ывала, что он не сможет долго терпеть одиночество и другие трудности, которые могут встретиться на его пути. Но он выдержит! Он не поедет в Ломжу, чтобы быть там лавочником при своих свояках. Он останется в Валкениках и будет, как огня, остерегаться, как бы не споткнуться ни из-за женщины, ни из-за ссоры.
В молитвенный зал вошел Хайкл-виленчанин. Вид у него был взволнованный. Увидев директора ешивы, он разволновался еще больше. Он был зол на реб Цемаха, на реб Менахем-Мендла и на всех, кто пристроил его на субботу в состоятельный дом реб Гирши Гордона.
— Вчера ночью вы спросили меня, доволен ли я моей субботой у реб Гирши Гордона. Я больше не хочу туда ходить. Даже завтра днем, на трапезу с чолнтом! — выпалил Хайкл и рассказал, как Эльцик Блох позорил его и что домашние реб Гирши смотрели на него, не грязен ли и он так же, как и другие ученики ешивы, которые ночуют в странноприимном доме.
— А почему ж вы не ответили этому Эльцику Блоху, как отлично умеете отвечать? Вы отнюдь не кажетесь человеком, готовым смолчать в ответ на оскорбление, — удивился директор ешивы.
Хайкл злобно молчал. Он бы предпочел, чтобы реб Цемах считал его трусом. Тогда не пришлось бы рассказывать, что он лишился языка из-за какой-то местечковой девчонки и что это она была для него тем соблазном творить зло, который притворяется священным орн-койдешем. Ему еще пришлось выслушивать после этого осуждающие речи директора ешивы, сказавшего, что если Эльцик Блох не увидел, что Хайкл стыдится того, что он бедный сын Торы, то он бы не стал с ним говорить с такой наглостью. И семья Гордонов тоже относилась бы к нему с большим уважением. Тем не менее его не должно беспокоить, что какой-то торгаш поносил его. Задним числом даже лучше, что он оказался человеком, побеждающим свой соблазн[142], и не ответил. И пусть ему даже не приходит в голову больше не приходить на субботние трапезы в дом зятя раввина. Реб Гирша Гордон станет еще, не дай Бог, кровным врагом ешивы, а это может привести к настоящему несчастью. Теперь Хайкл посмотрел на директора ешивы с удивлением. С каких это пор реб Цемах Атлас кого-то или чего-то боится? И вот он дрожит перед ссорой точно так же, как реб Менахем-Мендл Сегал.
Глава 9
В субботу за чолнтом старый резник пребывал в еще худшем настроении, чем в пятницу вечером. Его младшая дочь все еще лежала больная в своей комнате. К тому же утром в синагоге во время молитвы он переговорил с Эльциком Блохом. Реб Липа-Йося сидел за столом и бушевал:
— Поздравляю! Долго было тихо!
Он возмущался, что обыватели снова делятся на две партии: за и против гостя в местечке, этого мядельского раввина. Каждый портняжка имеет собственное мнение относительно того, кого он хочет видеть городским раввином. А ему, Липе-Йосе, приходится молчать, потому что он общинный козел, хотя раввин без резника — как дверь без засова. От злости, что лучшие люди города выступают против мядельского раввина и поддерживают реб Гиршу Гордона, Эльцик Блох оговаривал учащихся ешивы и ее глав. Однако реб Гирша Гордон тоже был недоволен ешивой. Он первым был за то, чтобы в местечко впустили новогрудковских мусарников. Он верил, что они поведут войну Господню, как делали это всегда и повсюду. Но теперь, по его словам, он видит, что ошибался.
Реб Менахем-Мендл подавленно слушал его. Если бы он заранее знал, что в Валкениках идет спор из-за места раввина, он бы десять раз подумал, прежде чем приехать сюда. В местечке, где идет такой спор, нельзя спокойно сидеть и изучать Тору. Нет у него здесь и заработка. Он не может пока даже помыслить о том, чтобы привезти сюда жену и ребенка. Валкеникские обыватели не слишком утруждают себя обеспечением учащихся и глав ешивы. Его товарищ реб Цемах забыл или преднамеренно не рассказал ему в Вильне об этой местной ссоре.
— Ешива не должна вмешиваться в ссору между свояками и их сторонниками. — Реб Менахем-Мендл посмотрел на директора ешивы с испугом. Будет ли он стоять в стороне от этой ссоры? К его огромному удивлению, реб Цемах молчал, и все выглядело так, будто он согласен.
— Я, кажется, знаю этого мядельского раввинчика. И этот молодой человек будет валкеникским раввином? — продолжал кипятиться старик и рассказал, как деликатно он разговаривал с Эльциком Блохом. Тот все-таки зять раввина и один из глав общины. Он сказал ему: «Реб Эльцик, чего вы хотите? Чтобы мальчишки из ешивы сказали, какой раввин им больше нравится? Они ведь еще дети и должны сидеть и учиться». Тогда Эльцик открыл на него пасть: «Вы поддерживаете мусарников, потому что главы их ешивы — ваши квартиранты. И вы сами, — кричал ему Эльцик, — вы сами тоже берете деньги ни за что. Резать вы не режете: у вас руки трясутся. Вести молитву в синагоге вы не можете: у вас голос хриплый, как кирпич. А ваш зять — ведь он просто калека!» — рявкнул старик, обращаясь к своему зятю, Юдлу-резнику, который аж скорчился от страха.
— Твои квартиранты не вмешиваются, и ты тоже не вмешивайся, — закричала старшая дочь отцу.
— Я не вмешиваюсь, не вмешиваюсь. — Липа-Йося платком стряхнул с бороды крошки кугеля и волокна мяса и велел внукам петь вместе с ним Песнь ступеней[143].
Девочки Ханы-Леи пели всегда с талантом, унаследованным от целой династии канторов. Мальчики Рони обычно стояли на скамье и махали ручками. Обе дочери реб Липы-Йоси тоже имели обыкновение петь вместе со всеми. Однако на этот раз мальчики Рони сидели осиротевшие, без матери, а одна из девочек Ханы-Леи поссорилась со своей сестренкой как раз перед чтением благословения. Ребенок плакал, и дед орал, чтобы внучка замолчала. От этого она всхлипывала еще громче. Тогда реб Липа-Йося крикнул дочери, чтобы она забрала от стола плаксу. Юдл-резник больше не мог выносить, что у него нет никакого влияния на домашних. Он просопел, обращаясь к своей заплаканной дочери:
— Не уходи. Ты сидишь за столом своего отца.
Тесть растерялся от наглости зятя, а Хана-Лея раскричалась на мужа:
— Не вмешивайся еще и ты!
Помертвевший нос Юдла стал еще бледнее и еще сильнее засопел. На этот раз благословение за столом читали без пения. Старый резник первым со вздохом поднялся со своего места во главе стола и сразу же ушел, чтобы прилечь, прежде чем идти в синагогу на предвечернюю молитву и на проповедь гостя.
В этот зимний субботний день мядельский раввин выступал до предвечерней молитвы, чтобы молящиеся успели потом пойти на третью трапезу и вернуться на вечернюю молитву. Шел недельный раздел Торы «Вайехи», и гость начал очень хорошо:
— И жил Иаков в земле Египетской семнадцать лет[144]. Только в Египте праотец Иаков ожил. В предыдущие годы, когда он скорбел по своему сыну Иосифу, это была не жизнь.
Слушателям понравился такой комментарий, и евреи постарше начали вздыхать: дети — это радость!
У восточной стены сидели зажиточные обыватели с причесанными головами и мясистыми носами, в мягких гамашах и жестких шляпах. На их лицах лежала печать решительности состоятельных хозяев, владельцев магазинов на рыночной площади. Время от времени они зевали или рыгали после кугеля, слушая одним ухом, что там говорит мядельский раввин. Их глаза, еще туманные после сна, сердито смотрели на бунтовщиков — этих молодчиков, желающих избрать собственного раввина, знающего польский язык. На скамье напротив священного орн-койдеша сидели старики в высоких еврейских шапках, с сухими, как пергамент, лицами, заросшие волосами до ушей, — евреи, которые любили подхватывать и заканчивать библейские стихи, приводившиеся проповедником. На задних скамьях, включая те, что стояли позади бимы, сидели ремесленники с искривленными пальцами, сгорбленными спинами и осунувшимися лицами. Среди ремесленников выделялись, будто торчащие длинные сухие палки, местечковые пекари с мутными глазами и бледными серыми лицами, похожими на куски теста. Из-за ночного недосыпа у бадеек с поднимающимся тестом они борются со сном за едой, за молитвой, слушая проповедника. Вокруг задних столов и у печи возле западной стены сидели извозчики, привозящие из Вильны в местечко товары для лавочников. Они были в высоких валенках и глубоко надвинутых шапках-ушанках. Их еще пробирал до костей холод, они еще ощущали ломоту от того, что разгружали всю ночь с четверга на пятницу тяжело груженные подводы. Им приятно было сидеть в синагоге среди по-субботнему одетых евреев и греться теплым еврейским словом.
Мядельский раввин дошел до стиха, в котором праотец Иаков берет со своего сына Иосифа клятву, что тот не похоронит его в Египте. Старый валкеникский раввин, реб Янкев а-Коэн Лев, кряхтял и ойкал. С тех пор как он решил уехать в Эрец-Исроэл, он думал о покаянии, о своей покойной дочери, о детях, которых оставлял здесь, и том, чтобы, не дай Бог, не умереть в пути, до того, как приедет в Святую землю. О месте раввина в Валкениках он больше даже и не думал. Однако он помнил, что должен уехать, оставаясь в мире со всеми сторонами. И вот он, главный раввин местечка, сидел в углу у священного орн-койдеша у северной стены и выслушивал каждого кандидата. Он тряс своей жидкой желтоватой бородой и наслаждался каждой проповедью. Однако обыватели никогда не могли распознать по его реакции, какой раввин ему нравится больше.
На той же самой скамье сидел резник реб Липа-Йося и внимательно смотрел на мядельского раввина, как делал это и утром во время молитвы. Он едва сдерживался, чтобы не закричать. Теперь он распознал дьявола! Он готов поклясться, что этот проповедник родом из Эйшишек[145], он сын торговца благовониями Шмуэла-Ичи. Он знал этого молодого человека, когда тот был еще холостым, и еще раньше — когда он еще был мальчишкой, и даже еще раньше — когда лежал в колыбели, а он, Липа-Йося, делал ему обрезание. Старый резник прямо краснел от гнева: я ему делал обрезание, а он будет моим раввином? Он станет мной командовать и указывать мне, что кошерно, а что некошерно?