Однако вместо того, чтобы посмеяться или отнестись к нему с пренебрежением, реб Авром-Шая вынул из кармана своего лапсердака жестяную коробочку, в которой были очки с большими стеклами. Он медленно надел очки и посмотрел через них на паренька с мягкой, едва заметной улыбкой. Хайкл не понял, зачем Махазе-Авром надел очки, но чувствовал, что ему можно продолжать говорить о том, что он думает, даже если в его словах нет никакой глубокой мысли.
— Когда старый валкеникский раввин уезжал в Эрец-Исраэль, я был в его доме, а потом пошел вместе со всем местечком проводить его до поезда. Всю дорогу старые седые обыватели не переставали плакать. Когда я вспоминаю об этом, я до сих пор ощущаю дрожь во всех членах. Я думал тогда и думаю еще и сейчас, что в плаче стариков кроется какая-то тайна, которую человек узнает только на старости лет. Хотя я и не знаю, в чем она состоит, но знаю, что тайна есть. Поэтому мне не нравится, что директор ешивы постоянно говорит о великих людях духа и с пренебрежением относится к миру обывателей.
— Сколько вам лет? — спросил реб Авром-Шая, все еще рассматривая круглую физиономию паренька, его голубые, подернутые туманной дымкой глаза и его широкие плечи.
— Шестнадцать, но я знаю, что выгляжу старше. Люди не верят, что мне шестнадцать.
— Люди правы, ты старше. Возможно, твоя мама записала тебя в метрические книги через пару лет после твоего рождения, — сказал реб Авром-Шая, снимая очки и кладя их в жестяную коробочку. — Пойдем со мной в дом, Хайкл. Я угощу тебя чаем с печеньем.
Виленчанину понравилось, что Махазе-Авром шутит с ним, обращается к нему на «ты» и по-домашнему называет по имени. Через столовую дачи они прошли в отдельную комнату с длинным столом посредине, на котором лежало множество книг. У стен стояли две железные кровати. Окно выходило на подножие холма, поросшего соснами. Из-за этого холма и из-за густых зарослей на ее склонах в комнате царил полумрак. Шорох ветвей хвойных деревьев снаружи и узкая полоска неба между ними навели на Хайкла трепет. Ему показалось, что он находится в потаенной пещере какого-то скрытого праведника. Богобоязненная тишина висела во всех уголках комнаты. Однако реб Авром-Шая-коссовчанин отнюдь не выглядел фанатичным каббалистом, прячущимся в пещере. Он пригласил своего юного гостя сесть за стол и спросил, принести ему чаю с сахарным песком или же с кусковым сахаром. Хайкл вскочил: нет-нет, он не дачник и не хочет чаю! Он не хочет больше отвлекать ребе от изучения Торы. Он сразу же, прямо сейчас, уйдет. Однако Махазе-Авром велел ему сесть, а сам вышел.
Виленчанин осмотрелся вокруг и увидел сеть солнечных лучей, растянувшуюся по комнате. Перемежаемые тенями от зеленых колючих веток, солнечные лучи дрожали и трепетали на стене потусторонне и загадочно и попрекали его на языке своих немых струн: этот гений и праведник, принимающий его, даже не представляет себе, что он сидит каждый вечер с хозяйской дочерью в садике около дома и что они целуются… Хайкл отвернулся от стены и начал поспешно перелистывать книги, лежавшие на столе. В эту минуту он был готов украдкой выбраться из дома и убежать. Но скоро вернулся хозяин и встал над ним со стаканом чаю в одной руке и с тарелкой сахарного печенья в другой.
— Чай из термоса, так что он не слишком горячий, — сказал реб Авром-Шая, ставя угощение на стол, и отошел, чтобы прилечь на низенькую кровать, стоявшую у окна.
Глава 12
Реб Авром-Шая улегся на бок и ладонью подпер подбородок. Его щеки ввалились, у основания носа и через весь лоб пролегли две глубокие морщины. Его брови сдвинулись теснее, строже. Хайклу не лезли в рот сахарное печенье и чай. У ребе со смолокурни вдруг изменилось лицо. Он заговорил медленно, ясно, а острый, пронзительный взгляд его глаз был устремлен куда-то вдаль:
— Ты раньше рассказывал мне, что ваш директор ешивы постоянно говорит о недостатках людей. Однако именно тем, что постоянно ищут недостатки в себе и ближних, иной раз и создают недостатки. Дурные качества порой лежат в нас и дремлют. А когда их трогают, они раздражаются, высовывают наружу свои головы и начинают кусаться, как злобные зверушки. Иногда на человека положительно влияет то, что о нем думают лучше, чем он есть. Он старается показать, что он действительно лучше. Однако если раздражительный сластолюбец видит, что ты знаешь, каков он, не говоря уже о том, если ты дразнишь его, он больше не старается исправить свои ошибки и не старается выглядеть лучше, чем он есть. Часто люди положительно влияют даже сами на себя тем, что ищут в себе достоинства, а не недостатки. Каждый — это целое местечко с плохими и хорошими евреями, со множеством дурных соблазнов и множеством добрых качеств. Мы должны сперва подумать, когда можно заводить спор с самим собой, а когда нельзя. Иной раз самый большой недостаток — это поиски недостатков.
У низкого окна, выходившего на подножие холма, вдруг вырос Береле со своими пухлыми щечками. По другую сторону окна остановился другой мальчик с жирным широким подбородком. Через секунду подошел третий проказник, самый маленький, с мягкими красными губками и с ямочкой под носиком. Все трое, с ермолками на стриженых головках и с длинными толстыми пейсами, с любопытством рассматривали чужака. Реб Авром-Шая с кровати, стоявшей у стены, не мог видеть своих племянничков. Однако заметил, что в полутемной комнате стало еще темнее, и услышал их тихое шушуканье. Он звонко рассмеялся, и все три шалуна с визгом убежали от окна, как вылетают из своих гнезд ласточки, крутящиеся под высокой крышей старой валкеникской синагоги.
Реб Авром-Шая оперся спиной о стену и тяжело вздохнул. Сначала тихо, а потом со стоном.
— Временами я ощущаю в сердце какое-то давление и обязательно должен застонать, — сказал он, словно оправдываясь, и снова заговорил с болью в голосе: — Точно так же, как человек впадает в гордыню, вдумываясь в свои истинные или выдуманные достоинства, так же он впадает в отчаяние и подавленность от того, что постоянно размышляет о своих истинных или выдуманных недостатках. Сила, способная вознести человека, кроется в обретении мудрости. Мир — это накрытый праздничный стол, и тот, кто обладает разумом, жаждет отведать расставленные на нем яства. Однако нечистые наслаждения отодвигают в сторону радость обретения мудрости. Поэтому изучение Торы является единственным испытанным и надежным путем к тому, чтобы одержать победу над нашими земными желаниями. Любовь к самому себе и погоня за всякого рода удовольствиями, в том числе за запретными удовольствиями, глубоко коренятся в человеческой природе. Их нельзя вырвать полностью, чтобы не разрушить при этом человека. Путь исправления человеческих качеств не состоит в том, чтобы вырвать из себя прирожденные устремления, а в том, чтобы исправлять и улучшать их. Мудрец не истязает себя попытками умерщвлять в себе жажду почестей, а просто не ищет почестей у толпы. Вместо суетливых искателей почестей и чествователей, он хочет быть замеченным людьми духа, даже такими, которых давно нет в живых. Он хочет, чтобы они с того света согласились с тем, как он мыслит и какие принимает решения на этом свете. Человек не должен кричать самому себе день и ночь, что не следует любить самого себя. Пусть он себя любит, но по-умному — через любовь к мудрости и Торе. Перед великим морем человек чувствует себя маленьким. А вот перед Торой, которая больше моря, человек не чувствует себя маленьким, потому что насколько он постигает Тору, настолько он и велик. Тора очищает человека душевного, разумного, чтобы он был скромен и не был гордецом, чтобы был терпеливым, а не гневливым, чтобы он искал вознесенности, а не грубых, земных удовольствий. Попытки искоренить из себя низменные желания одной лишь силой собственной воли и изучением книг мусара в темноте могут привести к противоположному результату, к тому, что низменные желания только усилятся, как тени от синагоги становятся все больше по мере того, как гаснет все больше ламп. Криками и чтением книг мусара вслух так же можно изгнать соблазн зла, как прогнать тени веником. Однако когда в мозгу зажигаются лампы Торы и мудрости, тени разбегаются сами собой. Творец и Его Тора дают человеку намного больше, чем новогрудковские мусарники дают человеку, — рассмеялся Махазе-Авром собственным словам, одновременно напряженно разглядывая свои ногти, как будто ему надо было омыть руки перед едой, и он рассматривал, как полагается по закону, не попали ли под кожу на кончиках пальцев занозы.
— Это прямая противоположность тому, что говорит наш директор ешивы, — по-мальчишески радостно воскликнул Хайкл. — Директор ешивы говорит, что не улучшать и не приукрашивать надо дурные качества, а вырывать их с корнем. А если не изучать мусара, то ни в коем случае нельзя быть уверенным в том, что соблазн зла не проникнет даже в наш труд по изучению Торы, как червь забирается в сердцевину красивого яблока. Именно об этом директор ешивы лишь позавчера проводил беседу. Он говорил о человеке, находящемся на высочайшей ступени, который изучает Тору ради нее самой и бежит от почестей. Однако хотя он и бежит от почестей и хотя его совершенно не интересует, что будет говорить о нем мир, он видит, что мир тем не менее понимает, чего он стоит, и относится к нему с большим почтением. И дальше этот праведник будет бежать от почестей, жить в бедности и все делать ради Царствия Небесного. Однако потихоньку, может быть, даже украдкой от себя самого, он будет помнить, что ему не следует портить свое имя большого праведника. Начал он целиком ради самой Торы, начал он потаенно, в уединении и втайне от всего мира, начал с того, что служил Господу. Однако поскольку мир против его воли подобрался к его двери и он стал знаменит, он помнит, что должен хранить свою славу и не выходить за пределы привычной святой ограды, чтобы его имя великого и скромного человека, святого и чистого, не понесло ущерба.
Юный мусарник сам не заметил, что указывает пальцем на Махазе-Аврома, так он кипел и горел огнем реб Цемаха, говорил на его языке и с его жестикуляцией. Он даже представления не имел, кого имел в виду директор ешивы. Ему просто нравилось это кипение и горение, умение извлечь и поднять душевные силы человека.