Терез смотрела на неё во все глаза, не зная, ревность это, или потрясение, или гнев вдруг всё смешали в кучу.
– А после этого? – спросила она.
– После этого я поняла, что влюблена в Абби. Я не знаю, почему нельзя назвать это любовью – оно обладало всеми признаками. Но продлилось всего два месяца, как болезнь, – пришло и ушло.
И другим тоном Кэрол добавила:
– Дорогая, к тебе это не имеет ни малейшего отношения, и теперь всё это позади. Я понимала, что ты хочешь знать, но не видела нужды рассказывать. Настолько это неважно.
– Но если у тебя к ней были такие же чувства…
– Два месяца? – отозвалась она. – Когда у тебя муж и ребёнок, знаешь ли, всё немного иначе.
Иначе, чем у неё, у Терез, – вот что имела в виду Кэрол, потому что у неё нет никаких обязанностей.
– Правда? Можно вот так просто начать и прекратить?
– Когда это обречено, – ответила Кэрол.
Дождь стих, но лишь настолько, что теперь ей стало видно, что это дождь, а не сплошная серебряная пелена.
– Я в это не верю.
– Ты едва ли можешь об этом рассуждать.
– Почему ты так цинична?
– Цинична? Разве?
Терез была недостаточно уверена, чтобы ответить. Что значит любить кого-то, что именно есть любовь и почему она проходит или не проходит? Вот настоящие вопросы, и кто сможет на них ответить?
– Он унимается, – сказала Кэрол. – Что, если нам поехать и найти где-нибудь хорошего бренди? Или это «сухой» штат?
Они доехали до следующего городка и обнаружили безлюдный бар в самой большой гостинице. Бренди оказался восхитительно вкусен, и они заказали ещё два.
– Это французский бренди, – сказала Кэрол. – Когда-нибудь мы поедем во Францию.
Терез вертела в пальцах маленький кубок-бокал. В конце барной стойки тикали часы. Вдалеке загудел паровоз. Кэрол откашлялась. Обычные звуки, но момент при этом был необычный. Ни один момент не был обычным с того утра в Ватерлоо. Терез пристально смотрела на яркий коричневый свет в бокале бренди, и у неё вдруг не осталось сомнений в том, что однажды они с Кэрол поедут во Францию. И тут из сияющего в бокале коричневого солнца возникло лицо Харджа – губы, нос, глаза.
– Хардж знает про Абби, да? – спросила Терез.
– Да. Несколько месяцев назад он что-то у меня спросил о ней, и я рассказала ему всю правду от начала до конца.
– Вот как… – Она подумала о Ричарде, представила, как бы он отреагировал. – Поэтому вы разводитесь?
– Нет. К разводу это не имеет никакого отношения. И в этом тоже есть ирония – в том, что я рассказала Харджу, когда всё уже было кончено. Это было ошибкой – эта попытка честности, когда нам с Харджем больше нечего было спасать. Мы тогда уже говорили о разводе. Пожалуйста, не напоминай мне об ошибках! – Кэрол нахмурилась.
– Ты имеешь в виду… Наверняка у него это вызвало ревность.
– Да. Потому что из того, как я это преподнесла, похоже, вышло, что Абби в определённый период была мне дороже, чем он когда-либо вообще. В какой-то момент я готова была, невзирая даже на Ринди, оставить всё, чтобы быть с Абби. Не знаю, как так получилось, что я этого не сделала.
– И ты бы забрала Ринди с собой?
– Не знаю. Знаю, что из-за Ринди я тогда не ушла от Харджа.
– Ты об этом жалеешь?
Кэрол медленно покачала головой.
– Нет. Это бы долго не протянулось. Оно и не протянулось, и, возможно, я знала, что так случится. Мой брак рушился, мне было очень страшно, и я была слишком слаба… – Она замолчала.
– А сейчас тебе страшно?
Кэрол молчала.
– Кэрол…
– Мне не страшно, – упрямо проговорила она, поднимая голову.
Терез посмотрела на её профиль в тусклом свете. А что теперь с Ринди, хотела спросить она, как всё будет? Но она знала, что ещё чуть-чуть, и Кэрол вдруг потеряет терпение, ответит ей как попало или не ответит вовсе. В другой раз, подумала Терез, не сейчас. Это может всё разрушить, даже незыблемость тела Кэрол рядом. А между тем изгиб её тела в чёрном джемпере казался единственным, что было в мире незыблемого. Терез провела большим пальцем от подмышки Кэрол до её талии.
– Я помню, Хардж был особенно недоволен нашей с Абби поездкой в Коннектикут. Мы поехали туда прикупить кое-что для магазина. Всего на два дня, но он сказал: «За моей спиной. Тебе понадобилось сбежать», – Кэрол произнесла это с горечью. В её голосе было больше самобичевания, чем подражания интонациям Харджа.
– Он до сих пор об этом говорит?
– Нет. Разве тут есть о чём говорить? Есть чем гордиться?
– Разве есть чего стыдиться?
– Да. Ты ведь это знаешь, правда? – голос Кэрол звучал ровно и ясно. – В глазах мира это мерзость.
Она произнесла это так, что Терез не смогла просто улыбнуться.
– Ты так не думаешь.
– Такие люди, как родные Харджа, думают.
– Они не весь мир.
– Их достаточно. И тебе жить в мире, и я сейчас даже не говорю о том, кого ты решишь любить. – Она посмотрела на Терез, и Терез наконец увидела медленно восходящую в её глазах улыбку, вместе с которой возвращалась и сама Кэрол. – Я говорю об обязанностях в мире, где живут другие люди, в мире, который, возможно, и не твой. В данный момент – не твой, и поэтому в Нью-Йорке я была именно тем человеком, с кем тебе не следовало бы водить знакомство, – потому что я тебе потакаю и не даю взрослеть.
– Почему бы тебе не перестать?
– Я попытаюсь. Беда в том, что мне нравится тебе потакать.
– Ты для меня именно тот человек, с кем следует водить знакомство, – проговорила Терез.
– Правда?
На улице Терез сказала:
– Вряд ли бы Хардж обрадовался, если бы узнал, что мы с тобой тоже вместе путешествуем, да?
– Он об этом не узнает.
– Ты по-прежнему хочешь ехать в Вашингтон?
– Обязательно, если у тебя есть время. Ты можешь не возвращаться весь февраль?
Терез кивнула.
– Если только не получу каких-нибудь известий в Солт-Лейк-Сити. Я сказала Филу, чтобы он мне написал туда. Шанс довольно невелик.
Фил, наверное, даже и не напишет, подумала она. Но если обнаружится хотя бы малейшая возможность получить работу в Нью-Йорке, она должна будет вернуться.
– А ты бы поехала в Вашингтон без меня?
Кэрол взглянула на неё.
– На самом деле не поехала бы, – ответила она, чуть улыбнувшись.
В ТОТ ВЕЧЕР, когда они вернулись, в гостиничном номере было так натоплено, что им пришлось на какое-то время распахнуть окна. Кэрол прильнула к подоконнику, ругая жару на потеху Терез и называя Терез саламандрой за то, что та в состоянии была эту жару переносить. Потом Кэрол вдруг спросила:
– Что Ричард вчера написал?
Терез даже не предполагала, что Кэрол знает о последнем письме. Том самом, про которое в чикагском письме он написал, что пошлёт в Миннеаполис и Сиэттл.
– Ничего особенного, – сказала Терез. – Письмо на одной страничке. Он по-прежнему хочет, чтобы я ему писала. А я не намерена этого делать.
Письмо она выбросила, но запомнила его наизусть:
«Ты молчишь, и до моего сознания начинает доходить, какой невообразимый конгломерат противоречий ты собой представляешь. Ты чувствительна и при этом так бесчувственна, одарена воображением и в то же время его лишена… Если твоя эксцентричная подруга бросит тебя на произвол судьбы, дай знать, и я за тобой приеду. Это долго не продлится, Терри. Я немного разбираюсь в таких вещах. Я встречался с Дэнни, и он спрашивал, что от тебя слышно, чем ты занимаешься. Как бы тебе понравилось, если бы я ему рассказал? Я не сказал ничего, ради тебя, потому что я думаю, что в один прекрасный день тебе станет стыдно. Я по-прежнему люблю тебя, я это признаю. Я приеду к тебе – и покажу, какая она на самом деле, Америка, – если я тебе дорог настолько, что ты мне напишешь и позовёшь…»
Письмо было оскорбительно по отношению к Кэрол, и Терез его порвала. Она сидела на постели, обняв колени, спрятав ладони в рукава халата и обхватив себя за запястья. Кэрол перестаралась с проветриванием, и в номере стало холодно. Миннесотские ветра завладели комнатой, они хватали дым сигареты, которую курила Кэрол, и рвали его, превращая в ничто. Терез смотрела, как Кэрол спокойно чистит над раковиной зубы.
– Ты в самом деле не собираешься ему писать? Это твоё решение? – спросила Кэрол.
– Да.
Терез наблюдала, как Кэрол стряхивает воду с зубной щётки, как отворачивается от раковины, промокая полотенцем лицо. Ничто, связанное с Ричардом, не значило для неё столько, сколько значило то, как Кэрол промокает лицо полотенцем.
– И не будем больше об этом.
Она знала, что Кэрол больше об этом не заговорит. Она знала, что Кэрол подталкивала её к нему, до этого самого момента. Теперь казалось, что, возможно, всё было ради этого момента, когда Кэрол повернулась и пошла к ней, и её сердце сделало гигантский шаг навстречу.
Они поехали дальше на запад, через Слипи-Ай, Трэйси и Пайпстоун, иногда прихоти ради выбирая окольную дорогу. Запад расстилался, как волшебный ковёр, усеянный аккуратными, компактными блоками – фермерский дом, хлев, силосная башня, – которые возникали в поле их зрения за полчаса до того, как они с ними поравняются. Однажды они остановились у фермерского дома спросить, нельзя ли там купить бензина, чтобы хватило доехать до следующей заправки. В доме пахло свежим сыром. Их шаги звучали гулко и одиноко на крепких коричневых половицах, и в пылком порыве патриотизма Терез подумала: «Америка». На стене висело изображение петуха, сделанное из цветистых, нашитых на чёрную основу, лоскутов ткани – такое красивое, хоть в музее вешай. Фермер предупредил их о гололедице на дороге, идущей прямо на запад, поэтому они отправились по другому шоссе на юг.
В тот вечер они обнаружили цирк с одним манежем возле железнодорожных путей в городе под названием Су-Фолс. Артисты не отличались большим мастерством. Терез и Кэрол сидели на паре оранжевых ящиков в первом ряду. Один из акробатов пригласил их в артистический шатёр после представления и настоял на том, чтобы Кэрол приняла от него в подарок дюжину цирковых афиш, потому что она ими восхитилась. Какие-то из них Кэрол послал