В дали, слепившей глаза солнечным светом, золотом и зеленью, текла Меречанка, вздувшаяся и широко разлившаяся. Посреди реки поток искрился и дрожал серебряными струнами; у противоположного, тенистого берега вода переливалась темной синевой. Там отражалось местечковое кладбище, заросшее бурьяном, кустами и небольшими деревцами. Хайкл повернулся в сторону синагогального двора. На крышах синагоги, громоздившихся друг над другом домиками, перекликались птицы. Они слетали на землю искать зернышки и сразу же возвращались на крышу. Через открытые окна синагоги доносилась мелодия Гемары и сливалась с пением крылатого хора, с солнечным дрожанием солнечных лучей и с шумом деревьев по дороге к реке. Мелодия Гемары тронула сердце Хайкла. Он стал чужим для своих товарищей. Никто из них не пришел навестить больного. У него нет иного выхода, кроме как уехать из местечка. Вместо того чтобы сидеть в ешиве среди парней своего возраста, ему придется сидеть в Вильне в синагоге реб Шоелки среди злых, ворчливых стариков. Он вспоминал постоянный шум Мясницкой улицы, тесноту дворов, крики и проклятия торговок, удушающую потную жару горячих и влажных летних дней и запах сырого мяса вперемешку с грубыми, сырыми речами парней из мясных лавок. Тоскующими глазами, так, как будто он уже распрощался с Валкениками, Хайкл смотрел на зеленые просторы, на реку и снова — на старую деревянную синагогу.
Мимо окна пробежал реб Менахем-Мендл Сегал. Через минуту он распахнул дверь и потрясенно воскликнул, как будто сам не веря собственным словам:
— Махазе-Авром пришел тебя навестить!
Хайкл рванулся с кровати. Однако он сразу же сообразил, что не успеет одеться. Поэтому остался сидеть в постели и смотрел на дверь, как смотрел в детстве за пасхальным седером, когда открывали дверь, чтобы вошел Илия-пророк. Реб Шлойме-Мота поспешно встал и, быстро сняв фуражку с жестким козырьком, надел высокую ермолку. Каким бы упрямым приверженцем просвещения он ни был, его поразило и порадовало, что прославленный гений заинтересовался его сыном.
Сразу же после реб Менахем-Мендла в дом зашел Береле с болтающимися большими пейсами, а за ним — Махазе-Авром в своем сером суконном потертом лапсердаке, с палкой в руке.
— Я услыхал от реб Менахем-Мендла, что ты сильно простудился. Как же это ты, Хайкл? Я-то думал, что ты настоящий Самсон-богатырь, — и он подал руку еврею с седой бородой. — Вы, конечно, отец Хайкла? Наверное, он вам рассказывал, что я хочу, чтобы мы занимались изучением Торы вместе.
Реб Шлойме-Мота отвечал медленно, с сознанием собственной важности и с почтением к гостю: мать Хайкла очень обрадуется, что ее сын приобретает великого учителя. Но сам он, как старый меламед, знает, что, как бы велик ни был учитель, многое зависит и от ученика. Реб Авром-Шая рассмеялся и сразу же уселся на табуретку за стол, чтобы и старик присел.
— От ученика это зависит еще больше, чем от учителя, поэтому я беру вашего сына только на пробу. Он будет жить на нашей даче в одной комнате со мной.
Стены и потолок закачались перед глазами Хайкла. Он витал в небесах и едва сдерживался, чтобы не закричать от радости. Ему не придется возвращаться в Вильну и не надо будет крутиться по местечку отверженным и опозоренным. Однако реб Шлойме-Мота, сидя на краю своей постели, молчал с видом человека, погруженного в долгие и тяжелые раздумья. Тем временем на улице напротив домика Фрейды собралась компания младших учеников ешивы. Они прибежали из синагоги, чтобы взглянуть, действительно ли Махазе-Авром пришел навестить больного виленчанина. Хозяйка и ее дочь, тихо ссорившиеся между собой на улице, вернулись в дом и пялили глаза на гостя. По компании сбежавшихся младших ешиботников и по почтительной тишине в доме женщины поняли, что гость должен быть очень важной персоной. Хайкл остался сидеть, едва дыша от страха, как бы Крейндл не вылезла со своей болтовней…
— Если вы согласны, ваш сын может прийти ко мне на Швуэс, — снова начал реб Авром-Шая, и его щеки порозовели: это было против его правил — упрашивать и уговаривать. — Швуэс, время дарования Торы, — это удачное время для начала учебы.
Реб Шлойме-Мота отвечал, что согласен, только не понимает, как это получится. Целую неделю Хайкл питается на кухне при ешиве, а в субботу ест у одного из местечковых обывателей. Так что же, ему каждый день придется ходить из леса в местечко и обратно?
— Такого повода не изучать Тору я бы не допустил, — насмешливо ответил реб Авром-Шая. — Раз он будет жить у нас, то и есть будет у нас и в будни, и по субботам. Тем не менее я не стану его целиком себе присваивать. Я буду его отпускать увидеться с вами.
Реб Шлойме-Мота больше ничего не сказал, и гость с ним распрощался. Реб Авром-Шая направился к двери, сопровождаемый своим маленьким племянником и реб Менахем-Мендлом, молчавшим на протяжении всего визита. Хотя реб Менахем-Мендл питал доверие к мудрецам и считал, что гений знает, что делает, тем не менее он полагал, что Хайкл не достоин того, чтобы стать учеником Махазе-Аврома, и что гений не должен приходить навещать мальчишку. Это не приносит чести Торе. Однако Фрейда сияла от радости, что такой уважаемый еврей пришел к ее квартирантам.
— Благодарю вас, ребе, за то, что вы зашли в мой дом, — сказала она, чтобы гость знал, что именно она здесь хозяйка. Ее дочь тоже пялилась на Хайкла, как будто не могла себе представить, что он водит знакомство с таким большим человеком. Фрейда и Крейндл вышли вслед за гостем на улицу. Хайкл воспользовался этой минутой, когда он остался наедине с отцом, и спросил его с дрожью в голосе:
— А что будет, если он узнает, что говорят обо мне в местечке?
— Ты дурак, он уже знает. Поэтому-то он и пришел забрать тебя на дачу, чтобы ты не имел дела с этой девушкой и не бегал по ночам по улицам, чтобы заболеть.
Реб Шлойме-Мота остался сидеть, опершись обеими руками о кровать, и наконец вздохнул с облегчением. У него упал камень с сердца. Он останется жить у той же квартирной хозяйки, а Хайкл будет жить в лесу. И зимой ребе, наверное, о нем позаботится, чтобы матери не пришлось его содержать с заработков от ее корзин. Этот Махазе-Авром, должно быть, еще больший противник Просвещения, чем другие строго соблюдающие заповеди евреи. Однако он очень умен и благороден. Это человек совсем другого сорта, чем Цемах Атлас.
Глава 19
На дворе смолокурни за столом напротив Махазе-Аврома сидел директор ешивы и говорил, что даже раввины не полагаются в нынешние времена на заслуги отцов и держат детей не дома, а в ешиве, и причем в такой ешиве, которая расположена далеко от железнодорожной станции, далеко от мира. Это значит, что для Хайкла-виленчанина большой город — открытые двери в мир. Его отец из тех просвещенцев, которые еще и до сих пор не раскаялись в своем прежнем поведении. Даже его честная и набожная мать может позавидовать другим бедным женщинам, которым дети помогают зарабатывать на жизнь. В самом Хайкле-виленчанине бушуют дикие силы, которые надо выполоть, как сорняки, и оградить его высоким забором. Он должен постоянно находиться в окружении товарищей, которые могли бы служить ему примером в учебе, в благородном поведении, в положительных качествах.
— Но ведь в вашей-то ешиве он как-раз и был окружен сынами Торы и мусарниками, так почему же он вел себя не так, как подобает? — спросил реб Авром-Шая.
— Тем не менее в одну из ночей он убежал из квартиры, чтобы не оставаться наедине с девушкой. Однако если он не будет среди сынов Торы и ему не надо будет стыдиться, он не избежит искушения. Ведь реб Менахем-Мендл, наверное, вам рассказывал, что я встретил виленчанина сидящим на ступеньках синагоги?
Реб Авром-Шая кивнул в знак того, что он слышал об этой истории, и директор ешивы прыснул отрывистыми гневными словами:
— Я знаю, что реб Менахем-Мендл сообщает вам обо всем, что происходит в ешиве. Я говорил ему открыто, что из-за того, что он не хочет, чтобы виленчанин оставался и дальше в ешиве, он выхлопотал у вас, чтобы вы взяли его в ученики.
— Вы подозреваете невиновных[233]. Реб Менахем-Мендл действительно рассказал мне о поведении его ученика и о том, что тот заболел из-за того, что шлялся целую ночь по улице. Однако он никогда не просил меня, чтобы я взял Хайкла к себе, ему это даже в голову не приходило. Наоборот, я видел, что реб Менахем-Мендлу было не по душе, что я пошел в местечко навестить больного. Он считал, что это уже чересчур. — Реб Авром-Шая оперся подбородком с растрепанной бородой о край стола и слегка наморщил лоб, как будто заметив, что печатник допустил ошибку в комментариях Раши и тем самым запутал весь обсуждаемый им вопрос. — Не понимаю. Раз вы встретили вашего ученика ночью слоняющимся около синагоги и поняли, что он не хочет ночевать на съемной квартире, почему же вы оставили его на улице?
— Я попросил его пойти ко мне, но он ни за что не хотел. Мальчишка! А если он становится вашим учеником, ему нельзя у меня ночевать?
— Наверное, он боялся, что вы начнете читать ему мораль, — улыбнулся Махазе-Авром.
— И вы ничего ему не сказали? Ничего?
— Я? Боже упаси! — рассмеялся Махазе-Авром. — Если бы я дал ему почувствовать, что что-то знаю, он бы и от меня тоже убежал. Но вы ему, конечно, читали нотации, и что же он вам ответил?
— Он нагло ответил, что не съедет с квартиры… Понимаю! Это он из-за вас убежал из дома и от девушки. Но я вам предсказываю, что это только до тех пор, покуда он считает большой честью, что вы берете его в ученики. Потом он к вам привыкнет, и вы больше не будете стоять у него перед глазами во время искушения. Кипение крови не стихнет в нем от того, что его учитель — реб Авром-Шая-коссовчанин. Если даже он станет заниматься изучением Торы с постоянством, я не представляю себе, как Гемара и Тойсфойс смогут защитить его от соблазна зла во всех его обликах и воплощениях.
Махазе-Авром, сидевший на противоположной скамейке, слушал с горящим лицом, его ермолка сдвинулась на затылок, нос побледнел. Он заговорил крикливым голосом и тыкая пальцем в человека, сидевшего напротив него: директор и глава ешивы не представляет себе, как можно спастись от соблазна зла, благодаря изучению Торы? «Если ударил тебя этот мерзавец, тащи его в дом изучения Торы»