22
Я еще застал то время, когда московский метрополитен носил имя Кагановича. Это было тогда, когда на вновь построенные станции Кольцевой линии ездили смотреть, как в музей, а эскалатор я называл «лестница-чудесница».
23
О том, что наша соседка Елена Илларионовна была дворянского рода, все в квартире узнали лишь в конце 1950-х годов. Некоторые, правда, этому не верили.
24
Начитавшись разных историй про Пушкина и Лермонтова, мы стали устраивать во дворе дуэли. Зимой — снежками. Летом — щепками или собачьими какашками на палочке. Иногда пулялись перегоревшими лампочками, хотя это было опасно.
25
У соседей Фоминых была домработница. До того как устроиться к ним домработницей, она работала грузчиком в угловой «стекляшке».
Она была огромного роста с совершенно мужскими руками и ногами и говорила басом.
Звали ее, во что трудно поверить, Арина Родионовна.
26
«Татаро-монгольское иго» из учебника истории плохо уживалось в голове с дружком-татарином Ринатом из соседнего двора и с тем, что Монголия называлась обычно «братской Монголией».
27
Одно время в ГУМе продавали шампанское в розлив.
А знаменитое мороженое за 20 копеек было еще долго.
28
Однажды я спросил у мамы: «А почему марксизм есть, а энгельсизма нет?» Она всегда умела на мои идиотские вопросы находить какие-то ответы, которые меня устраивали. И в этот раз она что-то ответила. Но что именно, я не помню. А жаль.
29
Я знал когда-то одну милую старушку, которая выросла и жила, соответственно, во время войны в деревне Петрищево. А уже потом, в 1950-е годы, она переселилась к детям в Москву. Она много и охотно рассказывала о войне (ей тогда было лет пятнадцать или шестнадцать) и о недолгой, к счастью, оккупации.
Но имя Зои Космодемьянской она впервые услышала уже после войны. Как это могло произойти, непонятно. Деревня же все-таки, а не город.
30
На этой войне побывал мой дядя Вова, мамин брат. Оттуда он привез репродукцию с картины Айвазовского в черной деревянной рамке, небольшой листик сухой штукатурки, имитирующей кафель (она была прибита в нашей кухне рядом с раковиной) и тахту с пружинным, очень шумным матрасом.
На тахте спала бабушка. На ней же она умерла. Кусок сухой штукатурки вскорости потрескался и был выброшен на помойку. Картинка в черной рамке до сих пор висит в моем доме.
Декабрь
1
Один давний знакомый был врач. Он занимался наукой, а именно проблемой выживания в экстремальных условиях. Опыты он ставил на себе самом, а поэтому пару зим прожил в Антарктиде на станции… забыл название. «Восток», что ли? Впрочем, неважно.
Однажды после долгой зимовки он зашел к нам в гости. Очень много и интересно рассказывал. А мне почему-то особенно ярко запомнился такой эпизод.
Дело было в начале 1980-х, то есть в годы глубокой советской власти. У них на станции был единственный партийный, он же и парторг. И даже было у него свое помещение, типа партком. Чем он там занимался, было неизвестно. Во всяком случае, ничем полезным он точно не занимался. И был к тому же вредоносным гадом, то есть, попросту говоря, стукачом.
Однажды зимовщики довольно жестоко над ним пошутили. А именно взяли и в пятидесятиградусный мороз, с риском для собственного здоровья, коллективно обоссали замок на дверях этого самого парткома. Могучий лед намертво сковал вход в заветное помещение.
Потом они издалека наблюдали, как пламенный коммунист со злобным выражением лица бегал туда-сюда с горячим чайником, который, кстати, вполне успевал остыть, пока его тащили от кухни до «парткома».
Хоть был он человек и зловредный, у него все же хватило благоразумия не давать этому делу ход, не раздувать «политическое дело» и вообще не смешить людей. К тому же он интуитивно понимал, что времена наступают уже «последние».
2
Бабушка моего старого товарища была забавным человеком. Когда я ее узнал, она была уже старой, но с замашками светской дамы и не без кокетства.
Запомнилась она прежде всего тем, что замечательным образом переиначивала пословицы и поговорки. То есть даже не столько переиначивала, сколько употребляла их в несколько непривычных смысловых контекстах. Например, рассказывая о необычайной доброте и кротости своего мужа-покойника, она уверяла, что он «мухи не укусит». А своему внуку, моему приятелю, когда тот поздно откуда-нибудь возвращался, она укоризненно говорила: «Где же тебя носит? Я тут сижу, жду тебя, как зеницу ока». И так далее.
Когда-то она была зубным врачом. И не просто так, а в Кремлевской поликлинике. Много раз рассказывала о том, как ставила пломбу «самому Ворошилову». «Такой был терпеливый, — рассказывала она. — Я сверлю, а он сидит и молчит, как белуга».
3
Мой друг поехал однажды отдыхать в Абхазию, в какое-то небольшое село. Он снял комнатку у старого крестьянина. И все было бы хорошо, но со второго же дня зарядили сплошные дожди. День, два, три, пять, семь. А время идет. А другу хочется гулять и загорать. Плохо, в общем. Не повезло.
На седьмой день дождей хозяин сказал: «Завтра дождь кончится». — «Откуда вы знаете?» — спросил мой друг. «А ты посмотри, — сказал старик, — видишь этот ручей?» — «Ну, вижу. И что?» — «А если дождь еще день будет идти, то ручей из берегов выйдет и мой сад затопит. Разве Бог такое допустит?»
На следующий день дождь действительно закончился.
4
На собственном (по тем временам большая редкость) «Москвиче» мутно-голубого цвета приезжал к нам дядя Володя Абрамов, друг и сослуживец отца. Они с женой тетей Галей заезжали за родителями. Родители втаскивали в машину термосы и бутерброды, втискивались туда сами и уезжали «на природу».
Иногда брали и меня.
Приехав на какую-то поляну (всегда одну и ту же), взрослые разбредались по лесу в поисках грибов. Я же, отговариваясь близорукостью, а на самом деле по лени, оставался рядом с машиной и втихаря ел крутые яйца из маминой клетчатой сумки.
5
У нас дома была такая шкатулка. Из папье-маше, кажется. Она была покрыта черным лаком, а крышка была основательно облупленной, с трудно распознаваемой картинкой. На картинке, насколько можно было судить, когда-то был изображен сельский праздник с гармонистом в центре композиции. Впрочем, фигура гармониста там лишь угадывалась, потому что видна была только гармонь. Но не сама же она висела в воздухе, да еще и лихо раздувала собственные мехи! Так что гармонист, конечно, был. Просто он в буквальном смысле «сплыл», потому что старший брат, играя с этой шкатулкой, оставил ее однажды во дворе, а ночью прошел сильный дождь. Вот и не стало гармониста — лес рубят, щепки летят.
Потом я узнал из разговоров взрослых, что эта полуразвалившаяся шкатулка, которую почему-то долго не решались выбросить, называлась странным словом «палех».
В ней брат хранил военные пуговицы и какую-то еще мелочь.
6
Будучи примерно пятиклассником, я, как обычно, летел куда-то по коридору. И с нечеловеческой силой столкнулся с англичанкой Анной Павловной по прозвищу Половник, которая тоже куда-то стремительно неслась. Причем прямо навстречу мне.
Мы так лихо столкнулись, что мало того что из ее рук выскочил и раскрылся посредине классный журнал, но и сама она грохнулась на пол во весь рост. А она была довольно крупная, толстая и вообще тяжелая. А я? Ну что я? Я и сейчас-то не слишком массивен, мягко говоря. А в пятом-то классе…