— Ладно, у меня есть тема, — лукаво провозгласил он, выбирая красный карандаш из стакана. Ресторан предлагал бесплатно набор цветных карандашей, что стало таким же повсеместным, как самокаты.
— Ты вечно ворчишь на эту страну и хочешь оказаться в Малайзии или где-то еще. Что тебе не нравится? На самом деле. Американский материализм?
Как и Кевин в тот момент, когда он услышал мое приглашение, я заподозрила ловушку, но мне еще предстояло съесть горячее и выпить две трети бутылки и не хотелось все это время смотреть, как он чертит каракули на бумажной скатерти.
— Нет, я не думаю, что дело в этом, — искренне ответила я. — В конце концов, как говорит твой дедушка...
— Материалы — все. Так чем ты недовольна?
Ты поразишься, но в тот момент я не смогла вспомнить ни одного недостатка Соединенных Штатов. Часто в самолете, когда я откладывала книжку, сосед, чтобы завязать разговор, мог спросить, какие еще романы мне нравятся. Я с наслаждением озадачивала его таким бессмысленным взглядом, как будто книжка в бумажной обложке, запихнутая мною в карман для журналов на спинке кресла, — первая художественная книга в моей жизни. Я дорожила своим недоверием к Соединенным Штатам, хотя, благодаря тебе, научилась, пусть неохотно, ценить эту страну по меньшей мере за ее энергию и талант импровизации и за то, что, вопреки видимости конформизма, она взрастила впечатляющее изобилие настоящих безумцев. Не в силах с ходу привести хотя бы один изъян, сводящий меня с ума, я на секунду почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, и встревожилась, что, может, я держала США на почтительном расстоянии не из-за утонченного космополитизма, а из-за мелочных предрассудков.
Тем не менее, обычно в полете, я понимаю, что меня восхищает «Под покровом небес» Пола Боулза. Затем я вспоминаю «Излучину реки» B.C. Найпола, что всегда уносит меня к восхитительным «Девичьим играм» Пола Теру, и я снова возвращаюсь к «цензу грамотности».
— Она безобразна, — покорно ответила я.
— Что именно? Бесконечные янтарные поля?
— Така-така в фастфуде. Пластик, распространившийся по стране, как гниль по картофелю.
— Ты говорила, что тебе нравится небоскреб «Крайслер».
— Он старый. Самая современная американская архитектура устрашает.
— Значит, эта страна — мусорная свалка. Поэтому в других местах лучше.
— Ты практически не был в других местах.
— Вьетнам — сортир. То озеро в Ханое воняло.
— Но разве народ не великолепен? Даже просто физически великолепен.
— Ты возила меня в Азию показать смазливых бабенок? Я могу найти все это в Интернете.
— Развлекаешься? — холодно спросила я.
— Видывал и получше. — Он стрельнул хлебным шариком в корзинку. — К тому же, на мой взгляд, там парни как девчонки.
— Но я думала о новых впечатлениях, — не уступала я. — И то озеро, пусть оно и воняет. И то, как вьетнамцы платят несколько донгов, чтобы взвеситься, надеясь убедиться, что они набрали несколько фунтов. Все это биологически разумно.
— Посади этих деревенщин вокруг бездонной бочки с жареной картошкой, и очень скоро они станут поперек себя шире, как бабы, слоняющиеся по магазинам в Нью-Джерси. Ты думаешь, что только американцы жадные? Я не слишком силен в европейской истории, но я так не думаю.
Мне принесли лосося, который меня уже не прельщал. Я забарабанила пальцами по столешнице. На фоне нарисованного на стене морского пейзажа, в шикарной белой рубашке с пышными рукавами, с поднятым воротником и V-образным вырезом до середины груди, Кевин был похож на Эррола Флина в «Капитане Бладе».
— Акцент, — сказала я. — Я его ненавижу.
— Это и твой акцент. Даже когда ты произносишь томааты.
— По-твоему, это претенциозно?
— А по-твоему?
Я посмеялась. Немного.
— Ладно, претенциозно.
Я расслабилась и подумала: господи, может, это «свидание» не такая уж плохая идея. Может, мы куда-то продвигаемся. Я с энтузиазмом окунулась в беседу:
— Знаешь, есть кое-что в этой стране, просто невыносимое для меня. Это недостаток ответственности. Во всем плохом в жизни американца виноват кто-то другой. Все эти курильщики, вымогающие миллионы долларов у табачных компаний за ущерб здоровью, хотя они сорок лет знали, какому риску себя подвергают. Не можешь бросить? Обвини в этом «Филип Моррис». Скоро толстяки будут предъявлять иски компаниям фастфуда из-за того, что обжирались бигмаками! — Я перевела дух. — Наверное, ты все это уже слышал.
Конечно, Кевин заводил меня, как игрушку. Он сидел все с тем же напряженным, озорным выражением лица, которое я недавно видела у мальчика, сбросившего — с помощью пульта дистанционного управления — свою модель гоночного автомобиля со скал в Толман-парке.
Кевин подавил улыбку:
— Раз или два.
— Тренажеры—беговые дорожки.
— А с ними что?
— Они сводят меня с ума. — Конечно, он и это слышал. Но не прислушивался, поскольку до этого момента я не выражала свою мысль полностью. — Люди больше не в силах просто пойти на прогулку, им необходима какая-нибудь программа. И знаешь, в этом, вероятно, причина моего недовольства. Все нематериальности жизни, все по-настоящему хорошее, но неуловимое, то, ради чего стоит жить... похоже, американцы верят, что достичь этого можно только в группе, или расписавшись в подписном листе, или сев на особую диету, или занявшись ароматерапией. Это вовсе не значит, будто американцы считают, что могут все купить; они думают, что, если следовать инструкциям на ярлыке, товар должен работать. А когда он не работает и они несчастны, хотя право на счастье записано в Конституции, они выпускают друг из друга кишки.
— Что значит нематериальность?
— Что угодно, как сказали бы твои друзья. Любовь, радость, интуиция. (Для Кевина все эти понятия были равносильны маленьким зеленым человечкам на Луне). Но их невозможно заказать в Интернете, или выучить на курсах Новой школы, или найти в инструкции. Это нелегко или, может, легко... так легко, что, прилагая усилия, следуя инструкции, ты в конце концов достигаешь цели... Я не знаю.
Кевин яростно чиркал по скатерти карандашом.
— Что-нибудь еще?
— Конечно, — сказала я, чувствуя, как разговор стремится к той точке, когда я наконец получаю доступ к своей мысленной библиотеке... «Мадам Бовари», и «Джуд незаметный», и «Путешествие в Индию». — Американцы толстые, косноязычные и невежественные. Они требовательные, властные и капризные. Они самодовольны и кичатся своей драгоценной демократией и смотрят свысока на другие народы, поскольку считают, что все понимают... и не важно, что половина взрослого населения не голосует. И еще они хвастливы. Веришь или нет, но в Европе считается неприличным изливать на новых знакомых, что ты учился в Гарварде и владеешь большим домом, и сколько он стоит, и какие знаменитости приходят к тебе на ужин. И американцам даже в голову не приходит, что где-то считается совершенно неприемлемым сообщать о своем пристрастии к анальному сексу человеку, с которым ты пять минут назад познакомился на вечеринке... поскольку вся концепция личной жизни здесь перевернута с ног на голову. Вот почему доверчивость американцев превращается в недостаток, а наивность доходит до глупости. И самое худшее, они понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может.
Я говорила слишком громко для такого маленького заведения и высказывалась слишком резко, но меня охватило странное приятное возбуждение. Впервые я смогла по-настоящему поговорить со своим сыном и надеялась, что мы перешли Рубикон. Наконец-то я смогла поверить ему то, во что искренне верила, и не в виде лекции, мол, пожалуйста, не хватай предназначенные Корли розы.
Принимая во внимание то, что я с детской неумелостью начала с вопроса об учебе, тогда как именно он перевел наш разговор во взрослое русло, заставил собеседника высказаться, я гордилась им. Я уже формулировала реплику в этом духе, когда Кевин, напряженно царапавший карандашом по скатерти, закончил то, что рисовал там, поднял глаза и кивнул на каракули:
— Блеск! Сколько прилагательных.
Синдром дефицита внимания. Ничего подобного. Кевин, когда хотел, мог нормально учиться, и он вовсе не чиркал по скатерти, он делал заметки.
— Посмотрим, — сказал он, проводя по списку своим красным карандашом. — Капризные. Ты богата. Я не слишком уверен в том, что бы ты делала без богатства, но держу пари, ты можешь себе это позволить. Властные. Отличное определение для той речи, что ты только что произнесла. На твоем месте я не стал бы заказывать десерт, потому что официант вполне может плюнуть в твой малиновый соус. Косноязычные? Посмотрим... — Он поводил взглядом по скатерти и прочитал вслух: — «Это нелегко или, может, легко. Я не знаю». Я не назвал бы это шекспировским языком. Правда, как мне кажется, я сижу напротив дамы, которая произносит напыщенные речи о «реалити ТВ», хотя никогда не видела ни единого шоу. А вот одно из твоих любимых словечек, мамси, невежественные. Следующее: хвастливые. И как, если не хвастовством, назвать всю эту напыщенную речь? Как будто ты думаешь, что только ты все понимаешь, а остальные — нет. Доверчивые... понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может. — Он подчеркнул это предложение и взглянул прямо на меня с неприкрытым отвращением. — Ладно. На мой взгляд, единственное, что отличает тебя от тупых американцев, похожих друг на друга, как горошины в стручке, это то, что ты не толстая. И ты самодовольная, снисходительная и высокомерная только потому, что тощая. Может, я предпочел бы в матери толстую корову, которая, по меньшей мере не думает, что она лучше всех в этой траханой стране.
Я заплатила по счету. Никогда больше мы нигде не бывали вдвоем... до Клаверака.
Поскольку мне отбили охоту покупать Селии самокат, я с большим трудом нашла ей подарок на Рождество — «длинноухого прыгунчика с маленькими ушками». Это несообразное крохотное существо, похожее на помесь слона с кенгуру, скрещенных с несколькими поколениями мышей, очаровало Селию на выставке мелких млекопитающих в зоопарке Бронкса. Импорт из Южной Африки прыгунчиков, как исчезающего вида, вероятно, был нелегальным. На табличке в зоопарке так и написали: «Под угрозой исчезновения из-за потери привычной среды обитания». Моя задача усложнялась, а ты, по мере моих поисков, становился все более нетерпеливым, и в конце концов мы заключили сделку: я нашла в Интернете зоомагазин, специализирующейся на «необычных» животных, а ты купил Кевину тот арбалет.