— Ничего нового я от него не услышал. Так что же мне было рассказывать? О том, как я вылез через окно в лес, и о том, как он полез вслед за мной?
Старшие ешиботники ожидали, что после того, как Махазе-Авром закончит с мальчишками, он подойдет к ним, к взрослым. Реб Авром-Шая действительно хотел еще побыть с ешиботниками. Однако с каждой минутой он все острее ощущал, что директор ешивы не доволен его визитом. Поэтому он неожиданно сказал обоим главам ешивы, что зашел только на минутку и уже уходит. Директор, который все время шел за гостем и молчал, внезапно заговорил с холодным блеском в глазах и с недоброй улыбкой на лице:
— Ешиботники должны были бы пойти на смолокурню, чтобы детально обсуждать темы из Талмуда и заниматься группами, младшие отдельно, старшие отдельно. Тогда в их визите был бы больший смысл.
— Хождение туда-сюда на смолокурню станет для парней, в первую очередь, перерывом в изучении Торы, который не компенсируется тем, чему они смогут у меня научиться, — сказал Махазе-Авром, посмотрев вниз, на свою палку.
— А может быть, вы бы могли раз в неделю приходить в ешиву? — снова спросил директор со странной улыбкой на лице, прорезанном множеством глубоких морщинок вдоль щек. — Чтобы вам не ходить так далеко из леса в местечко и обратно, мы могли бы договориться с извозчиком, чтобы он привозил и увозил вас на своей телеге.
— Что с вами происходит, реб Цемах? — воскликнул реб Менахем-Мендл. Он понимал, что директор хочет показать ему, что этот дачник со смолокурни держит свою Тору лишь для самого себя. — А разве когда едут на телеге в жаркий солнечный день, не потеют? Разве не глотают пыль? Разве вы не знаете, что реб Авром-Шая слаб здоровьем?
— Мне действительно тяжело приезжать каждую неделю в местечко, — ответил Махазе-Авром с пылающим от смущения лицом, что происходило всегда, когда упоминали о его пороке сердца.
Директор ешивы больше ничего не сказал. Однако в его позе, в том, как он молча стоял, заложив руки за спину, было еще больше наглости, чем в его речах. Уголки рта, нос, челюсти и даже веки реб Аврома-Шаи дрожали. С минуту он стоял с опущенной головой, как будто прислушивался к черным и тайным глубинам молчания директора ешивы. Однако когда он поднял голову, на его лице уже снова лежал покой леса на рассвете, как будто он прогуливался среди деревьев с талесом на плече.
— Доброго дня, — поклонился он директору. Его голос и движения были мягкими, податливыми и продуманными, словно он отходил от постели больного, которому не следует возражать, чтобы он не разволновался.
На биме Махазе-Авром ненадолго остановился рядом с виленчанином и сказал ему, что забыл раньше спросить, как его зовут.
— Хайклом, Хайклом-виленчанином меня зовут, — заикаясь, пробормотал тот и с тоской смотрел, как гость выходит из синагоги. Через пару минут рядом с Хайклом уже стоял реб Цемах и говорил с ним таким умоляющим голосом, как будто этот ученик должен спасти его от большой беды:
— Господи, виленчанин, что с вами стало? Прошлой зимой вы искали истину и были образцом для других, а теперь вдруг распустились. Вы опаздываете на урок или вообще на него не приходите, опаздываете даже на молитву и вы больше не изучаете мусар с восторгом.
— Я не могу изучать мусар с восторгом, потому что я больше не верю, что мусар помогает человеку увидеть свой путь в жизни, — с болью в сердце ответил Хайкл и пошел к своему стендеру, на котором лежал том Гемары. Он видел, что реб Цемах стоит посреди синагоги с видом человека, оказавшегося в пустыне и не знающего, куда ему идти дальше. Ученик почувствовал, что его директор и глава ешивы не нашел в самом себе покоя и мудрости, чтобы стать наставником для других. Хайкл закрыл лицо руками и стал думать о Махазе-Авроме, который околдовал его своими простыми словами, своей теплой улыбкой. Однако сколько он ни пытался зацепиться за богобоязненные мысли, сколько ни закрывал глаза, его прожигали насквозь горячие черные глаза хозяйской дочери, и он знал, что именно это оторвало его от Торы и от мусара.
Махазе-Авром был уже на другом конце Синагогальной улицы и все еще расспрашивал сопровождавшего его главу ешивы о Хайкле-виленчанине. У реб Менахем-Мендла было что рассказать об этом ученике: он парень очень горячий и с гонором, прямо петух с красным гребнем. Может ответить резко и даже грубо. Он еще не изгнал из себя виленскую Мясницкую улицу. Правда, он способный, понимает дело основательно, но временами его что-то так захватывает, что он не слышит и не понимает, что ему говорят. Прошлой зимой он учился с прилежанием и занимался мусаром. Этим летом в нем не осталось никакого пыла в изучении Гемары, никакого пыла в изучении мусара.
— Вы правы, он очень чувствителен к своему достоинству, — тихо рассмеялся реб Авром-Шая и зашагал медленной поступью, опираясь на свою палку.
Они вышли с Синагогальной улицы и свернули на широкий шлях к лесу. В домах по обе стороны дороги окна были наполовину закрыты ставнями, чтобы защититься от слепящих лучей солнца. По ту сторону моста через извилистую реку Меречанку[212] на пороге своей кузницы сидел кузнец, отдыхая от тяжелого труда. Увидев главу ешивы в сереньком подрубленном лапсердаке и ребе со смолокурни в потертом одеянии до колен, широкоплечий ремесленник с закопченным лицом встал и стал смотреть вслед двум этим низеньким еврейчикам. Реб Менахем-Мендл кивнул кузнецу, и реб Авром-Шая понял, что кто-то приветствует их.
— Я очень близорук, прямо калека. Без очков не вижу, кто идет мне навстречу, и не знаю, кому отвечать на приветствие, — огорченно сказал он, остановившись посреди дороги, чтобы попрощаться. — Надо было бы попросить Шию-липнишкинца, чтобы он каждый день выходил на прогулку. Его упорство в занятиях может плохо отразиться на здоровье. Да и для самой его учебы было бы лучше, если бы он оставлял себе больше времени на размышления.
— Я не представляю себе, как этого можно от него добиться, — ответил реб Менахем-Мендл. Он понял, что Махазе-Авром не ценит диких запутанных рассуждений липнишкинца. Однако и реб Менахем-Мендла волновал тот же самый вопрос, что и валкеникских ешиботников. — Шия-липнишкинец и Йоэл-уздинец рассказывали, что вы выслушали их замечания по поводу ваших книг и ответили, что, может быть, они правы.
— Ведь они пришли опровергать, а не спрашивать. Поэтому я и отдал им правоту, — улыбнулся реб Авром-Шая. — Йоэл-уздинец действительно ученый еврей. Это, правда, так. Просто стыд и позор, что он все еще холостяк. Надо бы найти ему пару. Ну, вы проводили меня достаточно далеко и, несомненно, уже выполнили заповедь.
— Не обижайтесь, но вы все еще не ответили на мой вопрос: остаться ли мне в Валкениках, чтобы вести уроки, или вернуться к семье в Вильну и снова стать лавочником? — Реб Менахем-Мендл остановился, печально опустив голову.
Реб Авром-Шая тоже остановился и долго смотрел на песчаный шлях, словно искал в песке ответ. Его не беспокоил почет, но он знал свое место среди литовских мудрецов Торы и еще не встречал сына Торы, который разговаривал бы с ним так неуважительно, как этот директор ешивы реб Цемах Атлас. Он вообще выглядит тяжелым человеком, который умеет и любит ссориться. Так если он на самом деле такой сумасшедший, фанатичный мусарник, не ценящий изучения Торы, то реб Менахем-Мендл не должен уезжать. Без него местная начальная ешива развалится или будет выпускать еретиков. С другой стороны, впечатление относительно директора ешивы может оказаться ложным, сложившимся под влиянием услышанного злоязычия. В общем, надо подождать, пока новый главный раввин города не нанесет ему обещанного визита на смолокурню и не расскажет, как обещал, больше и подробнее об этом реб Цемахе Атласе.
— Нелегко посоветовать семейному человеку, чтобы он оставил своих домашних. Но нелегко и посоветовать сыну Торы, чтобы он оставил место изучения Торы. Я об этом еще подумаю, — ответил реб Авром-Шая после долгого молчания, в течение которого он ковырял своей палкой песок. — Пришлите ко мне в четверг вашего ученика Хайкла-виленчанина. Вам самому незачем утруждать себя новым визитом ко мне, а ученику ничего не надо рассказывать. Я отвечу ему так, что он не узнает, о чем идет речь, а вы поймете мой ответ.
И он пошел прочь по узкой зеленой лесной тропинке между высокими соснами.
Глава 11
Реб Мордхе-Арон Шапиро провел на даче у Махазе-Аврома много времени. Он пил чай, произносил всякие словечки и талмудические высказывания, демонстрирующие его ученость, рассказывал о своих молодых годах, проведенных в Воложине[213], и разъяснял хозяину, почему ему стоило сменить Шишлевичи на Валкеники. Только перед самым своим уходом он заговорил о том, что слыхал от сына и зятя о реб Цемахе Атласе: с невестой из набожного дома тот разорвал помолвку и женился на девушке из светской семьи. Товарищи приехали к нему, чтобы убедить вернуться на путь истинный, а он ответил, что придерживается только заповедей между человеком и ближним его[214], однако добрым можно быть и на основании доводов разума, для этого не нужна Тора. Короче говоря, в Нареве, где он учился, про реб Цемаха Атласа рассказывают, что он никогда не был особенно тщателен в соблюдении заповедей и всегда вел со своими учениками разговоры о том, что надо быть добрым, а не о том, что надо молиться с тщанием и упорно изучать Тору. Короче говоря, в Нареве говорят про него, что ему просто-напросто не хватает веры в Бога Израилева. И там не верят в его покаянное возвращение к вере. Ай, но реб Цемах Атлас ведь все-таки оставил богатый дом и стал директором ешивы в маленьком местечке? На это в Нареве отвечают: ничего удивительного! Он так долго занимался изучением мусара, что больше просто не способен наслаждаться радостями этого мира.
Реб Мордхе-Арон Шапиро всеми пальцами копался в своей сивой бороде, пытаясь обнаружить в ней подходящее к случаю высказывание талмудических мудрецов, достойное того, чтобы наилучшим образом завершить этот визит. Однако сколько реб Мордхе-Арон ни дергал себя за бороду, он так и не смог извлечь из нее никаких слов Торы, и сколько бы раз он ни повторял «короче говоря», он не мог сократить своих пространных речей о директоре ешивы.