— Да это я вообще… Но вместе с понятием «новые русские» появилось и понятие «дети новых русских». А это страшное дело, Димон… У одного моего приятеля два очень крутых охранника — спортом занимаются, амбалы те еще. Когда папа на работе — они у него и дома дежурят — в коттедже или где уж там. И с ними остается его сынок. А сын тот еще — мажор типичный, привыкший к принципу «я хочу». Так он из-за каких-то своих капризов повадился их лупить. И смех и грех! Ну не будешь же с ребенком драться — это раз. И даже если ударишь его ответно — папа на дыбы встанет — это два. В общем, бедные ребята не знают, что им делать, — пружатся, смущаются, пытаются словами урезонивать — а мальчишка лет двенадцати их бьет! И как быть — непонятно… А у соседей моих парень так воспитан, что его в школе кто обидит — он хватает стул или столик и швыряет в голову обидчику. Или хватает его сумку и выбрасывает в открытое окно. Плодов уже с ним родители немало пожали со стороны всех школьных администраций…
— Все в мире повторяется, — меланхолично заметил Ситников. — Мне тут вспоминается из «Андрея Рублева»… Мужик из княжеских прислужников поднял на руки княжеского сынка, а тот ему ничтоже сумняшеся дает пощечины и вполне серьезно кричит: «А ну поставь меня, а то я тебя на конюшню отправлю!» Я к вам завтра жену приведу, она вас мигом вылечит. В два счета.
— А она у тебя кто? — с сомнением спросил хозяин.
— Да не бойтесь! Медик она с большим стажем и опытом. Все будет в ажуре! О противогазе упоминать не придется.
Верочка выслушала рассказ бизнесмена очень внимательно и серьезно. Спросила:
— А чего вы, собственно, боитесь? Реально темный лифт не опаснее, чем лифт со светом. Даже если застрянете — кнопку вызова найдете на ощупь. В своей комнате вам в темноте не страшно?
Предприниматель покачал головой, глядя на Веру, как погибающие в шторм моряки смотрят на внезапно проблеснувший в сыром мраке маяк.
— Значит, не страшно… Тогда чего же бояться здесь? Вы все это хорошенько обдумайте, потом попробуйте сесть в темный лифт — для эксперимента. И действительно не испугаетесь. Был страх — и пропал! Такая простая, логичная психотерапия, которая сработает безукоризненно.
— А еще я в машине задыхаюсь, — пробормотал бизнесмен, — там безумно душно… Просто нечем дышать… Мне иногда кажется, что я там умру…
Вера глянула удивленно и простодушно:
— Не может быть! Там же гуляют сплошные сквозняки по салону! Я всегда так боюсь простудиться… Схватить шейный радикулит. И у шоферов он всегда. Это их излюбленная болезнь. Вот Дмитрий подтвердит.
Ситников с готовностью кивнул.
А при крепостном праве на Руси была просто идиллия, подумал он. Крестьяне просыпались в пять утра и сразу — топить печку, идти по воду… Работать, работать… От такой жизни — никаких тебе депрессий! Некогда депрессировать, когда ежедневно надо вставать в пять и сразу вкалывать по дому и в поле. Правда, иногда молодой дворянин может крестьянку поиметь… Но опять же — ничего страшного. Этот молодой дворянин вскоре сам посожалеет о содеянном, раскается — и крестьянке такой подарок преподнесет! Да и она долго переживать не будет — ведь у них, у крестьян, от их жизни депрессии не рождались!.. Такая вот идиллия была когда-то на Руси… Да-а…
С этого дня дела Ситникова пошли в гору. Хозяин с помощью Веры стал успешно избавляться от своих навязчивых страхов, приглашал ее к себе еще не раз и щедро расплачивался за советы и помощь, а Дмитрий… Он отныне ходил в любимчиках. И о своем будущем уже почти не тревожился. Ездил с Верой на выходные в разные там Крымы-Кавказы, купил себе бээмвэшку и квартиру…
Жизнь налаживалась, и даже очень круто.
Лазарева, идущего ранним утром по коридору к своему кабинету, поразил дикий визг Софьи Петровны.
Что это с ней? — в изумлении подумал профессор. То на работу опаздывает, то требует ее убить ради прощения, то визжит, прямо как та девушка с тяжелым подбородком… Неужели в кабинете бегают мыши? Или, того хуже, крысы?… Как на Соню плохо влияет сегодняшняя действительность… Вот уж правда, что Россия — страна, где каждый завтрашний день хуже сегодняшнего.
Сделав такой пессимистический вывод, Лазарев заторопился и рывком открыл дверь в приемную. Соня стояла в углу, прижав маленькие стиснутые кулачки к лицу и в ужасе уставившись на свой секретарский стол. И пронзительно непрерывно визжала. На ее кресле за столом сидела абсолютно голая женщина. Сидела спокойно и безучастно и чуточку улыбалась.
Антон, сразу понял профессор. Больше некому…
Он молча подошел к столу и снял голую даму. Куклу создали довольно искусные руки, она очень напоминала настоящую женщину, но обмануть великого хирурга было невозможно даже на полсекунды.
— Соня, замолчи! — попросил он. — Ты переполошишь весь институт. Подумают, что нас с тобой тут убивают. А кому мы нужны? Мы не хозяева издательства, не владельцы нефтяной компании и не народные избранники Государственной думы. Так что покушаться на нас некому и незачем и за нашу жизнь можно абсолютно не беспокоиться.
Лазарев сунул под мышку куклу, нахально выставившую голую грудь, — сиськи наголо! — и пошел к себе в кабинет. Там он сел, усадив нагую даму рядом, и тотчас набрал номер мобильника сына.
— Папахен, привет! — сразу ответил Антон. — Ну как тебе она? Впечатляет?
— Ничего, — согласился Игорь, покосившись на дамочку, до сих пор не сказавшую ни слова.
Редкий случай для женщины…
— Ты не такую, случайно, ищешь? Лазарев молчал. Все тот же излюбленный сыновний эффект молотка…
— Ты зря стараешься это скрыть, — развязно продолжал Антон. — Люди, герр профессор, в основном не очень любопытны. И они привычно цепляются за то, что имеют, за то, что обрели в трудах и поисках, как последняя уцелевшая вошь держится за ухо хозяина, побритого наголо.
— Образно, — заметил Игорь. — Сам научился или проходишь курс обучения у Эмилии?
— Эмилия… — мечтательно, по слогам произнес сын. — Ах, Эмилия… Но она уже потеряна для меня навсегда, я тебе объяснял. Только, видишь ли… Ты опять меня недопонял. Я как раз за то, чтобы ты искал… И нашел… И моя голая дама призвана подстегнуть тебя в твоих поисках. Мне одна мысль пришла в голову…
— Одна? О-ля-ля… Думаю, ей там не тесно. — Игорь вновь покосился на даму.
В общем, милашка… Если ее еще приодеть… Но это зрелище не для Сониных нервов.
— Твоя Софи жива? А подумал я вот что. — Сын не обратил внимания на его язвительность. — Бывают люди уютные и неуютные. Ты из последних. Но вовсе не такой шершавый, как кажешься. Или стараешься казаться. И, несмотря на шершавость характера, отличаешься добротой, правдивостью и требовательностью.
— Спасибо! Ты безмерно великодушен! — поблагодарил Лазарев. — А мобильничек-то деньги кушает…
— Какая мне ужасная мысль пришла в голову… — вновь наплевал на него сын.
— Тогда лучше не говори мне. Мне твоих ужасов вполне достаточно. И вообще я на работе. Ты не забыл?
— Папахен, я желаю тебе ее найти! — торжественно провозгласил Антон. — Понимаешь? Желаю искренне и без дураков… Тебе немало лет. Хотя для профессора ты молод, все равно. И тебе пора разыскать это так называемое счастье! Пора, понимаешь? А ты веришь, что оно существует на свете? А за глупую шутку прости! Представил лицо твоей секретарши… И твое заодно. И развеселился. Даже чересчур… А я ведь помню ее… Ну так, немного…
— Кого ее? — удивился Лазарев.
— Да ладно, не прикидывайся идиотом! Ее — это ее! И этим все сказано! У нее еще был такой несуразно огромный лоб… Но впечатлял. Она с тобой работала. Что, скажешь, неправда?
Сын захохотал и отсоединился.
Игорь сидел неподвижно, сжимая мобильник в руке. Промысел Божий… Почему Лазарев так редко вспоминал о нем?…
Его жизнью, его святыней, его отдыхом и наслаждением — смешно звучит! — стала навсегда операционная. С ее специфическими запахами и звуками, с ее настороженностью и постоянным холодком. Она своим простором и чистотой сдавливала нервы до предела, чтобы дать им возможность показать все, на что они способны. И люди подчинялись ее прохладности и надменности, которая здесь даже не пряталась, а властвовала, подталкивая врачей, каждый день бросающих вызов самой смерти, к настоящей дерзости.
Боялись ли они? Еще как! Иногда до паники. Обыкновенные люди… Но глаза боятся, а руки делают.
Хирурги на редкость суеверны — а потому никогда не оперировали по пятницам и по тринадцатым числам. Только если что-то срочное, не требующее отлагательства… Но по «скорой» в клинику привозили редко — чай, не Склиф! — а значит, все шло в обычном режиме, по привычному хирургическому графику.
Долинский всегда принимался нудно ворчать, когда вдруг приходилось становиться к операционному столу тринадцатого или в конце недели.
— Подождать до завтра не могли! — заунывно бубнил он в подобных случаях. — Прямо неймется им! Режь — да и только! А резать надо с умом. Подготовившись и настроившись. В соответствующем настроении. Иначе что получится? Да ничего хорошего не выйдет! Васильич, голубчик, давай к столу, помолясь! Ты моложе и этой мистике не подвержен. Не веришь ни в чох, ни в сон. Вроде твоего идеала Ясенецкого. Кроме того, с твоим комплексом переполноценности как раз животы и потрошить. А я на этом съел не то что одну собаку, а всех животных.
— И не жалко?… — хмыкнул однажды Игорь.
Он отлично помнил, как великий хирург Ясенецкий, святитель Лука, всегда сначала крестил больного, перед операцией обязательно рисовал на нем йодом крест и лишь потом брался за скальпель.
Когда Лазарев впервые попробовал сделать то же самое, вся операционная насторожилась, замерла, потрясенная и ничего не понимающая. А Долинский буркнул сквозь зубы:
— Ты у нас, Васильич, без новшеств никуда! Пооригинальничать захотелось? Дело твое, молодое! Только бы оно шло.
А дело у Игоря шло. В клинике быстро заговорили о его талантливых руках, интуиции и о чем-то там еще, таком же необыкновенном и выдающемся. И тогда началась зависть. Та самая, которая неизменно рождает беспощадных и бесчисленных врагов. Заслуженный успех всегда ненавистен. Точно так же, как незаслуженный. Но в первом случае, по крайней мере, все относительно справедливо.