вянин подставил свою узкую белую ладонь:
— Давайте сюда!
Потом и младшие ученики стали приходить к уздинцу за ссудами. Сначала он отказывал, а потому давал на половину или на четверть меньше, чем у него просили. До кухарки Гитл и двух ее дочерей дошел слух, что этот старый холостяк — богач. Однажды, когда он зашел на кухню, чтобы омыть руки перед едой, Лейча поставила перед ним на скамью большую медную кружку с двумя ручками. Она знала, что из ее рук набожный старый холостяк не возьмет даже кружки с водой. Уздинец закатал рукава и хотел было омыть руки. Тут молодая кухарка вдруг рассмеялась и спросила, почему он так скупится, когда товарищи просят у него взаймы пару грошей. Йоэл был возмущен этим лживым наветом и вылупил на нее глаза: он не дает взаймы? Напротив, кому же он отказал? Однако когда какой-то молодой человек ни с того ни с сего просит у него целый злотый, — это наглость. Злотый — это два полтинника, то есть четыре четвертака, то есть пять двугривенных, то есть десять гривенников, пятьдесят семишников или сто грошей. Лейча сразу же оценила сказанное и решила, что старый холостяк не плохой человек, а дурак. Для нее он не товар. Пусть им занимается ее старшая сестра Рохча, если он ей нравится. Для себя Лейча выбрала варшавянина. Он, правда, ниже ее на целую голову. Однако он красивый, нарядный и не боится посмотреть на девушку. Ее первый разговор с ним был о Йоэле-уздинце: она заметила, что старый холостяк не разговаривает с младшими учениками, и захотела узнать почему. Йосеф улыбнулся и ответил, что у самого уздинца еще детский разум. Потому он и боится разговаривать с младшими, чтобы и его не считали за мальчишку. Лейча была очарована этим умным ответом и сделала вывод, что у липнишкинского илуя сумасшедшая голова, а у уздинца — глупая голова, но у варшавянина — умная голова, и он красив, как ангел. Лейча даже удивилась, как она раньше этого не замечала.
Йосеф видел, что юная кухарка хочет ему понравиться, и как-то раз он просто так сказал ей, что литваки знают только селедку и картошку. Лейча покраснела до самых ушей. Варшавянин больше не заговаривал о еде. Он только начал заходить на обед, когда другие ученики расходились. Стол в его честь был накрыт белой скатертью, а на плите в отдельном горшочке разогревался лучший кусок мяса, который кухарка сберегла от общего котла ешивы. В иные дни, когда трапеза была скудной, мама Лейчи брала в долг у лавочника и готовила пир, как у богача. Сначала в местечке, а потом и в ешиве начали поговаривать, что варшавянин становится женихом для кухарки Лейчи. Сыны Торы поздравляли его. Йосеф холодно смотрел на них и молчал. Но однажды после обеда, когда его не было в ешиве, Йоэл-уздинец сказал товарищам:
— Что касается невесты, я бы не стал торопиться, даже если она умна и красива, как царица Савская. А что касается приданого, кто знает, хватит ли приданого, которое получит Йосеф-варшавянин, на то, чтобы вернуть те полтора злотых, которые он у меня занял и до сих пор не вернул.
Глава 3
Реб Гирша Гордон, лавочник, торговавший мануфактурой, был когда-то зятем валкеникского раввина. Его первая жена, дочь раввина, умерла через пару лет после свадьбы, оставив ему сына. Он снова женился, и теперь у него были уже взрослые дочери от второй жены. Однако в местечке его все еще называли «зять раввина» и он слыл самым состоятельным и уважаемым обывателем. Бедные невесты вкладывали в его дело свое приданое, поссорившиеся из-за наследства родственники делали его третейским судьей. Торговцы мануфактурой из Вильны выдавали товар без расписок. Крестьяне из окрестных деревень верили на слово. Все знали, что он не жульничает, натягивая ткани на метр. Из-за своей честности и набожности он терял клиентов. Он мог накричать на бедную девушку за то, что она хотела купить слишком дорогой материал. Выгонял из лавки молодку, потому что по размерам куска ткани, который она велела отрезать, понимал, что она хочет сшить себе короткое платье с большим декольте и без рукавов. Реб Гирша, обладатель четырехугольной черной бороды, в которой виднелись отдельные седые волоски, каждому смотрел прямо в лицо большими и жгучими глазами. Он разговаривал коротко и громко, не выносил секретов. Не проявлял почтения ни к богачам, ни к беднякам. Его любимой поговоркой были слова из Торы: «И нищему не потворствуй в тяжбе его»[127], то есть и бедняку не следует делать скидок, если он неправ. Люди говорили, что он разбирается в святых книгах больше, чем его бывший тесть, валкеникский раввин. Тем не менее он не проявлял ни капли гордыни по отношению к невеждам. Даже в честь субботы он не наряжался, как ученый еврей. Всегда носил сапоги и высокую еврейскую шляпу. Когда он гулял с обывателями за местечком, то держал в руках простую обломанную толстую ветку. Разговаривал всегда об одном и том же: не следует дружить со светскими. И с такими религиозными, которые живут в мире со светскими, тоже не следует дружить. Ради того, чтобы старый обычай не нарушался, он был готов воевать и терпеть оскорбления.
Каждую пятницу вечером бедный мальчик созывал всех в синагогу на встречу субботы. Потом мальчик ушел работать на картонную фабрику, и Валкеники остались без своего глашатая, звавшего в синагогу. Реб Гирша несколько раз напоминал членам совета общины, что надо найти другого мальчика. Те отвечали, что по этому поводу не следует беспокоиться: валкеникские евреи помнят время встречи субботы безо всякого глашатая. Через неделю, пятничным вечером, реб Гирша прошел по переулкам, громко распевая:
— Евреи, в синагогу! В синагогу на встречу субботы!
Об этой истории говорили за столами в домах у всех обывателей. В субботу утром раввин сделал в синагоге выговор своему бывшему зятю, сказав, что его поведение является позором для него самого, его семьи и для всего местечка Валкеники. Тогда реб Гирша после молитвы поднялся на биму и объявил, что он и на следующей неделе в пятницу вечером сделает то же самое. Не следует отменять старый еврейский обычай. Главам общины пришлось понервничать, пока они не нашли одного пожилого еврея, на которого и возложили обязанность звать на встречу субботы.
Валкеникский раввин реб Янкев а-Коэн Лев просидел на своем раввинском троне пятьдесят один год. Вдруг он известил общину, что он и его раввинша уезжают, чтобы поселиться в Эрец-Исроэл. Узнав, что место освобождается, раввины устремились в Валкеники отовсюду, и каждый кандидат нравился кому-нибудь, но не нравился другим. Местечко разделилось на два лагеря: тех, кто искал старомодного раввина, и тех, кто хотел, чтобы раввин был, кроме всего прочего, образованным на современный манер. Наконец, оба противоборствующих лагеря согласились, что надо найти выход, и вручили письмо о назначении раввином зятю раввина. Образованные тоже с этим согласились и дружелюбно шутили с ним:
— Нам, может быть, придется с вами ссориться. Тем не менее мы признаем, что лучшего раввина Валкеники не могут себе и желать.
Но он отказался:
— Раввин зависит от мнения других, а я не хочу ни от кого зависеть.
Тем временем наступила поздняя осень с непролазной грязью и первыми морозцами. Раввин реб Янкев а-Коэн Лев из-за своего преклонного возраста отложил отъезд в Эрец-Исроэл на будущее лето. Охотники получить освобождающееся место ленились тащиться в Валкеники в плохую погоду — сначала поездом, а потом на телеге, и все это ради весьма сомнительной надежды понравиться больше, чем предыдущие кандидаты. Местечко занялось обеспечением учащихся начальной ешивы, среди обывателей был введен сбор для глав ешивы, и спор относительно вакансии раввина временно прекратился.
Цемах Атлас не добился бы так легко от валкеникских евреев, чтобы они приняли к себе начальную ешиву, если бы реб Гирша Гордон не вызвался помочь первым. Уважение к зятю раввина было достаточно велико, чтобы все последовали его примеру. Ему, самому уважаемому еврею в местечке, решили выделить в качестве гостя на субботу Хайкла-виленчанина, потому что он учился с тщанием и работал над улучшением своих личных качеств.
— Видишь, к Торе ничего не добавляют, — говорил реб Менахем-Мендл своему ученику в новогрудковской манере. Хайкл ожидал, что зять раввина будет разговаривать с ним о талмудическом трактате, который он изучает. Поэтому всю неделю он искал ответы на возможные вопросы в святых книгах и готовился. Реб Гирша Гордон принял его дружески, но едва с ним разговаривал. Он только следил, чтобы гость не стеснялся и ел. Зимними пятничными вечерами после еды старый раввин выступал перед обывателями с проповедью по недельному разделу Торы. Со временем старый раввин завел обыкновение засыпать после еды, и его сменил бывший зять. Он сидел за столом, погруженный в книги комментариев на Святое Писание, и ни с кем не разговаривал.
Сын реб Гирши от его покойной первой жены учился в каменецкой[128] ешиве. За столом сидела его вторая жена и их дочь. Шестнадцатилетняя Чарна была полноватой, неловкой, еще не оформившейся. Но у нее были смеющиеся светло-зеленые глаза, густые темно-рыжие волосы с красноватым отблеском, две длинные толстые косы и свежие, сочные губы. Мать выглядела так же, как дочь, только выше и шире. Обе женщины носили на плечах большие платки, украшенные красными цветами на голубом фоне, и обе они не переставая смотрели влюбленными глазами на хозяина дома.
— Когда кончится суббота, папа, я вырву из твоей бороды седые волоски. Борода красива или когда она целиком черная, или когда целиком белая, — громко звенел смех Чарны, поглядывавшей на Хайкла по-детски капризно и в то же время гордо и повелевающе, чтобы и он восторгался ее папой.
Реб Гирша поднял голову от книги и посмотрел на дочь с укоризной, как же это она совсем не стесняется постороннего сына Торы. Однако ее веселые, лучащиеся глаза растопили лед его огорченного взгляда, и он снова уткнулся в «Алшейха»[129]