телям изрядно надоесть. Далее он на секунду замолк, а затем повторил несколько первых строк: «Die Trommel schlagt und schmettert, rataplan don diri don. Der Hauptmann murrt und wettert, rataplan don diri don»[112].
Проведя ночь в условиях, которые непривыкшие к походам неженки могли бы окрестить спартанскими, туристы были разбужены безжалостным профессором, как только солнечные лучи разогнали предутренние сумерки, но ароматы, кои доносились из кухни, их несколько утешили. Горячий завтрак был уже готов, и осталось лишь полакомиться картофельными котлетами и белой кровяной колбасой. Впрочем, желающие могли дополнить это меню овсяной кашей. Еда была настолько вкусной, что почти у всех возникло желание заказать вторую порцию, но предстоящее путешествие по окрестным холмам с плотно набитым животом могло из нелегкого испытания превратиться в настоящую пытку. А посему туристы решительно встали из-за стола, наполнили фляги свежей водой, положили в свои сумки свёртки с бутербродами, надели куртки и картузы и, прихватив альпенштоки, вышли на улицу. Там их глазам предстала занятная картина: в тридцати футах от них стояли те самые немецкие археологи. Причем их прямые и развёрнутые плечи вызвали у Говарда ассоциации со строевым плацем, а находящемуся посередине мужчине средних лет с роскошными усами и моноклем явно привычней был бы пикельхельм вместо принятого на острове в эту пору года тёплого картуза, что украшал его голову. Похоже, что это прусские офицеры, – мелькнула в голове Джеймса-Говарда мысль, но затем начался утомительный марш, и он сосредоточился лишь на движении, опасаясь угодить ногой в какую-нибудь расщелину.
В полдень, поднявшись на вершину очередного холма, Древесное Волокно, наконец, объявил привал. И пока все поедали бутерброды, запивая водой из фляг, профессор, который, казалось, черпал свою энергию из земли, деревьев и воздуха, расхаживал перед студентами так, как будто они находились в лекционном зале, и говорил, говорил, говорил. О каждом кустике, о каждом камне у него была в запасе занимательная история, причём из числа тех, которых не найти в учебниках. В этот миг один из студентов неожиданно перебил своего учителя возгласом: «Смотрите, там, справа внизу». Все дружно перевели свои взоры в нужном направлении и замерли от изумления. Внизу показались несколько белых оленей, и один из них, видимо вожак, издал призывный рёв. И как будто кто-то или что-то услышало сей зов, в тумане, который скопился в одном из проходов, внезапно образовался узкий проход, куда и направились олени, два из которых были покрыты пятнами крови, кои чётко выделялись на их белых, как молоко, спинах и боках. Прошло несколько мгновений, и они скрылись из глаз, а затем растаял и сам туман.
Общее молчание прервал профессор, который был явно чем-то сильно напуган:
– Поднимайтесь и немедленно уходим отсюда. И чем быстрее мы сможем вернуться в деревню, тем лучше будет для всех нас.
Особо нерасторопных Бальфур подгонял отменными ругательствами, а двум самым задумчивым дал хорошего пинка. Практически бегом они спустились с холма и двинулись восвояси. Но внезапно опять, как будто из-под земли, стали появляться струи тумана, которые переплетались, уплотнялись и, несмотря на полное безветрие, двинулись вдогонку за ними. Кто-то из студентов не выдержал и отчаянно завопил:
– Древние силы пробудились, бежим отсюда, иначе мы погибнем.
Паника захватила всех, а туман уже догонял их, и они потерялись в белой пелене. Внезапно чьи-то сильные руки подхватили Говарда с обеих сторон, и фраза на немецком привела его в чувство:
– Verdammte Scheiße. Bewege deine Beine schnell, Schwein, wenn du leben willst[113].
Это придало им сил, и они побежали и, к счастью, через сотню футов наткнулись на пещеру, где и смогли найти укрытие. Впрочем, укрытие, еще не означало спасение. Трое мужчин, что приволокли его в пещеру, оказались немецкими археологами. Они профессионально провели обыск содержимого его карманов, прощупали каждый дюйм одежды, а затем на его запястьях защёлкнулись наручники. «Ну вот, пропала моя шотландская душа, черт бы их разодрал! – подумал ничего не понимающий Говард. – Кто эти люди и что им нужно от меня? Но раз я пока жив, то, видимо, предстоят переговоры». И он угадал. Как видно, старший из них, тот самый господин или точнее герр, а может и фон, с моноклем, заговорил на том диалекте немецкого языка, который сразу свидетельствовал о его прусском происхождении.
– И так, мистер Говард Анмемори, а точнее Джеймс Найки, давайте сэкономим наше общее время. Я офицер прусской политической полиции… – И он продемонстрировал своему собеседнику металлический жетон с изображением прусского летящего орла с короной и мечом.
К этому времени туман рассеялся и за пределами пещеры ярко светило солнце, и его лучи рассеяли полумрак их убежища. Джеймс только открыл рот, дабы заявить, что его приняли за другого, как гауптман, ибо таким оказался чин пруссака, достал из кармана фотографию, на коей его визави был запечатлён на торжественном открытии спортивного клуба в Санкт-Петербурге. А немец продолжал говорить спокойным, размеренным голосом, полностью лишенным эмоций.
– Не стоит пытаться ввести нас в заблуждение. Ваша особа привлекла к себе внимание самого Вильгельма Штибера, когда он служил в России, а когда он вернулся в Vaterland[114] и возглавил тайную полицию, за вами наблюдали, а попутно выяснили всё, что возможно, по вашей деятельности на территории Королевства Пруссия в период Крымской войны. А вот это вам знакомо? – с этими словами Hauptmann жестом карточного шулера извлек из кармана еще несколько фотографий. На них были изображены титульный лист и отдельные страницы рукописи, отправленной в Женеву издателю Элпидину. Отрицать или молчать было бессмысленно, и Джеймс задал прямой вопрос:
– Если вы так хорошо обо мне всё знаете, но при этом ведёте со мной беседу, то значит, вам что-то нужно. Говорите, я слушаю и по мере обстоятельств постараюсь ответить.
– Gut[115], – ответил гауптман, одобрительно улыбнувшись. – У меня к вам есть деловое предложение.
В голосе пруссака наконец-то проявились легкие намёки на эмоции.
– В этой рукописи, кою мы выкупили у герра Элпидина, вы эзоповым языком описали заказчиков и организацию устранения цесаревича Николая Александровича. Я задам ряд уточняющих вопросов и очень рассчитываю получить на них исчерпывающие ответы. Вам это ничем не угрожает, ибо ни один суд не примет это как доказательство. Эта информация позволит мне и моим друзьям, – он жестом показал на двух своих спутников, – претендовать на получение тридцати тысяч марок из небезывестного вам фонда королевы Августы, присвоив себе лавры сего деяния.
При этих словах Джеймс вздрогнул, но мгновенно взял себя в руки и ответил:
– Я понимаю вашу выгоду, но что получу я?
Дальше начался тривиальный торг, пока стороны не достигли компромисса: семьдесят пять процентов суммы причитаются немцам и оставшаяся четверть – Джеймсу. Потом бесконечным потоком пошли вопросы, прямые, уточняющие и косвенные. Ответы порождали новые вопросы, и так на протяжении нескольких часов. Этот диалог несколько раз прерывался на отдых и на восстановление сил глотком коньяка и долькой шоколада, имевшегося у запасливых «археологов». Когда любопытство гауптмана было удовлетворено в полной мере, он завершил разговор фразой, несколько успокоившей Джеймса и вселившей в него надежду на счастливый исход.
– А теперь, мой друг, вам следует написать обязательство работы на Прусское королевство, дату поставим задним числом. Да, и укажите сумму вашего гонорара – пятьсот фунтов. Эти деньги вы получите немедленно, и пусть они послужат неким авансом в нашей сделке.
Пока Джеймс, размяв затекшие от наручников запястья, писал требуемую бумагу, один из пруссаков достал из кармана пачку ассигнаций и, тщательно изучив документ, передал ему деньги с предложением пересчитать. Эти были последние слова, кои услышал Найки перед тем, как вторично умереть, на этот раз по-настоящему.
Увы, время! Пришлось оставить увлекательное чтение на потом, даже не узнав, как господа «пруссаки» избавились от тела. Секретарь заглянул, сообщив, что все приглашенные уже собрались и ждут приема. Михаил спрятал рукопись в папку и закрыл ее в личном сейфе. После чего нажал кнопочку вызова секретаря. В кабинет стали заходить вызванные единомышленники.
Вместо послесловия
Санкт-Петербург. Больница Всех Скорбящих Радости.
12 марта 1880 года
– И что вы скажете, милочка, он всё так же бредит, как и ранее?
Владимир Карлович Пфель, управляющий психиатрической больницы Санкт-Петербурга, образованной по настоянию императрицы Марии Федоровны, благожелательно смотрел на молодую медицинскую сестру, получившую не столь давно медицинское образование и все еще не утратившую сострадание к пациентам сей скорбной клиники. Маргарита Елисеевна Анненская, покраснев, произнесла:
– Пригов Семён, сын Ивана, поступил после того ужасного взрыва в Зимнем дворце. Был без сознания. Когда пришел в себя, стал бредить. Рассказы его довольно связаны между собою, весьма интересны. Похоже, он много читал Жюля Верна, во всяком случае, мне так кажется. Корабли, плывущие под водою. Электрические огни городов, здания в десятки этажей. Сегодня он говорил о страшных вещах…
– О чем же?
– О войне с немцами! Это так страшно! Миллионы погибших! Разве такое возможно?
– Вот видите, милочка! Это типичный бред! Немцы – наши единственные доброжелатели, если не союзники в Европе. Да! Ни о какой войне с ними и речи идти не может! Но всё-таки… Если вас не затруднит… записывайте его бред, хотя бы фрагментарно! Думаю, интересно угадать, есть ли логика в его системе! Психика человеческая предмет темный, и изучение ее весьма затруднительное дело даже для современной науки.