— Входите, — сказала немка металлическим голосом, и Сорин толкнул стеклянную дверь.
До сих пор Андрею не приходилось бывать в художественных галереях Запада, однако пространство, открывшееся перед ним, полностью соответствовало тем образам, что рисовались в его мозгу: небольшой холл, устланный серым ковровым покрытием, две хромированные вешалки на множество рожков справа, а слева — небольшое офисное помещение, отделенное от основной части галереи стеклянными раздвижными панелями. Там за матовым стеклом видны были шкафы и полки с каталогами и книгами, журнальный стол, диван, компьютер и неясные мелькающие тени двух или трех человек. Впереди, убегая от Сорина вдаль, простиралась анфилада, выстроенная из специальных экспозиционных щитов так, чтобы делить единый вытянутый в глубину зал на множество небольших и вполне уютных помещений. Сделав несколько шагов вперед, Сорин успел заметить вдалеке какие-то скульптуры, стоящие на небольших подиумах почти на полу, яркие живописные полотна и ряд фотографий, напомнивших ему работы Родченко.
Вглубь он пройти не успел, поскольку из-за стеклянной перегородки навстречу ему выскочила, видимо, та самая немка, с которой он только что беседовал по домофону.
— Здравствуйте, — сказала она, отпуская Сорину дежурную и несколько холодноватую улыбку. — Как вас представить?
— Передайте господину Рахлину, что с ним хочет переговорить коллекционер из России, — сказал Андрей.
— И все? — удивилась немка.
— И все. Скажите ему также, что у меня есть интересные произведения художников начала двадцатого века. Возможно, они заинтересуют господина Рахлина.
— Одну секунду, — и она вновь скрылась за перегородкой.
Секунда растянулась минуты на три. Сорин услышал короткий диалог, смутно доносящийся из офисного пространства, и, наконец, к нему вышел господин лет шестидесяти, повадками и одеждой скорее напоминавший крупного теневого дельца конца семидесятых годов, чем современного западного торговца произведениями искусства.
— Я вас слушаю, — сказал господин по-английски, с чудовищным акцентом, не представясь.
— Вы — мистер Рахлин? — продолжил по-английски Сорин.
— Он самый.
— Тогда, вероятно, вы говорите по-русски, — сказал Андрей, переходя на родной язык.
— Говорю. Так что у вас?
— Не могли бы мы говорить не на проходе? — спросил Андрей.
— Хорошо, пройдемте в офис, — пожал плечами Рахлин. — Прошу.
И Андрей вошел в деловую часть галереи. Там действительно располагалось несколько мягких уютных диванов, небольшой журнальный столик, на котором стояла массивная хрустальная пепельница, а в углу высились три шкафа со справочниками и каталогами по искусству. Андрей уселся, Рахлин же продолжал стоять, пристально глядя на пришедшего.
— Так что же вас привело ко мне? — спросил он.
— Понимаете, — сказал Сорин, — по воле обстоятельств в моем распоряжении оказалось несколько картин, в частности Марка Шагала, Василия Кандинского.
— Набор превосходный. А кто подтвердит, что это подлинные вещи?
— Еще в Москве я показывал их экспертам, — ответил Сорин. — У них работы не вызвали сомнений.
— Кто же их смотрел?
— Свидерская.
— Вот как? — поднял бровь Рахлин. — Сама Свидерская? Это серьезный эксперт.
— Да-да, именно она. Хотя, конечно, документальных подтверждений у меня нет, но я надеялся здесь, в Европе…
— А как к вам попали картины? — прервал Сорина Рахлин.
— Это долгая история, мне не хотелось бы занимать ваше время. Скажем, они мои.
— Контрабанда?
— Ну, до некоторой степени. Вы же знаете российские законы.
— И что вы хотите?
— Как и все, — улыбнулся Сорин, — продать.
— Молодой человек, — начал Рахлин, — я бизнесмен честный и не связываюсь с контрабандой.
— О-хо-хо, — вздохнул Сорин. — Знаете, что-то подобное я уже слышал, и не так давно.
— От кого же?
— Да от одного лондонского антиквара.
— Вы были в Лондоне?
— Да. И пытался там продать свои работы.
— Отчего же не продали?
— Не сложилось, — ответил Сорин. — Не сошлись в цене, — добавил он.
— Ну, что я вам могу сказать… Вы представляете себе цены на такого рода картины?
— В той или иной степени.
— Понимаете, какую работу надо провести, чтобы подтвердить их подлинность…
— Я понимаю, понимаю, — прервал Рахлина Сорин. — Скажите одно: вам интересно или нет? Если нет — я просто пойду.
— Ну, почему не посмотреть, — улыбнулся Рахлин. — Я картинки люблю смотреть. Привозите, поговорим.
— Сделаем так: я приеду завтра с фотографиями, на которых укажу точные размеры. Вас устроит такой подход?
— Живопись надо смотреть в натуре.
— И все-таки, давайте сначала на фотографиях. Будем исходить из того, что работы подлинные, и вы мне сначала назовете цены — ориентировочно, я не прошу вас о точности. А если меня устроит порядок предложенных вами цифр, мы перейдем ко второй фазе нашего сотрудничества.
— То есть посмотрим работы в натуре?
— Угу, — кивнул Андрей.
— Оставьте свой телефон. Как мне с вами связаться? — спросил Рахлин.
— Незачем, — оборвал его Андрей. — Я сам вам позвоню.
— Ну-ну, — произнес владелец галереи и, покопавшись в кармане, вытащил визитку. — Держите. Значит, завтра, часа в два-три, я жду вашего звонка.
— Всего доброго, — произнес Сорин и поднялся.
— До встречи, — с прохладцей ответил ему галерист.
Едва Сорин вышел за порог, Рахлин схватился за телефон и принялся быстро нажимать на кнопки, но вдруг оборвал себя и положил трубку на место. «Не может быть, — сказал он себе. — Вот это фарт!» Буквально вчера вечером, выпивая со своим знакомцем Геной Ермиловым, он выслушал от того нервную печальную историю об исчезновении якобы принадлежащих ему, Ермилову, полотен авангарда: какие-то путаные рассказы о молодом журналисте, бегающем от Ермилова по всему миру, о проблемах, возникших в связи с поиском картин, вялые просьбы помочь, если вдруг, паче чаяния, к нему, Гоге, обратятся, и тому подобное. И — на тебе! На следующий же день этот парень (а в том, что пришедший был именно тем, кого ищет Ермилов, Рахлин не сомневался) появляется у него в галерее. Вот это фарт!
«Сообщить Гене? Да зачем! Он начнет волну гнать, еще вспугнет. А коли не вспугнет, вещички прихватит, и мне от того никакой пользы. Нет-нет, здесь надо хитрее. Работки, судя по всему, подлинные, раз Гена так о них печется, и паренек уже стреляный: судя по его ленивым намекам, хлебнуть успел. Значит, сыграть с ним надо в полчестности, работы я приберу, а потом Гене их и подставлю. За полную стоимость, может, и не получится, а процентов за семьдесят он их возьмет: все же серьезный навар. А мне между пятьюдесятью пареньку и семьюдесятью Гениными — двадцать процентов. Свои двести-триста тысяч сделаю, а больше и ни к чему. Нет, Гена, извещать я тебя не буду. А вот прокачать ситуацию, наверное, стоит». И он вновь взялся за телефон.
Однако в этот момент из другого отсека офиса в гостевую часть вошла фройлен Лота, Гогин референт и, по совместительству, любовница.
— Гога, — спросила она, — извини: что это за русский?
— Это, Лоточка, интересный русский, — ответил ей Гога. — Очень возможно, что мы с тобой скоро станем обладателями серьезных произведений российского авангарда.
— Русский авангард? — вздернула брови Лота. — Почему теперь все интересуются русским авангардом?
— Кто — все?
— Ну как же. Помнишь, я рассказывала тебе, что неделю назад сюда приходил какой-то то ли серб, то ли словак, а может быть югослав, — я плохо в них понимаю. Он интересовался русским авангардом, а потом спросил, не появлялся ли в нашей галерее молодой русский с картинами.
— Подожди, подожди… да, ты что-то говорила. А что конкретно его интересовало?
— Его интересовал русский парень и молодая англичанка.
— Англичанка… И что?
— Он хотел с ними встретиться и спрашивал, не знаем ли мы их адрес.
— Молодец, Лотхен, — сказал ей Гога, — спасибо, что напомнила. Ну, ты иди, иди, мне надо еще приватно позвонить.
«Черт возьми, вот ведь память дырявая! Действительно, приходил какой-то, Лота же говорила. Что ему в этих картинах? Искал англичанку… А паренек сказал, что побывал в Англии. Если этот югослав ищет русского, значит, тот чем-то с ним не поделился. Паренек-то не простой: выходит, кинул югослава. Не будет же тот из Лондона в Берлин мотаться, чтобы привет русскому другу передать. Любопытно! Ну, что же, позвоним Гене». И в третий раз он взялся за телефон.
Ермилов взял трубку сам.
— Ген, ну как после вчерашнего-то голова… — начал разговор Рахлин.
— Да шумит с непривычки. Вот ведь вы, евреи: вроде бы и не положено вам, а пьете хуже русских.
— Да какой ты русский! — прервал его Гога. — Ты так, интернациональный, безъяичный. Бизнесмен, одно слово. Все вы в мире одинаковые: если пить, то полстаканчика виски, если с бабой развлекаться, то палку кинул — и на боковую. Все остальное: деньги, работа.
— Зато ты у нас, — отвечал Ермилов, — бронированный еврей. И огонь, и воду, и медные трубы прошел.
— Чем и горжусь, — ответил Рахлин. — Ты вот из своего родного офиса в Берлин подался, а я как в своем родном сидел, так и сидеть буду, и еще вас всех пересижу.
— Ну ладно, не ершись.
— Я вот что: по поводу тех картин, про которые ты вчера разорялся. Я чего-то не понял: ты их обратно хочешь получить или получить, чтобы продать?
— А что вдруг? — спросил Ермилов.
— Да нет, просто, если продать — это одно, а если в коллекцию… Так у тебя вроде и коллекции нет никакой?
— Ну, скажем, это не твоя забота, что у меня есть и чего нет. Но если честно, то мне вся эта свистопляска так надоела! Как только получу, избавляться от них буду всеми силами. А потом, сейчас и положение не ахти, продавать, конечно, надо. В посредники набиваешься?
— Я, Гена, никогда ни к кому не набиваюсь: ко мне приходят, меня просят. Гоге Рахлину нет нужды набиваться, он еще сам подробно рассмотрит и выберет, кого в попутчики взять, а кого на перроне оставить.