699. Токвиль не предполагал, что есть что-то благородное или идеалистическое в этом взгляде. Скорее, он предполагал иное: это было отличительной чертой американского прагматизма. Эти «себе на уме» американцы понимали основное: быть на стороне другого парня – не просто хорошо для души, это хорошо для дела.
Один процент имеет лучшие дома, лучшее образование, лучших докторов и лучший образ жизни. Но существует одна вещь, которую, кажется, деньгами не купишь: понимание того, что их судьба связана с тем, как живут 99 процентов. В истории это было нечто, что 1 процент в конце концов выучивал. Зачастую, однако, выучивал слишком поздно.
Мы видели, что политика и экономика неразделимы, и что, если мы сохраняем систему «один человек – один голос» (а не то, что «один доллар – один голос»), потребуются реформы в нашей политической системе. Но мы, скорее всего, не достигнем справедливой и чуткой политической системы внутри такойэкономической системы, которая характеризуется столь высоким уровнем неравенства, что отмечается у нас. Недавно мы видели, что наша политическая система не может работать, если нет более глубокого чувства общности. Но как мы можем иметь это чувство общности, если наша страна так разделена? И видя растущее разделение в нашей экономике, мы можем только спросить: что предвещает будущее нашей политики?
Существует два ви́дения Америки через полвека от сегодня. Одно нерадостно: общество ещё более разделено между имущими и неимущими. Это – страна, в которой богатые живут в закрытых общинах, отправляют своих детей в дорогие школы и имеют доступ к первоклассному медицинскому обслуживанию. Тем временем остальные живут в мире, отмеченном неуверенностью, в лучшем случае посредственным образованием и, по сути, с нормированным медицинским обслуживанием – они надеются и молятся, что серьёзно не заболеют. Внизу – миллионы молодых людей, отчужденных и без надежды. Я видел эту картину во многих развивающихся странах. Экономисты дали этому имя двойственной экономики – два общества, живущие рука к руке, но совсем не знающие друг друга, мало представляющие, что есть жизнь для соседа. Упадем ли мы в пропасть, в которой уже обретаются некоторые другие страны, где закрытость увеличивается, а общества раздваиваются все сильнее, я не знаю. Это, однако, кошмар, к которому мы медленно шагаем.
Другое ви́дение – это общество, где пропасть между имущими и неимущими сужена, где существует чувство разделенной судьбы, общие обязательства по поводу возможностей и справедливости, где слова «свобода и справедливость для всех» на самом деле значат то, что они значат, где мы воспринимает всерьёз Всемирную декларацию прав человека, которая подчеркивает важность не только гражданских, но и экономических прав, не только прав имущественных для тех, кто имущество имеет, но и экономических прав обычных граждан. В этом ви́дении мы имеем повышенно гибкую политическую систему, сильно отличающуюся от той, в которой 80 % молодых настолько отчуждены, что даже не утруждают себя голосованием на выборах.
Я верю, что это второе ви́дение – единственное, которое созвучно нашему наследию и нашим ценностям. В нем благополучие наших граждан – и даже наш экономический рост, корректно измеренный, – будут куда выше, чем то, чего мы можем достичь, если наше общество останется глубоко разделенным. Я верю, что ещё не поздно для этой страны изменить курс и восстановить фундаментальные принципы справедливости и возможностей, на которых она основана. Время, однако, имеет свойство истекать. Четыре года назад был момент, когда у большинства американцев был проблеск надежды. Тогда тенденции, проявлявшиеся на протяжении более четверти века, могли быть обращены вспять. Вместо этого они ухудшились. Сегодня надежда только мерцает.