— Ну, вам, может, действительно незачем… А кому-то понадобится…
Торговка удивилась:
— Да кому? Людям нужны ботинки, одежа, жратва… Ну, столы-стулья там всякие… Крыша над головой… Зазря ты сюда пришел…
Над лицом Ситникова порхнула большая коричневая бабочка, слегка мазнула его ленивым крылом и чуточку осыпала пыльцой. За ней прилетела оса и злобно зазудела над ухом. Ситников отмахнулся.
— Пошли на фиг! — прошептал он. — А ради чего я тогда так старался?…
— Старатель! — иронически пропела торговка. — Купи у меня петрушечки! Я дешево отдам. И лучку возьми. К обеду как хорошо!
Ради чего? — тупо думал Ситников, рассматривая вялые, пожухлые, желтоватые пучки лука и петрушки. Кто такие купит?… Не то, не то…
— Рынок у нас, — объяснила торговка.
— Базар… — выдохнул Ситников.
Он вылил на землю нефть из канистры и пошел домой, помахивая руками. Народ брезгливо обходил вонючую лужу, впрочем быстро впитавшуюся в землю и оставившую после себя лишь большое пятно…
Глава 11
После окончания меда Игорь и Гошка попали в одну больницу. Повезло. Хотя вряд ли это называлось простым везением — Сазонов таскался в ректорат, и не раз, выклянчивать и вымаливать распределения в одну больницу с Лазаревым. И выпросил. Им его дали.
Клиника стояла на окраине — большая, старая, величественная. Весело болтая, они заявились туда со своими документами.
— Ноги вытирайте! — сурово прикрикнула на них в вестибюле уборщица. — Ишь, повадились! Сейчас вообще неприемные часы!
— Для нас все часы приемные, — объявил Гошка.
Приятели, пересмеиваясь, изобразив старание, вытерли ботинки о половик. Уже второй день поливал непрерывный дождь, и серая Москва, напоминающая о лете только зеленью уныло поникших деревьев, выглядела неуютной, неприветливой и даже озлобленной.
— Мы не можем ждать милостей от природы, — пропел на ходу Сазонов.
Главный врач обрадовалась появлению молодых новых кадров.
Дама средних лет, слегка носатая, что придавало ей грозный вид, и небрежно-перманентная, с ходу потрясла своей внешностью впечатлительных молодых людей. Широко распахнутый белый халат демонстрировал зеленую клетчатую юбку и красную полосатую блузку. Игорь оторопел от подобного сочетания, а Гошка едва удержался, чтобы не расхохотаться прямо в лицо своей будущей начальнице.
Вообще она оказалась бабой неплохой, и если бы не ее неумеренная страсть к рискованным, вызывающе дерзким сочетаниям ярких горошков, клеток и полосок в одежде да вечные жалобы на геморрой и на непослушных детей, была бы совсем приличной руководительницей.
Главная врачиха с диковинным именем Октябрина, а по отчеству Павловна пыталась взять жизненный реванш, опираясь на сына. Дочь она уже упустила — та выросла, поступила в какой-то непонятный технический вуз и совершенно отбилась от рук и от дома — поздно возвращалась, благоухая табаком и вином, ничего матери не рассказывала, закрывалась в комнате и вела там долгие телефонные переговоры…
— Разве может быть счастлив человек с таким именем? — удивленно пожимал плечами Гошка. — Прямо смешно… Ее несчастья запрограммированы дураками родителями. Сами во всем виноваты. Это надо же — так обозвать своего ребенка! Тупизм!
— Все тайны у нее какие-то! — каждый день горько жаловалась коллегам Октябрина Павловна на дочку, раскачивая пышной прической, которую Гоша за глаза называл лохмами. — Все секреты… Никогда не надо детям давать больше того, чем имеешь сам. А я всю жизнь из последних сил выбивалась, все для нее, этой поганки, все в нее вкладывала, все ей отдавала! Мужа к этому приучила. И вот что имею в результате! Вот она, благодарность!
— Благодарности ждать нельзя ни от кого, — однажды попробовал подискутировать с начальницей Гошка.
Та окинула его презрительным взглядом:
— Вы еще слишком молоды, коллега. Сколько лет вашему ребенку?
— Да Шурке четырнадцать минут до старта осталось, — пробормотал Сазонов.
Александра все-таки затеялась рожать и собиралась сделать это с минуты на минуту, постоянно причитая по поводу своей неудавшейся карьеры.
— Ничего, родишь — и снова за скрипку! Колыбельную разучила? — утешал ее Гошка. — С ребенком будет моя мама сидеть. Или твоя. Можно дуэтом.
Но Шурка оставалась безутешной.
Октябрина Павловна пробовала теперь найти отраду и отдушину в младшем сыне. И тоже перестаралась. Никогда не нужно так увлеченно и рьяно воспитывать детей. Этот процесс должен проходить более спокойно, свободно, без всякого напряжения и лишних дополнительных усилий.
Главврачиха этого понимать и учитывать не желала. И теперь пыталась ретиво отыграться за все обиды и горечи, испытанные с дочерью и ею нанесенные, воздав себе радостями жизни рядом с сыном. Ничего не получалось. Двенадцатилетний малый бурно протестовал, когда мать ходила с ним всюду, до сих пор водила за руку и не отпускала его одного ни к зубному врачу, ни в магазин, ни в театр. Наконец сын взбунтовался и заявил в грубой форме, что он уже давно вырос и хватит опекать его, как младенца. Докторица плакала, горько и безутешно, на груди у своей верной подруги, заведующей терапевтическим отделением, коллеги искренне произносили слова сочувствия, и только Лазарев и Сазонов по молодости и глупости ржали втихомолку в уголке ординаторской.
Еще очень их впечатляли бесконечные стоны Октябрины Павловны и ее жалобы на геморрой.
— Если бы вы знали, как отвратительно мне сделали операцию! — нередко начинала она роптать. — А ведь все, конечно, по большому блату. Хуже нет этого паршивого блата! Лучше по-простому оперироваться. В самой обычной горбольнице. И вот теперь опять эти муки!
— Говорят, Королев умер после неудачной операции геморроя, — подлил жару в печь неосмотрительный Гошка. — Тоже делали видные врачи. Так что вы уж с этим поосторожнее.
Главврачиха вытаращила глаза:
— Да что вы?! А я и не знала! Ужас какой! Вот наша медицина! Такого человека не спасти! — Она гневно, с возмущением откинулась на спинку стула, выставив довольно приятную округлую грудь (взгляд у Сазонова был наметанный), но обтянутую очередными выразительными ярко-зелеными горошками. — Вся надежда на вас, на молодые кадры! — И Октябрина Павловна выразительно глянула на Гошу. — Руки у вас золотые. У вас и у вашего приятеля.
Сазонов согласно кивнул. Он обожал слушать похвалы в свой адрес.
Друзья приходили на работу всегда раньше всех — часов в семь или раньше. И скоро вся больница твердо знала: прийти самым первым может либо Сазонов, либо Лазарев. Больше никто и никогда в такую рань не проснется. Эти двое тоже все знали. Поэтому шутливо соревновались между собой. Приходя в больницу, каждый из них смотрел вокруг: он сегодня первый или приятель? И пришедший вторым хохотал:
— О! А сегодня ты меня опередил!
Как-то утром, часов эдак в полвосьмого, бодро примчавшийся в клинику Сазонов был встречен широкой щербатой улыбкой охранника. Тот деловито объявил:
— Вам, Георгий Борисыч, серебряная медаль! Он не понял:
— Мне? За что?!
— А золотую уже получил Игорь Васильич! Гошка въехал и, прикалываясь, закричал:
— Ха-а! Сейчас пойду к нему и отниму у него золотую медаль!
И, радостно, энергично замахав кулаками, побежал в направлении ординаторской.
В шутку победивший всегда просил охранника передать привет другому — мол, я его обогнал.
Охранники пересмеивались:
— Этим двоим молодым докторам надо считать очки, а в конце года подводить итог!
Жили весело.
В то время друзья пристрастились к рыбалке. Собственно, увлечение рыбной ловлей началось у Игоря гораздо раньше, когда он жил на Гошкиной даче. Там неподалеку был большой пруд, где вечно толклись заядлые рыболовы, а немного подальше протекала быстрая речонка, где такие же рыболовы целыми днями маячили на лодках и сидели на берегу, не отрывая глаз от неподвижных поплавков.
— А что, Поликарпыч, — сказал как-то вечером Игорь, возвратившись домой от электрички короткой дорогой мимо пруда, — не купить ли нам с тобой удочки? Глядишь, сможем себя обеспечить рыбой на обеды и на ужины.
— Чего покупать! — солидно отозвался старик. — У меня есть. Привезу из города, да начнем рыбалить. Мысль правильная, дельная!
В тот ветреный день они стояли на пустынном, а потому уютном, по-февральски талом берегу Оки. Пытались рыбалить. Поликарпыч, Сазонов и Лазарев. Сбежали из города на два дня.
Игорь резко шагнул вперед.
Гошка сказал ему в своей новой и уже почти обычной манере — нарочито спокойно, тихонько и четко, шокируя ударной информацией, преподнесенной вялым тоном, плюс знаковый сарказм и непонятность. Он теперь часто говорил то ли всерьез, то ли в шутку, стараясь деморализовать окружающее общество. Принял новый имидж.
— Гор, ты так лихо на лед не становись. А то передавали утром по радио: на Кольском полуострове таким вот макаром льдину снесло, на которой несколько десятков рыбаков остались. Теперь несет их по морю, а на море зыбь сильная — корабли в море выйти не могут. И вертолеты тоже никак подлететь не в силах. Уже второй день.
Поликарпыч хмыкнул. Игорь, оправившись от неожиданности и решив держать удар игрой в шланга с некоторым куражом, тоже нарочито удивленно спросил:
— А почему это вертолеты подлететь не могут? Гошка меланхолично прогундел:
— Да сам не знаю почему. Передают, не могут — и все.
Игорь повторил все в той же интонации, усилив кураж и удивление:
— Ну почему не могут они подлететь, вертолеты?!
Приятель не вышел из своей излюбленной спокойнейше-саркастично — куражливой манеры:
— Ну не могут вот. Ветер, наверное, сносит, и туман стоит.
Лазарев зациклился:
— Нет, ну почему это их сносит?! Поликарпыч не выдержал и захохотал:
— Уймитесь, шалые! Всю рыбу распугаете! Гошка лениво, равнодушно глянул в полынью.
— Да ну! Где она тут, рыба? Одно название. Вот я однажды поймал такую замечательную щуку! Просто было видно — ну настоящая, чисто русская щука! Нет, что вы, мужики, ржете, вот именно по национальности она русская была!