– Какая жестокость по отношению к людям! – возмутилась я.
– Пятнадцать или двадцать человек погибло, – прочел Шелли. – Несколько сотен ранено. Драгуны чаще атаковали женщин!
– Храбрые мужчины!
– Правительство остро критиковали за разгон митинга. Власти винят собравшихся и не берут на себя ответственность ни за действия манчестерского магистрата, ни за свои собственные решения, которые привели к протесту. И все же возмущенные голоса не утихают. Даже камни вопиют от несправедливости!
– Неужели в Англии начинается революция?
– Не знаю, – покачал головой Шелли. – Будем ждать новостей.
– Мама, не мешкая, отправилась бы в Манчестер.
– Можем вернуться в Англию и присоединиться к протесту.
– Я в положении.
– Знаю. – Шелли ласково взял меня за руку и тихо добавил: – Мэри, пожалуйста, вернись. Ты свет моей души!
Я сжала его руку – такую узкую, белую. Руку, что ласкает мое тело, зарывается в волосы, кормит сыром (который я постоянно ем во время беременности) и пишет стихи. Руку с обручальным кольцом на пальце, дабы показать всем на свете, что Шелли мой муж.
– Я не покидала тебя, – ответила я. (И солгала.)
– Давай поедем во Флоренцию, начнем все сначала.
– Мы каждый раз начинаем сначала, – вздохнула я. – И в каждом городе оставляем по мертвому ребенку!
Шелли, как ужаленный, вскочил с кровати, подбежал к окну и рывком раздвинул плотные шторы. Он стоял, казалось, пронизанный насквозь солнечными лучами – настоящий дух света!
– Хватит, Мэри! Умоляю! Вставай, умойся и пиши, пиши!.. Любимая, поедем во Флоренцию! Пусть малыш родится там.
– Это будет зимой.
– Зимой, – словно эхо, повторил Шелли и задумался. – Но когда настанет зима, значит, весна уже недалеко, верно?
Я сделала все, как он хотел. Поднялась с кровати. Велела прислуге вымочить постельное белье в соленой воде. Приняла ванну. Уселась за стол с кувшином вина и окунула в чернильницу перо.
Год спустя в Англии опубликовали роман «Франкенштейн», который был хорошо принят читателями. И даже принес нам некоторый доход. Самое странное, что теперь по ночам меня преследует еще и его лицо. Лицо Виктора. Виктор, не одержавший викторию. А может, я не случайно написала именно об утрате и неудаче?
Вот уж пять лет, как я вместе с Шелли. В течение четырех из них мои дети – безусловно, плод нашей с мужем любви – рождались и умирали. Неужели это наказание за жизнь, которую мы ведем? Вечные странники, всюду чужие. Мама не страшилась быть иной, но она нуждалась в любви. У меня есть любовь, но я не в силах понять ее смысл в этой череде смертей. Порой я задумываюсь, вот если бы не рождались дети, не существовало бы тела, а жил бы лишь разум, способный воспринимать правду и красоту. Не скованные телом, мы бы не мучились. Шелли мечтает, чтобы его душа переселилась в скалу или в облако, или в какую-нибудь нечеловеческую форму жизни. Теперь я вижу лишь уязвимость тел, созданных из плоти и костей.
Если бы митингующие в Питерлоо оставили телесные оболочки дома и прислали бы туда лишь разум, то никакого кровопролития не случилось бы. Ведь то, чего нет, ранить нельзя. А если бы не существовало и места, куда надо посылать разум, и он был бы всеобъемлющий и вечный, не досягаемый для времени и смерти? Что, если бы мой Уиллмаус был духом, способным по желанию надевать и скидывать телесную оболочку? Тела служили бы нам одеждой, а разум, меж тем, наслаждался бы полной свободой. Где бы тогда нашла прибежище смерть, как не в нас? Я часто вижу сон, как дети зовут меня к себе, остается пройти всего лишь пару шагов в глубь темного коридора. Я не решаюсь пойти за ними только из-за крошечной жизни, которую ношу внутри. «Немного терпения, и все закончится», – таковы были последние слова моей матери на смертном одре.
Во Флоренции мы поселились в красивом особняке. Шелли читал «Историю мятежа и гражданских войн в Англии» Кларендона[80] и «Государство» Платона[81]. Он мечтал о превращении Англии в республику. Ничто не способно погасить оптимизм мужа, которым некогда заражалась и я. Теперь я вижу, что в борьбе добра и зла часто побеждает, увы, последнее. Даже самые лучшие начинания оборачиваются против нас. Ткацкий станок, способный заменить восьмерых рабочих, в теории должен освободить человека от тяжелого труда. Однако на деле семь опытных ткачей остались без работы, и им нечем кормить голодающие семьи, а восьмой превратился в безмозглый придаток механизма.
– В чем смысл прогресса, если от него выигрывает лишь скудная горстка избранных, а большинству приходится страдать? – спросила я, перебив Шелли, который читал мне вслух.
Честно говоря, в какой-то момент слушание начинает утомлять, особенно, если в доме нет вина. По словам служанки, бутыль с вином свалилась с ослика. Или негодница ее просто украла.
– Скудная горстка избранных или большинство? – повторила я.
Шелли поднял голову.
– Мэри, ты вдохновила меня! Я пишу поэму о Питерлоо. О революции и свободе. Хочу прочесть ее всем мужчинам и женщинам, у которых хватило смелости требовать свободу!
– А не осталось ли у нас сыра?
– Поэма называется «Маскарад анархии». Знаешь, что я сегодня, сидя в библиотеке, прочел о себе в газете «Quarterly Review»? Она только что пришла из Англии. Я сидел в английской секции возле толстухи с маленькими глазками, которая каждый день ходит в церковь и пялится на нас на рынке. Она читала тот же выпуск…
«Господин Шелли отменит право собственности. Упразднит конституцию… Не станет ни армии, ни флота. Он разрушит наши церкви и лишит привилегий правящие круги. Супружество тяготит его, а потому нас ждет прискорбное увеличение внебрачных связей…»
Шелли процитировал наизусть список своих преступлений, а потом добавил: – Я бы не стал разрушать церкви! Сами здания великолепны. Мне противно лишь то, что творится внутри!
– Не стоит повторять слова, продиктованные страхом и завистью, лучше прочти мне свою поэму, – попросила я.
– Она еще не окончена. Но самые лучшие строки я написал благодаря тебе. О, Мэри, помнишь ли ты? Эти воспоминания не дают мне покоя, я словно пес, который отчаянно скребется в дверь пустого дома, где жил его хозяин. Помнишь ли ты лето в Женеве, когда мы все вместе сочиняли страшные истории? Ты начала писать «Франкенштейна», и мы часто беседовали допоздна. Я читал тебе новые стихи. Мы были счастливы.
– Уиллмаус еще радовался жизни, – мечтательно проговорила я. Конечно, я все помнила, как можно забыть?
– С тех пор мы изменились? Те же мы теперь или нет? – Шелли поцеловал меня в лоб.
– Я хочу послушать твою поэму, – сказала я.
И он начал читать «Маскарад анархии». Вслушиваясь в голос мужа, нарастающий и затихающий подобно морскому прибою, я думала, воплотится ли мечта человечества. Увидим ли мы ее крушение посреди отчаяния и боли? Или, наоборот, сумеем освободиться от грубости преходящего мира? Быть может, некоему искусному интеллекту станет подвластен лучший путь?
«Пускай, блестя, пройдут полки,
И неподвижные штыки
Сольются, сеть одну соткав,
Английской крови возжелав.
Пусть сабли всадников светло
Под звук команды: “Наголо!” —
Горят, чтоб погасить свой свет
В пучине гибели и бед.
Спокойный сохраните вид,
Как лес, что сомкнут и молчит,
С такими взорами, где свет,
Которому преграды нет»[82]…
Шелли умолк и стал быстро записывать новые строки.
– Я добавлю твои слова, немного изменив их для поэмы. Теперь финал готов!
«Восстаньте ото сна, как львы,
Вас столько ж, как стеблей травы;
Развейте чары темных снов,
Стряхните гнет своих оков,
Вас много – скуден счет врагов!»[83]
– Нас много! – воскликнул он. – Много Шелли. Много Мэри. Сегодня их души безмолвно стоят вокруг нас, и мы последуем за ними, когда придет срок! Немощное, бренное тело еще не конец мечты человечества!
Мечта человечества…
«Просторней неба разум наш»[84].
– О, сразу вспомнил «Talking Heads»![85] – воскликнул Рон. – Моя любимая группа! Помните их альбом «True Stories»? Фантастика! А одноименный фильм с их саундтреком смотрели? Там еще был толстяк, который пел: «Я ношу меховую пижаму»… Прямо я!
– История знает массу примеров «говорящих голов», – замечает Виктор. – Я говорю об истории человеческого воображения. Одну из самых загадочных приписывают естествоиспытателю и по совместительству алхимику Роджеру Бэкону[86]. В конце тринадцатого века он якобы создал говорящую бронзовую голову.
– И что она говорила?
– Очень немного: «Время идет. Время ушло. Время суть прошлое». А потом она взорвалась.
– Мои девочки болтают гораздо лучше, – хмыкает Рон, – и сертифицированы британским знаком качества. Вряд ли кто-нибудь захочет, чтобы его член разлетелся на мелкие кусочки.
– Рон! Мы уже говорили про грубые и вульгарные слова! – сверкает глазами Клер.
– Прошу прощения, Клер, – смущенно извиняется Рон. – Кстати, проф, я вас еще не представил. Это мой новый деловой партнер и любовь всей жизни, Клер. Клер, это профессор Штейн. Он настоящий гений.
– Благодарю, Рон, – улыбается Виктор.
– Я запускаю новую серию роботов под названием «Христианский компаньон». Клер связалась с Евангельской церковью[87]