяка обратно в туалет. «Все в порядке, все в порядке», – повторяю я, пытаясь успокоиться. Прислоняюсь спиной к задней стене бара и медленно сползаю вниз, пока подбородок не упирается в коленки. Обхватываю себя руками и корчусь от жгучей боли. Нестерпимо хочется облиться антисептиком. Обработать рану мазью. Со мной такое не в первый раз. И скорее всего, не в последний. Я не заявляю в полицию, потому что не выдержу ухмылок и косых взглядов. Не вынесу, если вину в итоге повесят на меня. А если вина не моя, тогда почему я не пытаюсь защищаться? Я не хочу говорить, мол, поработайте пару ночей в отделении травматологии и неотложной помощи, и вы поймете, чем заканчиваются драки. Я не хочу говорить, что подчиняюсь, лишь бы все побыстрее завершилось. И я не хочу говорить, что, наверное, это цена, которую приходится платить за… За что? За право быть собой? Я часто рыдаю по ночам, не в силах разобраться в себе и в окружающих. Почти каждую ночь. А вы?
Я сижу, уткнувшись лицом в колени. Заставляю себя сжаться в крошечный комок. Заставляю себя. Вот мой удел.
«Какая сущность твоего сложенья?»
Мы обязаны надеяться. Надежды творят реальность
Шелли в это верит. Но для меня свет погас. И внешний, и внутренний. У меня больше нет ни фонаря, ни маяка. Мой корабль кидают волны, и он вот-вот разобьется о скалы. Рим, Венеция, Ливорно, Флоренция. Мы вернулись в Италию, потому что не смогли жить в Англии – стране ограниченных, чопорных, несправедливых лицемеров, страдающих крайней формой ксенофобии. И не важно кто вы – иностранец, атеист, мыслитель, радикал или женщина (ведь женщины – это другой пол). Вы все равно чужой.
Однако моя жизнь лишилась света по другой причине. Этот мрак – мое проклятие. Мрак смерти. Моя маленькая дочурка серьезно заболела. Шелли хотел ехать в Венецию, и вместо того, чтобы остаться с малышкой и спокойно выходить ее, я решила следовать за мужем. Четверо суток в каретах, пыль, грязь, шум, суматоха и протухшая вода доконали девочку. Когда мы, наконец, достигли Венеции, и Шелли помчался за доктором, моя ненаглядная Ка перестала дышать у меня руках. Не в силах отпустить ее, я прижимала к себе остывающее тельце. Что тут скажешь?
В следующем, 1819 году, мы жили в Риме. Мой мальчик, Уилл, Уиллмаус, как мы ласково его называли, болтал по-итальянски не хуже уличных продавцов. Он вырос в Италии. Нас предупреждали, что оставаться в Риме опасно. Летом малярия смертельно опасна. Но Уилл был так счастлив в Риме, и я только начала приходить в себя. Сила любви к Шелли вновь зажгла внутри меня фонарь и осветила мужа – мой маяк.
А потом случилось это. Лучше бы 7 июня 1819 года умерла я. Каждый день в течение недели Уилл потихоньку слабел, пока не угас окончательно. Жизнь оставила моего сына. Куда она ушла? Ведь еще недавно она била в нем ключом! Неужели это конец? Когда в теле замирает химия и электричество, куда уходит жизнь?
«Я СПРАШИВАЮ, КУДА УХОДИТ ЖИЗНЬ?» – кричала я, глядя на портрет, висящий на стене.
Шелли крепко прижал меня к себе, пытаясь успокоить. Рисунок моего ребенка никогда не заболеет. Мне двадцать два. Я потеряла троих детей. Шелли тоже, скажете вы. Он тоже их потерял. Но утраты не сломили моего мужа. А у меня больше нет сил.
Я снова забеременела. Ребенку предстояло появиться в декабре. Я сомневалась, вынесу ли эту реальность. Реальность смерти. Рождение, за которым по пятам крадется смерть.
Шелли попытался меня обнять.
– Уйди, пожалуйста, – попросила я.
Резкие слова больно ранили его. О, мой любимый, мой маяк, свет которого для меня погас, я не злая! Я схожу с ума! Слышишь ли ты меня? (Женщину, кричащую в стену.) Я СХОЖУ С УМА!
Я не могла работать. Не могла есть. Не могла спать. Не могла ходить. Не могла думать. Вместо связных мыслей перед глазами то и дело вспыхивали видения: я на кладбище среди могил. По ночам снились мертвые дети. Чудовища. Что же я создала, а потом убила?
Я не позволяла слугам убрать простыни, на которых умер мой малыш. Три месяца я лежала на них, вдыхая запах смерти. Что лучше – гнить понемногу и к старости превратиться в кишащую паразитами труху или умереть в детстве, с румянцем на щеках и алыми губами на бледном личике? Спасите меня! Спасите меня! Спасите меня от смерти!
Однажды сентябрьским утром ко мне постучался Шелли. Муж держал в руках письмо и несколько газетных вырезок, которые ему прислали из Англии.
– Произошла бойня[78], – проговорил он. – Месяц назад. Вести дошли до нас только теперь. Мне прислали газеты.
– Где это случилось?
– В Манчестере. На площади Святого Петра. Трагедию назвали Питерлоо, по аналогии с Ватерлоо.
Я сама видела, как тяжко жилось рабочим в Ланкашире. В 1805 году ткачи, трудясь шесть дней в неделю, зарабатывали по 15 шиллингов, что обеспечивало их семьям безбедное житье. Зато в 1815 году, когда войны с Наполеоном закончились (а закончились они сражением при Ватерлоо), те же самые ткачи получали в лучшем случае 5 шиллингов. В ответ правительство ввело Хлебные законы, запрещающие импорт дешевого иностранного зерна, которое могло бы накормить голодные рты.
– К чему такое безумие? Они говорят о патриотизме! Англия для англичан! Хлеб Джона Булля по ценам Джона Булля! Но на деле все обернулось совсем по-другому. Хлебные законы набивают карман толстым английским фермерам, которым патриотизм дал полную свободу назначать за свое зерно любые цены. Их капитал растет за счет голодающих женщин и детей, за счет обнищания рабочих. И все это сделано теми, кого мы называем правительством Англии!
– Отлично сказано, любимая! – воскликнул Шелли, обрадованный, что я немного оживилась и даже села в кровати.
– Но из-за чего в Манчестере пролилась кровь?
Супруг присел на край кровати.
– Мужчины и женщины Ланкашира собрались на митинг, чтобы послушать радикально настроенного оратора Генри Гента, – сказал он. – Протестующие выступали за отмену Хлебных законов, чтобы честные люди могли есть и трудиться, а также против жульнического Парламента, куда попадают только представители джентри[79] и аристократии. Большие промышленные города реальных избирательных прав не имеют.
– Правильно! – кивнула я. – Английский капитал перемещается из деревни в город, но растущие промышленные центры до сих пор не имеют права голоса. От их лица некому говорить!
– Правда, правда! В газете прямо так и написано! Как сообщают репортеры, – он поднес газету к близоруким глазам, – на митинге собралось очень много народу, порядка ста тысяч человек.
– Сто тысяч!
– Да! И, по единодушному мнению, трезвых, опрятно одетых и дисциплинированных.
– Что же вызвало беспорядки?
– Вместо того, чтобы внять требованиям митингующих, власти послали в гущу людей конную милицию, вооруженную саблями, чтобы разогнать, как они выразились, «сброд». А ведь по оценкам репортеров, протестующие вели себя чинно, будто в церкви.