Но я почему-то не упал. Упала она. И было потом всякое разбирательство, и всякие вызовы родителей в школу. Да что об этом рассказывать. Кто ж этого не знает…
7
Все детство мне снились авиаполеты. Во всех подробностях. А реально сел я впервые в самолет достаточно взрослым — мне было уже около тридцати. Ну, так получилось.
Так вот, когда я во Внукове впервые залез в самолет и самолет начал взлетать, я с нетерпением стал ожидать невиданных, новых ощущений. Но их не было. Все это мне уже снилось. И много раз.
8
Я всегда любил носить круглые очки. Такая форма очков мне казалась безупречно правильной. Кажется и теперь.
В 1980-е годы про такие очки говорили «как у Леннона». В наши дни говорят «как у Гарри Поттера».
Совсем другая эпоха.
9
Однажды, примерно в середине 1970-х годов, выйдя из метро «Кропоткинская», я увидел перед собой какой-то монумент. Понятно, что это был памятник. А кому памятник, было непонятно, потому что он был замотан в белый саван.
«Кому же это памятник-то тут поставили? — гадал я. — Неужели Кропоткину? Если так, то хоть увижу, как он выглядел. А то ведь никогда и не видел».
Через несколько дней памятник открыли. Нет, там оказался никакой не Кропоткин. Обычный Энгельс, ерунда.
Он и теперь там стоит.
10
Писатели ни на какую тему так не любят пошутить, как именно на эту. «С „нобелевки“ я куплю тебе эту норковую шубу», — говорит писатель своей жене и ненатурально хихикает. Жена почему-то не смеется. И не только потому, что эту шутку она уже слышала, хотя и поэтому тоже.
В день объявления Главной Премии Всех Времен и Народов писатель бывает несколько напряжен, рассеян и смутно обеспокоен. Движения его суетливы. Ему плохо работается в этот день. Нет, он не ждет, что премию нынче получит именно он, еще чего не хватало. То есть не то чтобы совсем не ждет. «Да нет, вряд ли», — тоскливо думает он и в большинстве случаев оказывается прав. Но его, в общем-то, волнует другое. «Кто в этот раз? — мучительно гадает он и заранее расстраивается. — Неужели это ничтожество?»
Каждый писатель, обойденный Нобелевской премией (а таких, между прочим, большинство), имеет запасный выход, самочинно встраивая свое имя в ряд прочих гениев, так и не доживших до торжественного рукопожатия со шведским конституционным монархом. «Набоков, между прочим, тоже. И не только он», — говорит писатель и слегка успокаивается до следующего года.
11
Ничто, пожалуй, так не завораживало в детстве, как зрелище пожара. А их в моем детстве, проведенном среди деревянных строений, было достаточно.
Но даже пожары не смогли по силе эмоционального и эстетического воздействия сравниться с похоронами. Заслышав издалека звуки духового оркестра, я мчался на них, не чуя, как говорится, ног. Мрачная тайна властно тянула к себе.
Хоронили тогда тоже много. Впрочем, и теперь немало.
12
Дождливым летом 1963 года мы с другом Смирновым целыми днями дулись в пинг-понг на его веранде. То он выигрывал, то я.
Однажды, чтобы как-то разнообразить это дело, мы придумали вот что. Я снял свои очки и отдал ему. У него было совершенно нормальное зрение, а я и тогда уже был здорово близоруким. В общем, он играл в моих очках, а я — вовсе без очков. У него там в глазах все двоилось-троилось, а я различал летящий в мою сторону шарик лишь в двух десятках сантиметров от моих глаз. Получилось ужасно смешно.
13
Ну, и в этот раз, как и во все прочие, с этим делом ничего не получилось. Как легко заметить.
14
Про этот день моя мама рассказывала неоднократно.
Я уже был. Мне было десять месяцев. Я родился еще при карточках.
А в этот день, рассказывала мама, она пошла в Елисеевский гастроном, купила там французскую булку и сто граммов ветчины и даже не сумела донести это до дома. Она села на заснеженную скамейку на Тверском бульваре и съела все это в один присест. И запомнила на всю оставшуюся жизнь.
А эти деньги я хорошо помню. Крупные купюры я видел крайне редко, только когда отец из рук в руки отдавал маме зарплату. Помню лишь, что они были довольно большого формата — для того чтобы положить в бумажник, их надо было сложить вдвое. А более мелкие — рубли, трешки и пятерки — были вертикальными. Недавно я обнаружил такую пятерку между страницами какого-то тома энциклопедии.
Мороженое тогда стоило примерно полтора рубля. А в телефон-автомат совали пятнадцатикопеечную монету. Стакан газировки с сиропом стоил тридцать пять копеек, а без сиропа — пятак. Спички — тоже пятак.
15
В середине 1950-х старший брат и его приятели распевали из «Серенады солнечной долины»: «Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я и сам. Вся семья моя покрыта рыжим волосам. Только у сестренки…». А что у сестренки, я не запомнил. Жаль. Но и то, что я запомнил, все равно смешно.
16
Уж не знаю почему, но почему-то я лет в 13–14 страстно хотел попасть в театр «Ромэн». Что я там забыл, если вдуматься? Не знаю. Но только почему-то ужасно туда стремился.
И вот однажды, в какие-то каникулы, отец купил-таки два билета в этот театр. Мне и себе. Ну, мы и пошли. Я ждал, конечно, чего-то необычайного. Вот пришли, сели на первый почему-то ряд. То есть не почему-то, а потому что такие были билеты.
Сидим, значит, в первом ряду, начинается представление. На сцене огромный, на все пространство ковер. Появились артисты, стали играть. Потом запели. А когда уже затанцевали, оказалось, что ковер этот ужасно пыльный, и вся пыль летела прямо в нас.
Я терпел, терпел, а потом как начал чихать. Да так я расчихался, что отец увел меня прямо посреди первого отделения. Больше я там не был.
17
Все эти слова звучат столь магически, что добавлять к сказанному решительно ничего не хочется. Оставим все как есть, ладно?
18
Летом 1963 года друг Смирнов сказал: «Я где-то прочитал…» (Ничего он, конечно, нигде не прочитал, а сам выдумал. Он вообще был неутомимый фантазер.) «Я где-то прочитал, — сказал он, — что из Кремля в Загорск прорыт тайный подземный ход. По моим расчетам, он должен проходить прямо под платформой Тайнинская». (Каким расчетам? Почему? Неважно. По его расчетам.) «Давай, — говорит, — залезем под платформу и посмотрим, что там. Вдруг какой-нибудь тайный вход. Все равно делать нечего».
Делать нечего. Мы взяли фонарь и пошли под платформу. Самое смешное, что под ней действительно оказалось что-то вроде колодца. Причем открытого. Мы торжествующе переглянулись и полезли. Хода там не оказалось, а оказалось совсем неглубокое замусоренное дно. Смирнов первым делом наступил на ржавую проволоку и поранил ногу. Пока он долго и цветисто матерился, я вступил ногой в изобильную и почему-то совершенно свежую какашку.
Но мы решили не отступать и стали шарить фонариком по стенам. Ничего там не было, не считая одной короткой, очень выразительной и хорошо всем известной надписи.
Недолго подумав, мы решили приостановить поиски до следующего раза и вылезли на поверхность. Мимо нас с грохотом ехали поезда в ту и в другую сторону. Дождавшись, когда они утихнут, мы выбрались из-под платформы и отправились домой — он, поминутно задирая штанину и рассматривая ссадину на ноге, я, не очень успешно обтирая ботинок о траву.
«Завтра придем опять», — бодро говорил Смирнов. «Ага», — соглашался я. Но мы так и не пришли, потому что потом появились дела поинтереснее. Какие — не помню. Но помню, что интересные.
19
Этот голос, эти интонации, с утра до вечера доносящиеся из телевизора и радио, надоевшие до судорог и соблазнительные для массового пародирования, служили неизменным фоном моей юности, моего творческого и социального взрос