Днем старички были заняты в своей бакалейной лавке, а их племянник оставался один в квартире. В спальне стояли две высокие застеленные кровати, дремлющие в обывательском покое. С комода, растрескавшегося от старости, смотрели с фотографии дедушка и бабушка уплывающими вдаль взглядами давних набожно прожитых лет. В холодном зале, под занимавшим полстены зеркалом, на столике стояли два высоких серебряных светильника с длинными белыми, необгоревшими свечами. В зале всегда царила вечерняя печаль исхода субботы, вечная предзакатная грусть. Из зеркала, запотевшего от холода и посеревшего от времени, на Цемаха пялилось потухшее лицо и спрашивало, почему ему не годится в жены Двойреле Намет. Он отвернулся от зеркала и сказал сам себе, что его дяде и тете Двойреле Намет наверняка бы понравилась. Однако ему придется жить с ней в Амдуре у тестя, ее отца, который не даст приданого и обещанных двух лет содержания. Ему снова придется скитаться, но на этот раз уже с женой и детьми. Нет, это сватовство не для него.
Вечером, когда дядя и тетя вернулись из лавки, Цемах сидел в потемках. Расстроенная тем, что племянник за весь день не прикоснулся к приготовленной еде, стоявшей в кухонном шкафу, Цертеле принялась причитать и подгонять мужа, чтобы он растопил печь в зале, где спит Цемах. А сама взялась готовить ужин. Еще до того, как престарелая пара и племянник поели, в комнату тенями проникли трое сынков Цертеле.
Эти трое низеньких и шумливых братьев Атлас мальчишками были певчими у ломжинского городского кантора и мечтали, что когда-нибудь сами станут канторами в высоких многоугольных ермолках и будут сотрясать городские синагоги своими голосами, мощными, как львиный рык. Однако таких мощных голосов они не получили, а вся Ломжа смеялась, что из-за низенького роста братьев даже не возьмут в солдаты. Именно потому, что на них смотрели как на карликов, дети Цертеле даже не пытались открутиться от армии, как это делали сынки обывателей. Они были отправлены в польские полки и стали там лучшими стрелками. Когда братья возвращались домой в отпуск, они были обуты в тяжелые кожаные башмаки с угловой шнуровкой, перепоясаны братья были широкими кожаными ремнями, а на головах их были фуражки лодочкой. В солдатской форме они выглядели еще ниже и шире. Ломжинцы хотели понять, почему эти трое парней стали лучшими стрелками в своих полках. Разве у них лучше глаза, чем у всех остальных? Солдаты смеялись, раздвигая в улыбке толстенные морды, которые наели в армии, и отвечали, что в цель попадают благодаря не только глазам, но и мозгам.
Отслужив в армии, братья женились на низеньких и толстых ломжинских девицах, чтобы не надо было смотреть на жен, как их мама смотрела на их отца. И все трое стали приказчиками в большой мучной торговле братьев Ступель. Когда человек заходил на склад Ступелей, ему казалось, что он попал в цирк. Приказчики висели в воздухе над мешками с мукой, сложенными до самого потолка, и карабкались по полкам, как акробаты по веревочным лестницам.
Теперь братья точно так же суетились в доме своей матери, распахивали дверцы шкафов, переворачивали кувшины и горшки, искали, чем полакомиться, смеялись и шумели. Широкая низенькая мама выглядела среди них как большая лягушка среди ребячливых, беспокойных лягушат. Длинный отец был похож на аиста с тощими крыльями, стоящего на одной ноге в болоте. Вот он наклонит свой длинный сухой клюв и поднимет трепещущего лягушонка вверх. Однако сынки не восхищались отцом, а вертелись вокруг матери. Со своим ученым двоюродным братом они тоже разговаривали без церемоний; с покашливанием и с издевательскими улыбочками опытных продавцов обращались они к нему. Мол, они слыхали, как люди рассказывали, что в России он вел войну с большевиками и среди ешиботников считался героем, этаким Иудой Маккавеем. Ладно, видали они таких, с позволения сказать, героев. Но один из братьев Ступель, самый младший, Володя, который учился с Цемахом в хедере, хочет его видеть. Дети Цертеле аж подпрыгивали от восторга по поводу своего хозяина и рассказывали, как он богат, как хорошо он с ними обращается и что когда-нибудь он еще поможет им самим стать хозяевами. Для Цемаха это честь, честь для всей семьи Атлас, что Володя Ступель приглашает его.
Трое юрких братьев выкатились из комнаты так же стремительно и весело, как вошли, и разбежались по своим низеньким бревноподобным женушкам. Опершись на стол обеими руками, тетя долго смотрела племяннику в глаза и советовала ему зайти к Ступелям. Они большие богачи, и у них есть одна-единственная сестра, младший ребенок в семье, девушка на выданье.
Цемах еще не рассказывал, что стал женихом. Ему было трудно об этом говорить. Но теперь он сказал, что уже помолвлен. Силы, чтобы разговаривать долго, у него не было, его бросало то в жар, то в холод. Он коротко сказал, что невеста ничего себе, но ее отец, говорят, не отдаст обещанного приданого и не предоставит нескольких лет обещанного содержания.
— После свадьбы ты станешь отшельником, — сказал дядя за спиной племянника, подняв голову к потолку.
— Мудрец ты мой! Такие мудрые советы тебе дает потолок? — крикнула Цертеле мужу, задрав голову вверх. — Ты слышал совет родного дяди? Жениться и сразу же после свадьбы стать отшельником!
Тетя заметила, что племянник нездоров, и пристала к нему, чтобы он прилег. Цемах вошел в натопленный зал, закрытый изнутри ставнями. В темноте холодно светились недогоревшие свечи и серебряные подсвечники по обе стороны от зеркала. Он не стал зажигать огня и лег на застеленный диван с таким отчаянием в сердце, словно уже произнес предсмертную исповедь. Цертеле вошла с еще одной подушкой, нащупывая дорогу в темноте. Она возилась долго и тихо, чтобы не разбудить племянника, подкладывая ему под голову принесенную подушку и укрывая его плечи шерстяным платком. Когда она вышла, вошел дядя и своим полушубком укрыл племяннику ноги. Цемах уткнулся в подушку носом, как ребенок, и с болью думал о годах юности, которыми каждый наслаждается среди своих близких и которых он был лишен с тех пор, как стал постоянным обитателем молельни мусарников в Новогрудке.
Глава 5
Володя Ступель был человеком лет тридцати пяти, с короткой толстой шеей, большой головой, покрытой густой шевелюрой, с короткими руками, волосатыми пальцами и широкими, как лопаты, ладонями. Разговаривая на своем складе с торговцами зерном, он становился вполоборота к собеседнику и одним глазом следил за приказчиками и покупателями. Он любил держать руку в кармане, полном мелочи, и позванивать ею или подбрасывать в воздух горсть монет и ловить их в подставленную ладонь. Работники знали, что если хозяин теряет монету, они должны оставить все дела и броситься искать ее под скамейками, между мешками с мукой, под ногами клиентов. Хозяин не двигался с места, даже пальцем не показывал, куда упала монета. Он спокойно ждал с горстью мелочи в руке, пока ему в ладонь не клали потерянный им медный пятак или серебряный гривенник. Вместо того чтобы сказать «спасибо», он смеялся, и его смех был лучшей наградой для работников.
Володя не вмешивался в городские дела. Однако его старший брат Наум любил общение и часто бывал на приемах для больших людей. Когда в Ломжу приезжал воевода или какой-нибудь еврейский делегат из-за границы, старший Ступель, с животиком и седоватой бородкой, наряжался во фрак, белую тщательно отглаженную рубашку с бантом и черный цилиндр. Фрак с подрубленными полами делал его на вид еще ниже, тесный жилет еще больше подчеркивал его выпуклый животик. Когда он появлялся в этом парадном костюме на своем складе, Володя от восторга рвал волосы на голове и с хохотом говорил, что его брат выглядит как трубочист. Наум подпрыгивал от злости, как привязанный петух, и, вскипев, выбегал со склада.
Ступели жили в собственном доме на Старом рынке. Внизу был склад, а наверху — квартиры с двумя балконами, один возле другого. Летними вечерами Наум любил надеть домашний халат с цветочками и выйти на балкон подышать свежим воздухом, посмотреть сверху на Ломжу. В то же самое время на свой балкон выходил и Володя и начинал свою игру с подбрасыванием и подхватыванием пригоршни мелочи. Наум в своем кресле-качалке дрожал от страха, что какая-нибудь монета может упасть вниз, на камни мостовой. Он аж корчился от боли, плотно закрывал глаза, чтобы не видеть, — и все же не выдерживал и вбегал в комнату с криком:
— Я не могу этого вынести! Он меня с ума сводит!
— Это ведь не ребенок и даже не кошка. Он подбрасывает всего лишь кусочки серебра и меди, монета не расшибет себе головы, — умоляла его успокоиться жена.
Володя снаружи, на балконе, надрывался от смеха, и эхо его громогласного хохота разносилось по пустому рынку, отзываясь в окрестных переулках.
Цемах не пришел по приглашению Ступелей. Тогда складские приказчики побежали к своей маме в лавку и встретили там задумчивого отца. Реб Зимл рассказал детям, что мама осталась дома, Цемах болен. Озабоченная Цертеле не знала, что и думать: племянник не может встать с постели и все же не разрешает вызвать врача. Сам больной тоже не знал, что с ним происходит. Болен ли он по-настоящему или же просто надломлен и хочет, чтобы тетя бегала вокруг него? В его мозгу туманно разворачивались и смешивались воспоминания детских лет, воспоминания о годах, проведенных в ешиве, и воспоминания о дождливых днях в Амдуре. Однако о своем товарище по хедеру, торговце мукой Ступеле, он не думал. Он был очень удивлен, когда однажды вечером вкатился кругленький молодой человек и по-свойски протянул ему руку.
— Как у тебя дела, Цемах? Я слышал, что ты нездоров, вот и пришел тебя навестить. Узнаешь меня? Я Велвеле, Велвеле Ступель, — и гость уселся на краешек дивана, на котором лежал больной.
Приказчики, сопровождавшие Володю, на этот раз смирно стояли в доме своей матери и не спускали глаз с хозяина. Двоюродный брат тоже вдруг вырос в их глазах, поскольку его навестил сам Ступель. Даже Цертеле остановилась в дверях, согнувшись, и смотрела на то, как богатый торговец мукой беседует с ее племянником.