Борщий упруго, по-женски стройно, подбежал к двери.
— Товарищ Салтанов, предисполком требует.
И с прежней грацией возвратился на место.
Вошёл Салтанов и стал у стола. Бадьин холодно, сквозь зубы, сказал, пристально глядя на него исподлобья.
— Товарищ Салтанов, ты отстранён от исполнения порученного тебе задания и арестован. Завтра вместе с Борщием отправитесь в город. Я передаю дело в ревтрибунал.
Салтанов приложил ладонь к картузу и вытянулся, глядя на Бадьина выпученными глазами.
— Я выполнил строго и точно все директивы…
Бадьин отвернулся и молча взглянул на шапку Борщия.
— Товарищ Борщий, ликвидируй всю эту музыку. Сделай так, чтобы использовать этот факт в нашу пользу. Враждебное настроение должно быть сломлено коренным образом. Пойдем на площадь.
И когда шли трое — Бадьин, Борщий и Даша — к возам, казаки в папахах, мужики и бабы глядели на них провалившимися глазами. Возы стояли здесь целые сутки, а около них толпились мужики. Ночью они сидели у костров, как цыгане. Бадьин вспрыгнул на телегу и оглядел толпу.
— Граждане казаки и крестьяне!..
Бабы закликали и завизжали около возов и заглушили его слова.
Борщий тоже прыгнул на телегу, взмахнул рукою и крикнул по-армейски;
— Да мовчать же, бисовы жинки!.. Слухай, шо буде балакаты выщий предисполком… Не регочить же, граждане, бо нема ще горилки… А коли вона буде — тоди рак в барабан заграе…
Этот окрик Борщия (о, Борщий — свой, станишный казак!) угомонил толпу.
— Граждане казаки! За незаконные действия начальник окружной милиции мною арестован. Запрягайте лошадей и отправляйтесь со своим добром по домам. Дополнительная норма разверстки, которая наложена на вас, по распоряжению власти, для Красной Армии, для ваших же сынов, которые бьются с панами и генералами, будет с вас снята. Я вам говорю прямо. Не о войне теперь наша забота… Мы не хотим, чтобы поля поливались кровью. Наша забота о народном хозяйстве. Но не наша вина, а наша беда, если паны и генералы ни на час не дают нам спокойного вздоха. Не о крови забота, а о земле. Не о людях для боя, а о работниках для полей, о худобе, о мирном труде… Не продразверстка — она отменяется, она не будет, вы о ней не услышите больше! — но амбары, полные хлеба, распашка всех ваших угодий… Товары для станиц и деревень… свободная торговля право на труд и на отдых.
Бадьин говорил о продналоге, о кооперации, о демобилизации Красной Армии, о железе, о мануфактуре, о бакалее. И тут же крикнул о товарище Ленине, который всю свою жизнь отдал рабочему и крестьянину.
Бадьин вскинул рукой и еще хотел что-то сказать, но толпа заволновалась, закричала, заликовала… Люди полезли на возы и к преду с радостными лицами.
И когда все успокоились и отхлынули, когда заскрипели возы, Борщий добродушно сказал Бадьину:
— Так что прошу, товарищ Бадьин, освободить из-под ареста товарища Салтанова. Побесились и — баста. Оба стоим друг друга.
Бадьин холодно ответил:
— Товарищ Борщий, всякая склока и ошибки ответработников должны служить уроком не только для них самих, но и для других товарищей. Будет сделано так, как я сказал. Сдай дела надежному товарищу. Завтра выедешь со мною в город.
Около них, качаясь на согнутых ногах, пьяненький казак, размахивая шапкой и надрываясь, выкрикивал, как малохольный:
Цыпленок ду-тый,
Нагой, разу-тый,
Пошел на площадь погулять…
Его поймали,
Арестовали…
…Вечером Даша была у женщин. Был с ней и Бадьин. Баб было много на радостный день. Даша успешно выполнила задание. Ох, со станичными бабами работа — самое проклятое дело!..
И никогда Даша не видела Бадьина таким, как в этот вечер. Когда она встречалась с ним взглядом, вспыхивали в памяти золотые одуванчики при дороге. И в этих его глазах видела Даша немой восторг и неугасаюший огонь любви к ней. Вплоть до самого сна он не отходил от нее ни на шаг, пристальный от заботливой ласки — покорный, укрощенный и мягкий. И Даше было почему-то смешно: чувствовала, что Бадьин опустошен, что сила его перелилась в нее, в Дашу: стоит ей приказать Бадьину, и он покорно выполнит все, чего она захочет.
IX. БРЕМСБЕРГ
1. Массы
Чувствовал Глеб не каждого отдельного человека, а всю людскую лавину и за собой и впереди себя. Обмываясь потом, он выворачивал киркою цементный сланц и шпат. Муравейные толпы взмахивали тысячами кирок и покрывали всю гору — от труб и корпусов завода, от каменных отвалов до обелисков электропередачи.
Клубастые облака гуляли над морем, и по зелени гор порхали роями первые весенние цветы. Опаловым дымом горели кустарники в камнях и расщелинах. Здесь — и вправо и влево — вздымались горы, стекающие вниз, там расстилалось море, небесно-голубое в безбрежности. И между горами и морем — воздушная глубина.
Клейст, опираясь на толстую палку, сам лично руководил массовыми работами, и степенные техники и юркие десятники услужлив дежурили около него. А он, сутулый и важный, спокойно и холодно бросал неслышную команду.
…Инженер Клейст — преданный спец Советской республики… Рабочий Глеб Чумалов способен быть другом инженера Клейста… Разве это — не победа?
Клейст остановился недалеко от Глеба, сосредоточенный в себе, озирая весь размах горных работ, и в глазах его Глеб видел гордость и вспышки волнения.
Глеб заломил шлем на затылок, смахнул брызги пота с лица и весело улыбнулся.
— Ну что Герман Германович?.. Помните, вы говорили, что эта махина — на месяц труда? А глядите, что делают люди, когда одушевлены энтузиазмом… Они вышли третий раз, а работы подходят к концу…
Клейст улыбнулся и, сохраняя привычную важность, сухо проговорил:
— Да, да. С таким размахом работы можно делать чудеса. Но это — неэкономная трата сил: здесь нет планомерности и организованного распределения труда. Энтузиазм — как ливень: он непродолжителен и вреден.
— В разрухе только с этого нужно начинать, Герман Германович. А когда заложим крепкий фундамент и приведем все в порядок — вот тогда будем планомерно учиться процессу производства. Впрочем, энтузиазм — не ливень, а огонь. Герман Германович… огонь души… и он у нас не угаснет…
Опираясь на палку, Клейст пошел в гору, к горящим обелискам электропередачи. Потом остановился — подумал.
— Что ж… может быть, это — новый день… Может быть, начинается другая жизнь… невиданная и счастливая…
Нестерпимо пахло каменным накалом и жженой травой. Во рту и глазах горела пыль.
В горах звонили колокола.
…Хорошо. Все огромно и беспредельно. Солнце — живое, как человек. Оно насыщает кровью каждую клеточку тела и воспламеняет желаниями и верой в будущее.
Четкие линии рельсов струились по ребрам шпал в пропасть — на дно разработок, и вверх — в паутинные челюсти электропередачи. Пройдет час — напрягутся железные струны канатов, лягут раскаленными нитями, и медными трубами запоют вагонетки и вверх и вниз — и вверх и вниз…
Кудрявая Поля Мехова, опираясь на лопату, утомленно карабкалась в гору. Она спотыкалась, вскрикивала и смеялась.
Лухава стоял на каменном утесе между обелисками, в черной блузе без пояса, с открытой грудью, и отдавал какие-то распоряжения, сигнализируя обеими руками.
— Ой, как же я устала, Чумалов!.. Поддержи меня, слабую женщину…
Поля положила руку на плечо Глеба. Он подхватил ее под мышки и посадил на каменный выступ.
Мимо шла Даша с железной лопатой на плече. За нею — толпа женщин тоже с лопатами. Они поднимались к электропередаче для штопки путей.
— Вот она, моя Дашок… поводырь! Славная когда-то была жинка…
Он обнял ее на перепутье и прижал к себе.
Даша засмеялась и, играя, сорвала шлем с его головы и бросила в сторону. Потом вырвалась и с хохотом побежала вперед. Он хотел пуститься за нею, но раздумал и только поглядел ей вслед. Постоял, медленно спустился вниз по пластам камней и поднял шлем.
Поля лукаво улыбалась, и, вздыхая, сказала с завистью:
— Даша — настоящая большевичка, и я ее очень уважаю. Но в тебя она влюблена, как невеста, Чумалов.
— Когда это тебе приснилось, товарищ Мехова?
— Как! Неужели ты этого не замечаешь?
— Я пока испытал другое, — огрызнулся Глеб. — Со мной она поступила так, как с мужьями не поступают.
— Да не может быть!.. — засмеялась Поля. — Не поверю, Чумалов. Уж не проявил ли ты деспотического нрава, как ревнивый муж…
Он смутился и, не выдержав ее насмешливого взгляда, отвернулся.
— Эх вы, мужчины, мужчины!.. Как крепко живет в вас домостроевщина!.. Нет еще в вас мужества уважать женщину.
— Извиняюсь, это ко мне не относится…
— Вот именно к тебе, дорогой товарищ…
…В тот вечер она, Даша, говорила с ним не так, как неделю назад. Неумело и скупо рассказала ему о своем приключении в ущелье. При свете электрической лампочки она казалась молодой девушкой: вся сияля от изумления, а широко открытые глаза смотрели на него доверчиво с улыбкой нежности. А когда рассказала, как она спрыгнула с фаэтона и как повел ее бородатыйдядя на удавку, Глеб вскочил со стула и забегал по комнате. Не страх за Дашу, не злоба на Бадьина, а удивление перед выросшим её духом потрясли его. И одно он глубоко, навсегда почувствовал: с этого часа никогда он не скажет ей грубого слова и не подойдёт к ней ни с обидным допросом, ни с назойливой лаской, он слушал её, вздрагивал и не отрывал от ее лица своих глаз.
— Дашок!.. Ведь это же была верная смерть!.. Я не знаю какое чудо спасло тебя… Ты права, голубка: мы, должно быть, не знаем не только друг друга, но и самих себя…
И во тьме, когда они лежали врозь (он — на кровати, она — на полу), Даша ласково позвала его:
— Глеб… ты спишь?
— Голубка, Дашенька!.. Разве я могу сейчас спать?..
И она ласково засмеялась, помолчала и вдруг лукаво спросила:
— Ну, а если, предположим, Глеб, я спала тогда с Бадьиным? Что ты на это скажешь?..