И ведь мобилизовали его как всех, а не как парикмахера, а в ходе событий само всё произошло, по стечению обстоятельств. Военком на призывном пункте перед строем выкрикнул — кто мол, умеет с машинкой обращаться — шаг вперёд. Шагнуло человек десять, а военком к каждому подошёл, в глаза каждому заглянул и выбрал двоих — Элишу и ещё одного. И они стригли вдвоём всех мобилизованных подряд часами. А потом тот же самый военком спросил, умеет ли Элиша стричь под польку, полубокс и всё такое. Элиша, конечно, сказал, что всё это он как мастер мужского зала умеет — что ещё мог он сказать, кроме правды? И военком куда-то позвонил, после чего заполнил какие-то бумаги, и Элишу отвезли в штаб. И привели прямо к комполка. Которого Элиша тоже постриг и побрил с горячим компрессом в финале.
— Остаёшься, — сказал комполка после компресса, — при штабе. Понятно?
— Понятно, — сказал Элиша.
— Не «понятно», — сказал комполка, — а «так точно, товарищ командир полка». Понятно?
— Понятно, — сказал Элиша. И остался.
И практически всю войну стриг, брил и тому подобное военачальников всё более высокого ранга. Поскольку в ходе кровопролитных боёв их всё повышали и повышали в званиях и должностях.
О двух из четырёх прадедах тоже знал что-то такое Бориска. Элиша когда-то ему рассказывал. Знал, что оба они были шорниками, оба безбожно комиссарили в революцию, оба воевали в Гражданскую и грабили своих и чужих без разбору и без пощады. В тридцатых годах их обоих не тронули, и жили они хорошо. А в Отечественную оба не захотели эвакуироваться. Дети и внуки их, кто не на фронте, эвакуировались разными путями, а они с жёнами остались. И отец Элиши просидел всю оккупацию под немцами. Только в деревню какую-то уехал. С глаз их долой и подальше. И не погиб в каком-нибудь овраге, за что потом наши органы с него спросили. Но не строго, а так, спустя рукава, сделав ему скидку то ли на возраст, то ли на что-то ещё. И он умер своей смертью, пережив самого товарища Сталина на пять лет, и тоже в марте.
А второй прадед и жена его, мать, значит, Борискиной бабушки, общей участи не избежали. Погибли во время массовых расстрелов в балке городского ботсада.
И почему Раиса считает, что вина Элиши в жизни больше, чем вина, допустим, его отца? Почему Горбун и Шизофреник за прадеда счёт оплачивают, а не за прапрадеда?
«И почему они, а не, допустим, я? — думал Бориска. — Нет, неясно. Но, с другой стороны, может, и я свою долю по мелочи плачу. И если б дед Элиша руки на себя не наложил от страху, я тоже как-нибудь по-иному бы жил, а не так, как сейчас. А что плачу я меньше, чем дети мои, так это уже бухгалтерия. Может, и небесной канцелярии, но всё равно бухгалтерия».
Потянуло, значит, Бориску на эту тему размышлять. Вместо того чтоб отвергнуть с порога само об этом предположение. Как отвергал он его всегда. А поймав себя на том, что размышляет, расстроился. Потому что не о чем тут было размышлять, потому что всё просто и понятно, как день и ночь: кто-то придумал для человеческой биомассы всю эту теорию, чтоб люди жили хоть с какой-то оглядкой и не свинячили сверх всякой меры. Тот, кто это придумывал, считал, видно, что никто не желает своим детям и внукам зла. И будет ради них вести себя в жизни пристойно. Но не учёл он того, что полным-полно народу, которому и дети, и внуки до лампочки, и уж тем более до лампочки дальние гипотетические потомки. Ну кто станет отказывать себе из-за них (которые неизвестно ещё, родятся ли), в удовольствии быть сволочью? Да никто не станет. В крайнем случае, перекрестится, скажет «Бог простит» и будет ею, несмотря ни на что.
31
Разумеется, побега Бориске органы не простили. Органы — не Господь Бог, чтобы прощать. Органы, они никому ничего не прощают, поскольку не для того поставлены. И не забывают тоже ничего, так как всё записывают.
Приехали от нечего делать на двух автомашинах с мигалками и начали по двери кулаками в четыре руки стучать. Именно стучать, а не звонить. Чтоб заранее запугать жильцов своим внезапным присутствием.
Зара открыла им дверь, они влетели так, как будто выломали её своими телами — чуть не упали:
— Где, — говорят, — хозяин квартиры? — и наступают, бля, наступают.
А один из ворвавшихся Зару увидел, узнал её и говорит:
— О, старая знакомая Зара. — и: — Тебя ж, — говорит, — УБОП наше ищет, с ног сбилось и с курса, а ты, значит, тут как тут и ни в чём не бывало.
— А чего это оно меня ищет? — Зара спрашивает.
— Как чего? Ты ж как пропала после убийства Вовы Школьника, так и все концы в воду. На дно легла.
— Да не ложилась я никуда.
— Ну да, ты — и не ложилась.
Органы, как по команде, понимающе перемигнулись.
— Я ничего такого не совершала, чтоб меня искать УБОПу, — Зара говорит.
— Не совершала она. Это ещё доказать надо с алиби и уликами в руках. Почему никто не пропал после убийства, одна только ты? Почему?
— Ни почему. Не пропадала я, живу открыто, ни от кого не прячусь, по магазинам хожу, в театр оперы и балета.
— А где хозяин квартиры?
— Он бегает. Ну, в общем, его нет дома.
— Он бы штраф оплатил вместо того, чтобы бегать. Его ж по-культурному предупреждали. Тем более от нас всё равно не убежишь.
— Он не от вас бегает, а сам по себе, — Зара говорит. — И за что штраф? Я не знаю.
— А за то штраф, что без регистрации на территории Российской Федерации проживать посягнул. Он думает, что если из Германии к нам сюда понаехал, так ему всё наше можно нарушать?
— А, вы об отце его спрашиваете? Так отец обратно в Германию вернулся.
— Ну, сука, кинул. Собирайся. С нами поедешь. Ты ему кто?
— Ему — никто. Я сыну его кто.
— Ну, всё одно родственница и в убийстве подозреваешься, заказном.
Зара собралась быстро, она давно научена с органами дело иметь и знает, что медлительности органы не переваривают. А тут, как на грех, Шизофреник с прутиком объявился. Гораздо раньше своего обычного времени. Как будто почувствовал что-то неладное. Но лучше бы он не чувствовал ничего и не возвращался.
Зара говорит ему:
— Ты не бойся, я скоро приду.
А органы говорят:
— Проверка паспортного контроля.
Шизофреник на Зару смотрит, ничего постичь не может, всё у него в мозгах перемешалось и переклинило.
— Покажи им паспорт, — Зара говорит. — Паспорт свой покажи.
А Шизофреник говорит:
— Нет у меня паспорта.
— Как нет? — обрадовались органы.
— Так — нет, и всё, — говорит Шизофреник. — Выбросил я паспорт. Чтоб враги его не похитили и зла мне не причинили.
— Он болен, — Зара говорит. — Вы же видите. Мания преследования у него.
А органы говорят Заре:
— Тебя не спрашивают.
И берут Шизофреника под тонкие его ручки и ведут вместе с Зарой к машинам. Он выгибается, вырваться хочет, скулит, а они его крепко держат, поскольку высокие в своём деле профессионалы.
«Конечно, — думала Зара, идя под конвоем к машине, — ну сколько могло длиться это призрачное шизофреническое счастье? Недолго оно могло длиться. Оно и длилось недолго».
А Шизофреник ничего о счастье не думал. Он чувствовал только, что оно у него было, и больше ничего. А думать о нём он не умел. Он только об одном умел думать — о преследователях своих и о том, как избежать их силков и ловушек, как похитрее их обманным путём обойти и не наследить. А теперь и об этом, наверно, не мог он думать. Попав к ним в лапы. И, как ни извивался он всем телом, вырваться из этих жилистых натруженных лап не достало у него сил.
— Это конец, — говорил себе Шизофреник, сидя между двумя грубыми мужиками в машине. А им говорил: — Включите свет, свет включите!
Мужики совали ему с обеих сторон кулаками в рёбра, ворча:
— Мы тебе включим, мы тебе сейчас так включим свет, что ты навеки у нас выключишься.
Но ещё больше, чем несвобода и угроза жизни, мучил Шизофреника вопрос — где же он просчитался? Что упустил?
И он не мог найти ответ, не мог понять. Всё он будто бы делал правильно, всё держал под неусыпным надзором, и никакие мелочи не проходили мимо его повышенного внимания. И до сего дня ему удавалось обходить все их капканы.
А сегодня он с самого утра чуял в атмосфере что-то неладное: сначала на его пути вставали один за другим дома, дома, много пятиэтажных бесполезных домов. Бесполезных и беспомощных. Потому, что они ничем не могли ему помочь, потому что никого ни от чего не защищали и потому что в них нельзя было ни от чего надёжно укрыться. А затем и вовсе встретил он лысую старуху с зонтиком. Старуха открыто поклонилась ему и застыла в улыбке.
И Шизофреник понял, что таких старух просто так на улице не встречают. И он сократил свой маршрут до самого необходимого минимума и стал пробираться тихими переулками к дому. А дома, значит, его уже ждали. Разгадала, видно, старуха его замысел и коварно сообщила о нём врагу. Ну, а враг, само собой разумеется, не дремал. Он окружил дом и взял Шизофреника с поличным. И его, и Зару.
«Вот чего я до конца жизни себе не прощу, — думал Шизофреник. — Ведь из-за меня и она погибнет».
— Зара ни во что не посвящена и ни в чём не виновата, — говорил Шизофреник грубым мужикам в машине. — Это я вам уполномочен заявить как лицо официальное.
Мужики не обращали на его слова внимания, но он настаивал:
— Вы должны её немедленно отпустить и реабилитировать за отсутствием состава преступления. Я настаиваю.
В узилище их ввели вместе. Зару впереди, его сзади.
— Зара, прости, — сказал Шизофреник. — Это всё из-за меня.
— Не говори чепухи, — сказала Зара, и её увели в КПЗ под замок.
— А этого куда? — спросили грубые мужики у своего старшего по званию.
— А этого в дурдом, — сказал старший. — Куда его ещё? Мало того, что шизофреник ярковыраженный, так он ко всему беспаспортный. Конечно, в дурдом.
— Да он вроде в принудительном не нуждается, — сказали грубые мужики.
— Ну так поговорите с ним по душам, — сказал какой-то новый персонаж, возникнув из-за письменного стола. И ещё кому-то он сказал, возникнув: