Когда Хайкл-виленчанин однажды в пятницу вечером пришел в местечко, он зашел на встречу субботы в синагогу и был сразу же очарован ее великолепием. Большие толстые колонны поддерживали потолок. К биме поднимались красивые резные лесенки. Винтовые лестницы изнутри вели на балкон[112], нависавший над головами прихожан. С потолка и изо всех углов лился свет бронзовых висячих светильников с серебряными и медными отражателями, служившими для усиления света ламп-молний[113]. На дверях, стенах и колоннах висели доски с предостережениями и молитвами, написанные желудевыми чернилами рукописным шрифтом, которым пользуются переписчики святых книг. В субботу вечером после молитвы Хайкл увидел вечный календарь, который крутился на потайном часовом механизме, заправленный в дверцы священного орн-койдеша. Синагогальный служка, старик со смеющимися морщинками под глазами, показал ему и кусочек материала, на котором золотыми и серебряными нитями были вышиты барабаны и трубы, знамена, пушки на низких колесах, а посреди оружия — два слова по-латыни «Gloria Patria». Старичок рассказал молодому ешиботнику, что когда император французов проезжал через Валкеники по дороге на Москву, он пришел в такой восторг от синагоги на холме, что отрезал кусок дорогой материи от попоны своего коня и подарил его синагоге в качестве завеси на священный орн-койдеш. В ту же субботу вечером один валкеникский мальчишка поведал виленчанину, что во всей деревянной синагоге нет ни единого железного гвоздя, а в ее стенах скрыты написанные на пергаменте амулеты, защищающие святое место от пожара.
После той субботы, через две недели с начала месяца хешван[114], синагога была закрыта на всю зиму. Однако она осталась в душе Хайкла, она лучилась в его мозгу. В своих мыслях он сплел загадочную легенду, сплел ее с запертой синагогой и с кладбищем на той стороне реки. Местечко, всего в трех станциях от Вильны и в восьми километрах от железной дороги, выглядело поздней осенью забытым всем миром. Из-за непролазных, залитых грязью дорог крестьяне ленились приезжать из сел на рынок, а валкеникские извозчики не ездили в Вильну за товаром. Родная Мясницкая улица Хайкла лежала в его памяти, словно присыпанная грудами опавших сосновых иголок из окружавших Валкеники лесов. На его лицо легла тень старой деревянной синагоги. Он перестал громко смеяться, мало разговаривал, молился с искренней богобоязненностью и учился прилежно.
Глава ешивы и ее директор реб Цемах Атлас добился у обывателей, чтобы вместо того, чтобы искать квартиру и дни еды для каждого ученика, младшие ученики спали бы в синагоге, а все ешиботники, и младшие, и старшие, ели бы на кухне всю неделю, кроме субботы. Хозяйки обещали собирать для этого хлеб и халы, крупу и молочные продукты. Мясники обязались давать несколько раз в неделю мясо. Отыскалась и кухарка-вдова, Гитл-рябая. Она была к тому же слепа на один глаз. Обитатели местечка поговаривали между собой, что эта кухарка пришла не для того, чтобы заработать пару злотых, и уж точно не для выполнения заповеди. Гитл ищет своим единственным глазом двух женихов для обеих дочерей, Рохчи и Лейчи. Она растягивает имена своих девиц на польский манер, чтобы показать, что они ей дороже ее единственного глаза.
У вдовы был собственный домишко — прихожая с плитой и две меблированные комнаты. В лучшей комнате ели трое самых старших из сынов Торы и уже подросшие хорошие ученики: пареньки из окрестных местечек, с тихими взглядами и сморщенными от постоянного сидения над святыми книгами лбами. Идя по улицам, они держали руки в рукавах за спиной, их длинные пейсы были заложены за уши. Во второй комнате ели младшие ученики, а также старшие, но отстающие в занятиях: крепкие парни из окрестных сельских еврейских общин, с загорелыми лицами и толстыми губами. Фуражки они носили, надвинув их на густые чубы. Разговаривали громко и грубовато, как будто даже их голоса были обуты в сапоги. Рядом с этими высокими широкоплечими парнями второй глава ешивы, реб Менахем-Мендл Сегал, выглядел как маленький котенок на фоне больших мышей. Взрослых ешиботников обслуживала хозяйка, Гитл-рябая, а в комнате младших работали обе ее дочери.
Рохча, старшая, была полной и круглолицей, с чересчур большими глазами и с черными волосками над надутыми губками. Она всегда ходила со смущенной улыбкой на лице, будто происходила ее помолвка и родственники жениха рассматривали ее, обмениваясь понимающими взглядами. А вот Лейча, младшая, совершенно не боялась мужчин. Она даже не стеснялась рядом с изучающими Тору ходить с голыми до локтя руками. Лейча имела обыкновение растопыривать свои крепкие локти, высоко задирать голову с коротко подстриженными волосами и демонстрировать свою длинную фигуру на стройных, точеных ножках. На минуту она склоняла голову и верхнюю половину тела налево и упирала руку в левое бедро. Сразу же после этого она переступала ногами, склоняла голову и корпус направо и упирала руки в правое бедро. Так она крутилась без перерыва, как будто танцевала кадриль. Местечковых парней, бегавших за ней, она отталкивала своими крепкими локтями, а подругам говорила, что ненавидит грубиянов. Изучающие Тору юноши ей тоже не нравились. По большей части это были еще мальчики с первым пушком на щеках. Трое старших парней казались ей рохлями. От скуки и желания вскружить кому-нибудь голову просто так Лейча строила глазки Хайклу-виленчанину.
«Этот бугай совсем не такой деликатный и набожный, каким притворяется, он любит девушек», — подумала кухаркина дочь и стала покачивать бедрами каждый раз, когда входил Хайкл. Он смотрел на нее затуманенным взором и бормотал что-то, словно предупреждая, чтобы она к нему не лезла. Тогда Лейче эта игра стала казаться еще интереснее, и однажды она наступила ему своей туфлей на ногу. Хайкл покраснел, вскочил и убежал посреди еды. В тот день он больше не приходил есть, точно у него был пост. В следующий раз он сидел в кухне с таким мрачным видом, насупив брови, что Лейча побоялась заговаривать с ним.
На кухню виленчанин всегда приходил одним из последних. Он знал, что эти сельские евреи могут слопать все и ничего ему не оставить, но старался усилить в себе готовность полагаться на Бога. Избавиться от опасений, что ему не хватит радостей этого мира. Однажды утром после молитвы все ученики отправились перекусить, а он все еще стоял в молельне у окна восточной стены и смотрел на запертую холодную синагогу, возвышавшуюся на холме напротив. В своем воображении он видел священный орн-койдеш с резными львами, поддерживавшими лапами корону Торы. Выше, на священном орн-койдеше, курилась гора Синай. Под потолком парил орел с лулавом и этрогом в когтях, а на голове его — царская корона. Хайкл отвел взгляд от холодной синагоги и увидел на низких крышах домишек жирных черных ворон. Они слетали вниз, в снег, копались в нем, отыскивая в мусоре пищу, и снова взлетали на крыши. Виленчанин вспомнил, что ему еще надо идти завтракать.
Помимо стремления усилить в себе готовность полагаться на Бога, он хотел искоренить из себя такое дурное качество, как гордыня. На кухне Хайкл сидел в комнате для младших, хотя по своим годам и успехам в учебе ему было позволительно находиться и среди старших. А вот его земляк Мейлахка-виленчанин кипел от гнева из-за того, что его посадили с младшими.
— Я могу учиться лучше этих декшненских[115] и лейпунских[116] мужиков, — бурчал он и нежными пальчиками терзал свой кусок селедки. Герцка Барбитолер толкал его локтем в бок и выхватывал куски с его тарелки. Тут подошла кухарка Лейча и намазала для Мейлахки творогу на кусок черного хлеба.
— Ешь, Мейлахка, ешь. Ты хочешь чаю с сахарным песком или с кусковым сахаром? — и она так наклонилась над Мейлахкой, что Хайклу пришлось увидеть, как туго натянутая блузка морщится на ее крепких грудях.
— Его надо кормить с чайной ложечки, он еще малыш, — смеялся Герцка над Мейлахкой, который сразу так и запылал от гнева. Лейча накричала на Герцку и стала еще ласковее угощать мальчика с пурпурными щечками. При этом она стояла к Хайклу боком, словно демонстрируя ему свои бедра и оттопыренный зад. «Этот бугай», как она мысленно называла старшего виленчанина, становился все злее и все больше потел. Он поспешно съел кусочек хлеба, выпил пару глотков чаю, наскоро прочитал благословение после еды и первым стремительно покинул кухню. Три четверти его порции достались постоянно голодному Герцке Барбитолеру.
Хайкл вернулся в здание ешивы и занялся учебой, уперев свой стендер в восточную стену. Время от времени он бросал взгляды на холодную синагогу, и его лихорадочный жар остывал. Вдруг он испугался. Ему показалось, что он находится в прихожей запертой синагоги и смотрит на молитвенный зал. Со ступеней он видит, что на скамье в восточном углу кто-то заснул на всю зиму, и этот спящий — не кто иной, как он сам. Хайкл беспокойно оглянулся вокруг, не догадывается ли кто-нибудь в ешиве о его безумных фантазиях. Его взгляд упал на стих «Представляю Господа перед собой всегда»[117], высеченный на мраморной доске над бимой. Он упорно вглядывался в эти буквы, морща при этом лоб, чтобы они вошли в его мозг, как святые пергаментные амулеты, спрятанные в стенах синагоги в качестве средства от пожара. Из одной каббалистической книги виленчанин знал, что погружение в стих «Представляю Господа» — испытанное средство против грешных мыслей.
Глава 2
За троими старшими учениками валкеникский глава ешивы внимательно присматривал. Первым из этих троих был Шия-липнишкинец[118], илуй[119] со злыми косыми глазами, растрепанными пейсами и жидкой бородкой, будто приклеенной к его подбородку. Шия-липнишкинец не любил больших ешив, где все ученики изучали один и тот же талмудический трактат и надо было слушать урок главы ешивы. Не уважал он и знатоков, тщательно искавших ответы на такие вопросы, находится ли шапка на голове или же голова под шапкой; является ли обряд кидушин