– У меня есть такие сведения, но как я смогу объяснить товарищам появление довольно значительных средств у меня…
– А что, вы считаете, что найденные вами секреты будут того стоить?
– Уверен. Я умею считать деньги. И я знаю, что вам нужно в первую очередь. Просто так получилось, что это попало ко мне…
– А если к вам попадет еще и рукопись утерянного романа господина Чернышевского? Того самого, которого ему так и не дали восстановить?
– Как? Вы имеете в виду «Что делать?».
– На Руси есть два главных вопроса: «Что делать?» и «Кто виноват?»
Издатель сразу же пришел в себя и стал похож на хищника, почуявшего запах добычи; казалось, что его хорошо ухоженные ногти превращаются в когти, а зубы – в клыки. Еще бы уши к морде прижать – и вылитый тигр перед прыжком.
– Как же так получилось? – вопрос как бросок кинжала. Но посетитель продолжал сохранять абсолютнейшее спокойствие и никуда ироничность не собирался убирать.
– Неужели вы считаете, что потеря господином Некрасовым этого романа была случайностью? Мы помогли его потерять. Слишком лояльный цензор расстался с местом[45], и мы постарались сделать всё, чтобы господину Чернышевскому было не до того, чтобы его восстановить.
– И как это будет выглядеть?
– Вы получите письмо от вора, укравшего рукопись и попавшего в тюрьму. Выйдя на свободу, он добрался до рукописи, прочитал ее, проникся идеями нигилизма… И предложил вам выкупить ее за каких-то двести рублей… золотом, конечно же…
В уме господина издателя окончательно прояснилось. Перспективы оказались слишком заманчивыми.
– Это даст вам еще больший вес в среде эмиграции, защитит от посягательств революционеров, а издание произведения господина Чернышевского как в вашем журнале, так и в книге…
Семена попали на благодатную почву… Считавшийся утерянным роман господина Чернышевского, из-за которого писатель впал в черную меланхолию и практически перестал творить, – это был прорыв, тем более что сам Элпидин был известен как убежденный поклонник творчества Николая Гавриловича[46].
Согласие было достигнуто, и в итоге высокие договаривающиеся стороны расстались взаимно удовлетворённые достигнутыми результатами. Правда для этого потребовалось ещё десять минут дебатов, дабы Михаил Константинович мог в полной мере потешить собственное самолюбие и одновременно не огорчить здравый смысл и житейскую расчётливость. Мезенцову же предстояла поездка на побережье Цюрихского озера, где в уединённой хижине Кравчинский собирался доработать конструкцию новых бомб и без помехи провести их испытания. Тем паче что для сих экспериментов он мог использовать французский и английский динамит, изготовленный соответственно на правительственной фабрике в Вонже и заводе сэра Фридриха Абеля в Вулидже.
Раннее утро 6 сентября 1878 года в Цюрихе было пасмурным, что по всем приметам обещало нудный мелкий дождь, который мог идти до самого вечера. Сие обстоятельство было вполне на руку Кравчинскому, так как можно не опасаться появления нежелательных свидетелей из числа поклонников красот Нижнего озера и любителей рыбной ловли. А посему, он находился в великолепном настроении и с аппетитом умял банку мясных консервов, запивая крепким кофе, сваренным на бульотке[47], оснащённой спиртовкой. Затем он накинул парусиновый непромокаемый плащ и направился в сарай, где в отдельных ящичках, тщательно закутанные в тряпки, лежали три готовых образца бомб, отличающихся количеством и типом динамита, а также конструкцией взрывателей. С замком, весящим на дверях, пришлось повозиться, ибо, несмотря на регулярную смазку, частые дожди и сырость изрядно подпортили его внутренности. Кравчинский, чертыхаясь, пытался его открыть, и поневоле все его внимание было поглощено борьбе с упрямой железякой, а посему он не успел среагировать на легкий шорох сзади. Последовал сильный удар по голове, и Сергей Михайлович как подкошенный рухнул на землю.
Сознание вернулось к нему нескоро, и реальность была малоприятной. Он лежал на столе со связанными руками и ногами, рот был заткнут кляпом, а двое мужчин в масках деловито растапливали печку, рядом с которой лежали кочерга и несколько железных прутьев. А далее были вопросы, попытка вначале просто молчать, а потом проклинать своих мучителей и много, много боли. Периодически накатывала волна спасительного забытья, но холодная вода возвращала к реальности. Решимость и упрямство постепенно склонились перед мукой, и Кравчинский заговорил. Когда язык начинал заплетаться, то ему заливали в рот коньяк из фляжки и продолжали задавать вопросы.
Говорил только один из них, тот, что был пониже ростом, но плотный, коренастый, он производил впечатление весьма опасного человека, с которым сложно было бы справиться даже в дуэльном поединке. Впрочем, никакой дуэли быть не могло: все эти куртуазные выверты не для той тайной войны без правил, в которой завязли герои сего повествования.
– Нас не интересуют ваши сообщники убийства генерала Мезенцова, они нам известны и уже наказаны или будут наказаны в ближайшее время, как и вы. Но вот кто оплатил эту акцию – немаловажный вопрос… У вас десять пальцев на руках? Занимаясь изготовлением таких опасных веществ, все они на местах? Непорядок…
От внезапно обрушившейся боли Кравчинский взвыл…
А дальше его снова и снова ломали – физически и психологически. Окончательно пламенного революционера добили сообщением о том, что его жена носит ребенка (это была неправда) и ее тоже могут убить (тоже блеф, но всяко возможно). Тем паче что лично он именно так и поступил бы в аналогичной ситуации.
– Вы же знаете, что вчера ваша жена посетила врача Альфреда Либербаума? Ах, она вам не успела ничего рассказать, так вы спешили к мадам Кокто?
– А вы знаете, мы можем оставить вам жизнь, правда я буду обязан переломать вам руки и ноги. Это будет больно. Вы будете инвалидом, но будете жить и увидите, как ваш сын начнет ходить, например…
– Вы хотите оставить мне жизнь?
– Вы будете прекрасным образцом того, что будет с вашими коллегами в ближайшем будущем, если они не оставят попыток бороться с самодержавием. А вы им передадите это мое послание.
И тут стало ясно, что Кравчинский «поплыл». Жить! Жить! Хоть тушкой, хоть чучелом, хоть безногим или безруким инвалидом, но все-таки жить! Язык его развязался, а вопросы посыпались, как из мешка зерно:
– Имя агента?
– Куда вам переводили деньги?
– Номер счета?
– В каком банке?
– Кто еще курировал операцию?
– К кому вы должны обратиться в случае опасности?
– Имена руководителей ячеек в России?
– Кому вы должны отправлять бомбы?
– Как связаться с вашим куратором из Британии?
Имена, пароли, явки. Его спрашивали и записывали все, что он говорил. Жажда жизни делала поток слов практически непрекращающимся.
Через несколько часов, один из инквизиторов с удовлетворением закрыл тетрадь, куда записывал цифры, даты, имена и номера счетов в банке, и совершенно неожиданно для Кравчинского снял с себя маску.
– Ну что же, Сергей Михайлович, вы полностью удовлетворили моё любопытство. Кстати, я забыл представиться: генерального штаба полковник Мезенцов.
Услышав эту слишком хорошо знакомую для него фамилию, Кравчинский, коему опять заткнули рот, смог лишь замычать, прекрасно понимая, что его земной путь подходит к концу. А полковник не спешил. Он взял в руку стилет, который Сергей Михайлович привёз в Швейцарию как память об убийстве шефа жандармов генерала Мезенцова, и резким движением руки вонзил ему в живот, несколько раз провернув в ране.
Последнее, что сумел увидеть Кравчинский, как в комнату были принесены изготовленные им же бомбы и аккуратно разложены на полу подальше от печки. Затем чирканье спички и характерный запах горящего запального шнура, а через некоторое время мощный взрыв разнес по брёвнышку хижину, сарай и стёр в пыль бренные останки террориста и британского агента.
Глава семнадцатая. Прерванные каникулы полоцкого кадета
И с закваской такой, над обычной толпой
Полочане стояли высоко,
И везде был в пример, наш кадет – офицер
Его слава гремела далеко.
Полоцк. 18 февраля 1880 года. Сергей Мезенцов
Вспоминая о поездке в Швейцарию и свершившейся святой мести, Мезенцов даже не заметил, как подъехал к Полоцкой военной гимназии, выпускником которой он и был в далеком уже 1863 году. Впрочем, тогда это учебное заведение носило название Полоцкого кадетского корпуса, а вот в результате милютинской военной реформы 1865 года превратилось в гимназиум, о чем лично Сергей Николаевич весьма сожалел[48]. Вообще-то начальное военное училище располагалось в трехэтажном здании, в котором ранее функционировал иезуитский коллегиум. Была какая-то ирония в том, что центр иезуитства в России стал центром подготовки ее верных защитников. Иезуиты основали тут свое учебное заведение еще во времена польского владычества, в далеком 1581 году. Тот, древний коллегиум сгорел во время большого пожара, а в 1750 году был построен красивый трехэтажный учебный корпус с католическим храмом по центру.
После запрещения папой ордена Иисуса Полоцк стал официальным центром иезуитов в России (да и во всем мире), а коллегиум оказался единственным учебным заведением новициата (подготовки кандидатов в члены ордена) в мире. Кроме одной из лучших библиотек в Белой Руси, тут располагалась довольно неплохая типография, а позже коллегиум оброс различными хозяйственными строениями, стал вести коммерцию, а в принадлежавших ему семи поселениях (фольварках) проживало более 7800 жителей. В 1812 году коллегиум указом Александра I был преобразован в академию с правами университета. Но в 1820-м иезуитов из Полоцка (да и из России-матушки) изгнали, а в 1822 году на базе академии было создано Полоцкое высшее пиарское