Nothing of him that doth fade,
But doth suffer a sea-change
Into something rich and strange.
«Нет, не исчез бесследно он!
В чудесный клад
Он властью моря обращен»[101].
Мы в дне пути от Пизы, но даже спасшиеся после кораблекрушения на острове где-нибудь на юге Тихого океана не смогли бы оказаться дальше от благ цивилизации. Сан-Теренцо. Босые женщины, голодные дети. До ближайшего городка Леричи добраться можно только на лодке. Ни единого магазина на три мили вокруг. И наш дом… ненавистный дом с пятью мрачными арками, выходящими на залив. На первом этаже царит грязь: песок вперемешку с водорослями и кусками рыбацких снастей. Второй этаж словно темная пещера. Комнаты крохотные и неуютные. Вилла Маньи. Мертвенно-белая и печальная. Шелли был от нее в восторге.
А я впала в какое-то оцепенение. Шел третий месяц моей очередной беременности. Я снова носила в себе… Что? Очередную смерть? Бог свидетель, ради жизни я поставила на кон собственную жизнь. Я сбежала с ним из дома, любила его, носила под сердцем его детей. На любой вопрос – «Сможешь? Сделаешь? Рискнешь со мной?» – я неизменно отвечала: «Да»!
Общество наказывает мужчин и женщин по-разному. Где бы ни появлялись Шелли и Байрон, неизменно происходил скандал, но их все же считают людьми! Мужчин не обзывают «гиенами в юбках»[102]лишь за попытку жить своим умом! И не называют «нелюдьми» за то, что они любят так, как прикажет сердце. Мужчин не бросают без гроша в кармане, если женщине вдруг вздумается уйти. (Да и какая женщина уйдет, не раздумывая? Даже самая горемыка, даже та, которую били и истязали.)
Клер по-прежнему с нами. Она родила от Байрона дочь. Клер понесла дождливым летом, когда я начала сочинять «Франкенштейна». Байрон велел отослать девочку в монастырь, чем обрек бедняжку на верную смерть. Монастырь! Какое отношение имеет Байрон к монастырю? Какое право он имел отнять дитя у матери? Увы, полное право. Таков закон. Ребенок является собственностью отца. Когда нужно, лорд Байрон поддерживает закон. Да и не только он. Революционеры и радикалы бунтуют, пока дело не коснется их собственности (к коей относятся женщины и дети). Пока под ударом не окажется то, что им действительно дорого. Пока им не перейдут дорогу. Боже! Неверность, равнодушие, бесчувственность! Великий боже! Бесчувственность поэтов!
Сколько «великих» творцов? Сколько мертвых, обезумевших, брошенных, забытых, обвиненных и падших женщин? Я искренне верила, что Шелли другой. Он говорил о свободной любви. О вольной жизни. Да, для него она такой и была, а я за эту волю заплатила сполна. Харриет, его первая жена, тоже. Она наложила на себя руки. Но здесь нет моей вины. Женщины всегда обвиняют друг друга. Хитрый трюк, который проделывают с нами мужчины. Переиначивая знаменитую фразу, скажу: cherchez l’homme[103].
Мама… Что она сказала бы, сумей я вернуть ее в мир живых? Женское сердце – что это? А женский разум? Неужели мы действительно другие? Или различие обусловлено лишь традицией и властью? И если мужчины и женщины стали бы во всем равны, как бы мы переживали смерть ребенка? Легче было бы превозмочь боль, если бы я носила брюки, скакала на коне, запиралась в кабинете, курила, пила и распутничала?
Шелли не распутничает. Нет. Он влюбляется в грезу о свободе, которую порождает его воображение при встрече с каждой новой женщиной. Оставаясь здесь физически, мысленно Шелли уже не со мной. Но я не возражаю. Я просто отворачиваюсь от него. С каждой новой смертью моего ребенка все труднее поворачиваться обратно. И даже сейчас, вынашивая дитя от Шелли, я не могу смотреть мужу в глаза, и мои объятия холодны. Мы спим в разных комнатах. Я слышу, как по ночам он, словно преданный пес, крадется к комнате Джейн. Нравится ли ей худощавое бледное тело, которое принадлежит скорее неземному духу, нежели человеку?
Тщательно рассмотрев себя в зеркале сегодня утром, я пришла к выводу, что все еще привлекательна. Моя рука замерла на груди. Прошлой ночью я решила пойти к Шелли. Однако его кровать оказалась пуста.
Каждое утро он катается на яхте вместе со своей новой «подругой» Джейн. Кстати, она и моя подруга. Джейн Уильямс. Ее дети носятся как угорелые. Я пытаюсь работать.
Я умоляла Шелли вернуться в Пизу. Толпы людей, рынки, церкви, река, хорошее вино в кожаных мешках, библиотека с выдачей книг на дом, кофе и сладкие печенья на площади с торговыми рядами, где продают мясо, хлеб и одежду. Там живут наши друзья из Англии. Я бы хоть немного отвлеклась. Увы, Шелли не хотел переезжать.
– Мэри, ты предлагаешь пуститься в новую авантюру? – с сомнением покачал головой он. Я видела, что мужу не терпится выйти в море. – Яхта меня буквально околдовала!
Шелли всегда нужно быть под действием чар. Когда-то его очаровала я, но это уже в прошлом. Как хочется сбросить оковы и вырваться из опостылевшей темницы!
Утром 1 июля 1822 года Шелли отправился на яхте «Ариэль» на встречу с Байроном. В карман своих любимых бежевых брюк Шелли положил томик стихов Китса. Он благополучно прибыл на место и написал Мэри, что вернется через неделю. Но так и не вернулся.
Вероятно, в заливе Специя разыгрался шторм, и яхта «Ариэль» из-за тяжелых мачт перевернулась. Плавать Шелли не умел.
Спустя несколько дней начавшее разлагаться тело поэта было выброшено на берег. В кармане брюк по-прежнему лежал томик Китса. Шелли было двадцать девять лет.
Итальянские власти настаивали, чтобы тела[104] погибших оставались там, где их обнаружили: на берегу, облитые известью, дабы избежать распространения инфекции. Я хотела, чтобы Шелли похоронили в Риме, рядом с могилой нашего сына. К сожалению, мне отказали. Тела сожгут на берегу. Разве не странно, как жизнь подражает искусству? Ведь после кончины своего создателя мое чудовище избрало для себя такую же смерть – в пламени погребального костра.
Сегодня 16 августа. От тела Шелли осталось лишь нечто отвратительное темно-синего цвета. Как ему холодно! Перенесите его поближе к солнцу! Слишком поздно…
Я убежала с Шелли почти восемь лет назад, однако помню все, как сейчас. Звезды в небе, словно бесчисленные шансы. Казалось, для нас нет ничего невозможного, мы всемогущие! Глядя на Шелли, я видела себя, будто в зеркале! Когда же оно успело затуманиться? Неужели это моя жизнь? Или она мне приснилась?
Из Пизы на огромном экипаже приехал Байрон – явился сегодня утром в черном шелковом фраке и бриджах и черном шейном платке.
– Мэри… – начал он, целуя мне руки.
Я старалась сдержаться, но мои ногти немилосердно впились в его ладони. Неужели все происходит наяву? Кто сочинил этот кошмарный сюжет? «Перепиши заново», – советовал Шелли, когда работа у меня не ладилась. И переписывая отрывок еще и еще, я постепенно приводила в порядок свои мысли и слова.
Увы, я не в силах переписать то, что случилось с ним. То, что случилось с нами. Наша история достигла конца.
Все кончено
Я не пойду на кремацию. Где бы ни был Шелли, он не имеет ничего общего с этим вздувшимся, изуродованным, полуразложившимся, облитым известью трупом. Ветер приносит дым сюда. Над морем повисла темная пелена. В ноздри проникает едкий запах гари. Я вдыхаю Шелли? В следующем месяце мой день рождения. Мне исполнится двадцать пять.
«“Пламя костра угаснет, и ветер унесет мой прах в море. Дух мой упокоится с миром. А если он обратится в мысль, то это будут совсем иные думы. Прощай!” С этими словами он выпрыгнул из окна каюты на льдину, дрейфовавшую возле корабля. Вскоре льдину подхватили волны, и он исчез в темной дали»[105].
«Люди полагают, что поисковый алгоритм достиг совершенства. Это далеко не так. Совершенный алгоритм поиска будет понимать абсолютно все. Он поймет все, что бы вы ни спросили, и мгновенно выдаст самый точный ответ. Даже если вы напечатаете: «Какой бы вопрос мне задать Ларри?» – система подскажет и это».
В 1945 году неподалеку от египетского селения Наг-Хаммади, примерно в ста тридцати километрах западнее Луксора, двое крестьян выкапывали и бросали в тачку минеральный слой почвы, желая удобрить посевы. Внезапно мотыга одного из них ударилась о нечто, оказавшееся впоследствии запечатанным кувшином. Крестьяне решили извлечь находку из земли. Высота кувшина составляла почти два метра. Поначалу они не решались открывать сосуд из страха, что оттуда может вылететь джинн. Но ведь внутри могло храниться и золото. Постепенно любопытство взяло верх, и крестьяне разбили кувшин. Внутри лежало двенадцать обтянутых кожей папирусных кодексов, написанных на коптском языке[106], возможно, переведенных с греческого или арамейского, датируемых примерно III–IV веками. Один из текстов, «Евангелие от Фомы», относится чуть ли не к 80-му году от рождества Христова! Большая часть кодексов представляет собой гностические тексты[107], в остальных описано Сотворение мира.
– Один из текстов называется «Трактат о происхождении мира» – говорит Виктор. – В нем описана история Софии, ныне больше известной как робот компании «Hanson». Имя София в переводе с греческого означает «мудрость». София жила в идеальной вселенной, именуемой Плерома, и захотела сотворить мир в одиночку, без помощи своей пары. Плерома состояла из пребывающих в гармонии пар, образованных мужской и женской сущностями. Представьте их в виде нулей и единиц. Мысль материальна, особенно у божества, пусть даже самого младшего – такого, как София. Ей удалось сотворить Землю, но бедняжка столкнулась с ненавистной материальностью мира. Софию, конечно, спасли (мотив, часто повторяющийся во многих более поздних историях), и она оставила нашу планету на попечении демиурга низших миров, одно из имен которого Иегова. По ходу своей административной карьеры на Земле Иегова обзавелся немалым количеством недвижимости и вскоре стал фантасмагорическим богом-тираном, который описывается в Танахе, еврейском Ветхом Завете. Он объявил себя единственным богом, творцом всего, и потребовал беспрекословного поклонения. Дабы упрочить свое положение, Иегова жестко наказывал любопытных и сомневающихся («Изгнание из рая», «Потоп», «Вавилонская башня», «Земля обетованная» и тому подобное). В противовес этому София преподнесла человечеству особый дар – божественную искру, открыв людям правду, что по природе своей они дети света. А дальше начинается сюжет, который в том или ином виде знаком всем. Он есть в каждой религии. Земная жизнь греховна, реальность – иллюзия, душа вечна. Тело – лишь оболочка, а точнее, ничтожный сосуд, хранящий бесценную красоту нашей светлой сущности. По убеждению многих – не только философов, но и гиков, – окружающая реальность не более, чем симуляция. Мы – персонажи чьей-то игры. Или часть автономно работающего алгоритма. Речь, при помощи которой мы разговариваем друг с другом, – это наш язык, однако мысль, которую он выражает, стара, как сам язык. На мой взгляд, то, что сейчас происходит, по крайней мере с ИИ, похоже на возвращение к истокам. Наши мечты оказались правдой. Человек не узник собственного тела. Мы можем жить вечно.