— Ничего не могу, товарищи… Требую, добиваюсь, но что же я могу сделать?.. Я все знаю, товарищи… Но ничего не могу…
Он шел, торопился, но никак не мог выбраться из толпы, никак не мог убежать от этих покорных глаз…
…Опять был массовый воскресник. Опять на бремсберге муравейно копошились тысячи рабочих и гремели молотами, кайлами и лопатами. Важно опираясь на палку, Клейст опять лично руководил массовыми работами. К вечеру бремсберг заиграл ролами, и колеса электропередачи замахали железными спицами в разных направлениях и пересечениях. А ночью завод опять вспыхнул электрическими звездами.
…Рабочие райлеса запрудили улицу у совнархоза. В лохмотьях, патлатые, будто только пришедшие с работ, с топорами за поясом, они толпились у парадных дверей, таращили глаза я кричали, как на митинге.
Двери совнархоза были заперты, и толпа напирала на стены в двери.
— Подавай нам совнархоза!.. Райлеса сюда на аркан!.. Подавай воряг и грабителей!.. Где Чека? Почему не глазами, а задом глядит Чека? Давай сюда коммунистов!.. Почему там сидят коммунисты?..
На тротуарах сидели, опираясь спинами о стены, другие рабочие и жевали пайковый хлеб. Они млели от жары, напитанной запахом асфальта и раскаленной пыли, ходили за угол, к воротам совнархоза, толкаясь локтями и плечами.
На ступеньках крыльца появился Жук и замахал руками.
— Товарищи, внимание!..
Он скинул картуз и оглядел толпу с молчаливой угрозой.
— Товарищи, я знаю эту шатию очень великолепно… Я уже здорово закрутил им хвосты. — Он завертел руками и оскалил зубы. — Я их всех вывел на чистую воду, всех обрил под первый номер… Мы, рабочий класс, знаем, как надо брать их за галстуки. Они все золото в обшивку зубов отправили… А здесь обдирают рабочий класс, охомутать хотят нашего брата… Старую эксплуатацию строят… Саботируют, берут измором… чтобы легче было вернуть царское время…
Внезапно он исчез, как сквозь землю провалился, и замолк. На его месте толпа увидела предисполкома Бадьина. Лицо его было неподвижно и жестко.
Первые слова он сказал спокойно и тихо, как у себя в кабинете, но голос его был четкий и гулкий.
— Товарищи, в нашем городе — двадцать тысяч организованного пролетариата. Из этих двадцати тысяч вы, маленькая кучка, пришли сюда, как с базарного толчка, оравой, и позорно дезорганизуете стройные ряды революционных рабочих. Стыдно и преступно, товарищи! В чем дело? Чего вы хотите? Разве нет у вас профсоюза, нет у вас ваших рабочих органов, в которых вы могли бы поставить немедленно все вопросы и разрешить их в спешном порядке?
Толпа дрогнула, забунтовала и заглушила слова Бадьина:
— Давай сюда грабителей!.. Давай райлесных воров!.. Не пойдем на работы… Мы не острожная шпана…
Бадьин поднял руку. Лицо его не изменилось: оно по-прежнему было металлически неподвижно и твердо:
— Я пришел сюда не для того, чтобы спорить и препираться с вами, товарищи. Все требования ваши, которые будут предъявлены через ваших представителей, через ваши органы будут удовлетворены. Организованно отправляйтесь по своим местам. Знайте, что каждый прогульный час в эти тяжелые дни для республики наносит непоправимый ущерб на хозяйственном фронте. И вина будет падать только на вас. Вы не смоете позорного пятна, которое вы накладываете на наш пролетариат. У него слишком много боевых подвигов, чтобы он мог снести этот позор. Не сами вы пошли на это унизительное выступление. Это — дело отдельных склочников. Я знаю этих смутьянов. Вот он — только что выступал передо мною — Жук. Я отдам приказ об его аресте.
Не успел кончить Бадьин, Жук, весь всклоченный, бледный, запрыгал около Бадьина и закричал:
— Неправда!.. Неправда!.. Товарищи, это — ложь… Я не могу терпеть этого, товарищи…
Оглушительный рев оборвал крики Жука. Толпа зашаталась, замахала руками, и казалось: пройдет мгновение — и у стены, около двери, разразится бешеный самосуд.
— Бей их!.. Катай, волоки!.. Наш Жук!.. Давай в головку Жука!.. Жук!.. Жук!..
Бадьин по-прежнему стоял на верхней ступеньке крыльца и невозмутимо смотрел на ревущую толпу. Он смотрел не мигая и ждал; пройдет еще несколько мгновений — и люди надорвутся, осядут и успокоятся.
Но он не дождался; помешал Лукава. Он вбежал на крыльцо, встряхнул черной шевелюрой и поднял успокоительно руку:
— Товарищи, внимание! Стойте смирно и слушайте!..
Толпа замолчала, отхлынула назад и в стороны по мостовой.
— Лухава!.. Сейчас Лухава всем шкуру сдерет… Крой!..
Лухава заговорил просто, по-свойски, с обычной горячностью:
— Какого черта вы здесь дурака валяете, товарищи? Топоры — за поясом, сумки — на плечах, а одежда и обутки растут на деревьях. Это, товарищи, — прибаутки, а дело выходит такое: через час выступаем. Сбор у совпрофа. Продукты грузятся на подводы. Партком выделил на заведование снабжением товарища Жука. Прозодежда выдается по одной паре. Весь состав райлеса — к черту под ноготь!.. Стройся рядами и — шагай дружно за Жуком!.. Командуй, Жук!..
Толпа забушевала у крыльца, и Лухава залетал в воздухе, размахивая руками и ногами. Когда утихомирились и построились в ряды, Лухава махнул рукой, и все пошли по улице — к набережной.
Бадьин и Лухава стояли у стены совнархоза и беседовали, как задушевные друзья, но глаза их обжигали ненавистью друг друга.
— В свое время я уже сообщал куда следует о вашем головотяпстве с ущемлением. Этому мальчишеству надо положить конец, милые товарищи. Какими полномочиями пользовались вы, разрушая без постановления исполкома аппарат райлеса? Об этом опять будет сообщено краевым органам, и я сумею поставить вас на свои места.
Лухава улыбнулся вприщурку, и колючие искорки в дрожали и смеялись.
— Бюрократ!..
2. Упрямым шагом
Из окна заводоуправления видно, как перед клубом «Коминтерн» комсомольцы и комсомолки, голорукие, голоногие, в трусах, проводят часы физкультуры. А в воздушной дали, в кратерном взлете гор, из невидимого дна воронки до вершины перевала, ввысь на восемьсот метров, натягивается рельсами бремсберг, И сверх и вниз, навстречу друг другу, минуя друг друга, приближаясь и удаляясь, ползут две вагонетки. Издали они — маленькие, как черепахи, и скользят по рельсам медленно и плавно: пять минут — вверх, пять минут — вниз, а встречаются опять через четверть часа. Вверх — пустая, вниз — с дровами. Видно, как машут спицами колеса на электропередаче, в разных наклонениях и пересечениях. И от перевала до электропередачи, по пологому спуску, поперек горы, по разработанной дороге, подъезжают и отъезжают грузовики и телеги.
Глеб целые дни проводил в заводоуправлении. Спецы, давно уже присланные из совнархоза, все еще не изучили сложной системы хозяйства. Все они были прилизаны и бледны от опрятности, все — бритые по-английски, А что они делали за своими дубовыми бюро, почему говорили в полуголос и полушепот — трудно было понять. Они оглядывали Глеба (так его оглядывали и в совнархозе), а на его вопросы отвечали странными словами, сквозь дым папиросы. Глеб не понимал их, а слышал отчетливо только одно слово, которое возненавидел давно: промбюро.
На ячейке по его докладу решили: потребовать подробный доклад заводоуправления на общем собрании рабочих. Сам же Глеб до изнурения изучал положение дел — взвалил на себя добровольную каторгу — разобраться в цифрах, в нарядах и планах. Он обалдел в первые дни, и работа пропала впустую — ничего не понял в мусоре цифр и таблиц. На вопросы учтиво отвечали бритые спецы, умело скрывая насмешку и презрение вприщурку. И с этими бритыми спецами Глеб сам был учтив, сам говорил в полуголос и в полушепот и задавал дурацкие вопросы, которые вызывали у них улыбку, а другие вопросы, над которыми думал по ночам, тревожили спецов, ставили их в тупик, и они отвечали только одно:
— Промбюро… Совнархоз… Главцемент… СТО…
Глеб смотрел в окно на работу бремсберга, изучал заводские дела, которые надлежало знать только спецам… и считал, сколько будет доставлено дров с лесосек до нового года.
«Одна кубсажень — в полчаса. В день, при двух сменах, — 24 куба. В месяц — 600, а до конца года — 4800. Мало; это не разрешает кризиса. Бремсберг должен работать зимой».
Со дна воронки дрова шли по другому бремсбергу, железные ковши вагонеток одни за другими ползли от завода в горы и из гор к заводу, минуя друг друга: вверх — пустые, вниз — с дровами. Внизу, на электропередаче, они отстегивались от стального каната, отталкивались к ажурной вышке; там они вкатывались на площадку лифта и проваливались в преисподнюю. На дне шахты вагонетки опять подхватывались канатами и исчезали во тьме, а оттуда навстречу ползли пустые и по лифту улетали вверх.
И когда Глеб проходил через пути с вагонетками, он волновался от электрического шороха колес, от бойкой работы. Он бросал на землю дела и таблицы и ввязывался в артельную суету. Видел он, что другие были лица у рабочих — не тифозный отек, а пот и свежий загар.
Ночью он уже не ждал, как прежде, Даши, не запирал дверей и рано ложился спать. И не знал, в какой час приходила Даша. А когда просыпался на мгновение от ее присутствия, видел ее за столом: опираясь головой на руки, она читала настойчиво и очень внимательно. А утром, когда он уходил на работу, Даша улыбалась ему дружески и молодо.
3. Тревога
Нужно было узнать самому, что такое — промбюро, которое было неотразимым заслоном для совнархоза и заводоуправления. Эта тяжелая глыба стояла на его дороге, и его вопросы безответно упирались в ее грани. Глеб решил немедленно ехать и изучить это учреждение на месте. Если и там постигнет его неудача, если и там будут водить за нос, заранее дал себе слово, — направиться в Москву, к Ленину, в ВСНХ и СТО — рассказать, разоблачить, сделать скандал, поднять всех на ноги, а своего добиться: завод надо пустить — пустить во что бы то ни стало.
Заводоуправление погрязло в бесхозяйственности, бездеятельности и упорном саботаже. В совнархозе — злостный саботаж под видом заседательской и бумажной суетни. Запутывались простые вопросы до головокружительной неразберихи. Шрамм делал на экосо пространные, строго обоснованные доклады, но партийцы и низовые хозяйственники беспощадно критиковали его и со злой насмешкой называли этот отдел исполкома «совнагробом». Глебу было ясно, что в совнаркоме шла незримая работа врагов. Трехэтажный особняк каждый день дрожал от подозрительных толп, снующих из дверей в двери, и каждый день, с десяти до четырех, тротуары около стен здания засорялись хороводами необычайно говорливых людей, которые толкались раньше в кофейнях и на бирже. Тихо было в здравотделе, в наробразе, в собесе, хотя толпились люди и у земотдела, и коммунхоза, и внещторга.