В комнату с шумом вбежали двое мальчиков Рони. Один из них тащил сшитую из тряпок лошадку, а другой толкал перед собой коляску на колесиках. Мать протянула руки к детям и прижала их к себе. Глаза ее сияли. Слава тоже была довольна тем, что зашли эти мальчики. В своем совместном сидении и молчании женщины уже дошли до того момента, когда должны были довериться друг другу или же, наоборот, поругаться. Слава смотрела, как Роня целует своих детей и не дает им отойти от своей постели, будто их присутствие утешало ее и она хотела показать, что у нее еще есть, кого любить. Через минуту зашла Хана-Лея, чтобы разнюхать, не наговорила ли ее сестра слишком много этой нагловатой женщине.
Мальчишки спорили между собой, кто из них будет играть с лошадкой, а кто — с тележкой. Хана-Лея накричала на них и стала ждать, что жена директора ешивы уйдет. Слава спросила, где она может найти в местечке плод рожкового дерева и другие фрукты. Сегодня Пятнадцатое швата, и она хочет перед отъездом принести подарок Мейлахке, которого его муж нашел ночью в синагоге и принес на руках в их дом, чтобы Роня положила его спать со своими детьми.
— Мейлехка спал у нас только одну ночь. Ох, какой это мальчик, какой птенчик! Ваш муж любит его, реб Менахем-Мендл его любит, и я тоже его люблю. — Роня гладила своих мальчиков, словно для того, чтобы показать, что их она, тем не менее, любит больше всех.
— Очень мило с вашей стороны, что вы интересуетесь учениками вашего мужа, — наконец сказала доброе слово Хана-Лея и принялась расписывать лавку на рынке, где можно купить самые лучшие фрукты. Жена резника добавила еще, что рада, что жена директора ешивы скоро вернется назад в местечко. Больше Хане-Лее сказать было нечего. Она не умела притворяться и не выносила хитрых городских штучек. Поэтому она была поражена, когда увидела, как Роня и жена директора ешивы прощаются будто родные сестры. Роня смотрела со странной, какой-то полуслепой и напуганной улыбкой, не уезжает ли жена реб Цемаха с ненавистью к ней, а потом две женщины расцеловались.
Глава 19
Соя-Этл, служительница, работавшая в странноприимном доме, занималась одновременно и похоронами. Она шила саваны для скончавшихся евреек и омывала их. Соя-Этл, видимо, была когда-то высокой, но теперь уже согнулась втрое. Желтоватая, пергаментная кожа на ее высоком выпуклом лбу была сморщенной. Руки были покрыты густой разветвленной сетью вен. Старушка пережила мужа и всех своих детей. У нее не было родных, которые помогали бы ей. С обитателями местечка, принадлежавшими к младшим поколениям, она почти не была знакома. Зато хорошо знала всех покойников с кладбища. В йорцайт[168], Девятого ава или накануне Грозных дней[169], когда обитатели местечка интересовались, где лежит какой-нибудь их двоюродный дедушка, Соя-Этл показывала, где находится его заросшая могила. Она разговаривала редко. Казалось даже, она разучилась думать, как будто кладбищенская трава проросла у нее в мозгу. Когда она все-таки произносила слово, то пищала, как птичка, кукарекала, как петушок, и посмеивалась добродушным смешком выжившей из ума старухи. Валкеники считали ее доброй душой. И все-таки от нее держались подальше. Боялись брать что-либо из ее рук, как будто таким образом можно было прикоснуться к ангелу смерти. Однако старуху это не волновало. Она жила среди надгробий. Когда она расхаживала по кладбищу, ее лицо светилось и улыбалось, как будто она без слов разговаривала с усопшими, лежавшими под земляными холмиками. Ее глаза сияли от счастья и тогда, когда в странноприимном доме ночевали бедняки из других местечек. Однако зимой кладбище заметал снег, а бедняки из других местечек не приезжали. Вот и стояла Соя-Этл целыми днями у окна и смотрела на надгробия по ту сторону реки, как будто утешала усопших издалека, давая им понять, что из ее памяти они еще не исчезли.
Странноприимный дом был разделен деревянной стенкой до самого потолка. На большую половину — для гостей, и меньшую — для прислужницы. Посредине стены была построена большая русская печь, выходящая заслонками на сторону старухи. С тех пор как в странноприимном доме поселились мальчишки из ешивы, Соя-Этл перестала смотреть через окно на кладбище и начала поглядывать через щели в стене на сторону ешиботников. Каждое утро после их ухода на молитву она входила в большую половину дома прибрать, подмести, перестелить постели. Потом уходила назад, в свою квартиру, и ждала, пока ешиботники вернутся ночью. В странноприимном доме стоял большой стол со святыми книгами, и те, кто старался никогда не прерывать учебы, вечерами сидели за ним и занимались. Старуха из своего убежища смотрела, как они раскачиваются над книгами, и прислушивалась к их сладостным напевам.
Недавно один мальчик зашел к служительнице спросить, нет ли у нее чашки чаю. С тех пор Соя-Этл держала наготове для своих квартирантов чайник с горячей водой и глиняные кружки. Мальчишки из ешивы, в отличие от взрослых, совсем не боялись брать что-либо из рук этой кладбищенской еврейки. Но угощения они от нее не получали. У нее не было ни чаю, ни сахару. Только заваренный кипятком цикорий. Как-то раз один мальчишка посмотрел через щель в стене и встретился взглядом со старухой. Ребята начали сторожить у стенки и обнаружили, что служительница подсматривает за ними. Некоторые ученики не хотели, чтобы женщина видела, как они раздеваются, другие просто хотели пошалить. Жильцы заткнули щели ватой, тряпками и соломой. Они воображали, что, когда они будут в ешиве, Соя-Этл вытащит эти тряпки. Тогда они снова заткнут дырки. И так, пока Соя-Этл не устанет. А если это все-таки не поможет, они забьют щели дощечками.
Ночью ученики нашли дом убранным, а тряпки в щелях — нетронутыми. Двое мальчишек зашли к служительнице под предлогом, что хотят горячей воды. Они были уверены, что на этот раз она их выгонит. Однако именно в этот раз старуха угостила их свежезаваренным чаем и дала по четвертинке сахарной палочки каждому, кто пил чай. Мальчишки вернулись к товарищам смущенные, потому что им стало жаль старушку. Однако самые упорные из ешиботников продолжали утверждать, что нельзя позволить подкупить себя кусочком сахара. Ведь это все-таки неприлично, если женщина заходит к мужчинам. Мейлахка-виленчанин сообщил об этой истории директору ешивы. Реб Цемах велел, чтобы тряпки из щелей немедленно вытащили, и сказал, что нельзя лишать старуху удовольствия слышать, как сыны Торы изучают святые книги. На утверждавших, что они стесняются, директор ешивы накричал, что служительница годится им в прабабки.
— Мейлахке-виленчанину даже нравится, что кладбищенская еврейка следит за ним, — говорили между собой мальчишки, вытаскивая тряпки из щелей, как велел директор ешивы.
Однако с тех пор, как начались большие холода и у Сои-Этл не хватало дров, чтобы хорошенько топить, ученики стали оставаться в теплой синагоге как можно дольше и больше не занимались по вечерам за столом в странноприимном доме. Приходили только ночевать. Старуха стала снова смотреть в окно на заснеженное кладбище, тоскуя по сладким голосам изучающих Тору. Как раз Пятнадцатого швата было не так холодно, а служительница в честь Нового года деревьев получила несколько связок дров, чтобы получше протопить печь. В честь праздника не соблюдался и порядок занятий в ешиве. На этот раз обитатели странноприимного дома собрались раньше, чем обычно.
Хайкл-виленчанин зашел к старухе попросить иголку и нитку. Старушка довольно покивала своей усохшей головкой и дала ему иголку и моток белых ниток.
— Мне нужны черные нитки, чтобы починить одежду, а не белые, чтобы шить саван, — крикнул виленчанин ей прямо в ухо.
Соя-Этл снова доброжелательно покивала головой и дала ему черные нитки. Хайкл вернулся во вторую половину дома и уселся за стол чинить свой пиджак. С тех пор как он увидел жену директора ешивы, он стал обращать внимание на свою одежду и сердился на реб Цемаха Атласа, который пренебрегал внешней стороной этого мира, но, тем не менее, носил красивую одежду и имел жену-красавицу. Сколько Хайкл ни говорил себе, что эта красавица старше его, может быть, лет на двенадцать и что она тоже когда-нибудь расплывется, как это случилось с матерью Герцки Барбитолера, — ничего не помогало. Он думал о ней беспрестанно, хотя знал, что его грех несравнимо больше, чем когда он думал о Чарне, дочери Гирши Гордона, ведь сейчас его мысли заняты замужней женщиной.
Напротив Хайкла сидел Мейлахка-виленчанин с трактатом «Недарим» и считал, сколько страниц он уже выучил. Мейлахку тоже что-то сильно беспокоило. Когда он в пятницу пришел к извозчику, чтобы забрать свою еженедельную посылку со съестным из дома, тот сказал ему, что на этот раз ничего ему не привез. Мейлахка понял, что мать и сестры совсем забегались, закупая большие партии фруктов перед Пятнадцатым швата. Мать Герцки Барбитолера приехала, чтобы забрать его аж из-за моря. А у его мамы и сестер нет времени принести посылку для него с Мясницкой на Стефановскую улицу[170], куда заезжают валкеникские извозчики.
За столом сидел и оранец[171], который подрезал маленьким ножичком ногти на руках. Ешиботники валялись на лежанках и читали или разговаривали между собой. Подброзинец[172], крепкий паренек с подростковыми прыщами на лице, бегал по узкому проходу между лежанками и вслух читал книгу мусара.
Слова застряли в горле у подброзинца. Оранец перестал отрезать от столешницы кусочки дерева, которые надо было сжечь вместе с ногтями, а другие пареньки слезли с лежанок. Мейлахка вытянул голову вперед, как зайчик, который раздувает свои влажные ноздри и поднимает длинные уши, услышав шорох среди ветвей. Только Хайкл ничего не замечал вокруг себя, так он был зол и так погружен в починку платья. Чем больше он штопал свой пиджак, тем больше дырок в нем находил. Локти и манжеты были потрепаны, воротник — наполовину оторван, а пуговицы болтались на отдельных ниточках. Только услыхав звонкий женский голос, он поднял голову. В комнате странноприимного дома стояла жена директора ешивы и протягивала Мейлахке большой бумажный пакет: