Развивая мысль о том, что в отсутствии уважения к правопорядку есть позитивные моменты, Герцен тут же проговаривается:
На первый взгляд совершенно ясно, что уважение к закону и его формам ограничило бы произвол, остановило бы всеобщий грабеж, утерло бы много слез и тысячи вздохнули бы свободнее… но представьте себе то великое и то тупое уважение, которое англичане имеют к своей законности, обращенное на наш свод.
Представьте, что чиновники не берут больше взяток и исполняют буквально законы, представьте, что народ верит, что это в самом деле законы, – из России надо было бы бежать без оглядки.
Жизнь полна якобы «странных сближений». Через двадцать два года, в 1881 году, И. С. Аксаков заметит:
Нас обыкновенно упрекают в недостатке чувства легальности, но если бы можно было себе представить такую губернию, в которой бы строго-настрого, безукоризненно честно стали бы применяться все тысячи статей всех 15-ти томов Свода законов, то, конечно, от такого навождения легальности – все население бежало бы вон, куда-нибудь в Азию, в безлюдную, безчиновную степь.
Нас спасает именно то, что вся эта казенщина претит нашей русской природе; что трудно даже найти между штатскими чиновника, который бы имел культ своего мундира, верил благоговейно в букву закона и в формальную правду; обыкновенно так: мундир нараспашку, а из-под мундира халат!
Все это, конечно, безобразно, исполнено внутреннего противоречия, но казенное благообразие было бы едва ли не хуже. Это уже благообразие смерти.
Весьма забавно наблюдать у двух выдающихся интеллектуалов тождественный импульс – бежать из России, в которой начнут исполняться законы, которая, не дай бог, станет превращаться в правовое государство!
Словом, прав был поэт-юморист Б. Алмазов, характеризуя правовые взгляды славянофилов (и не только) таким восьмистишием:
По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом юридическим,
Сим исчадьем сатаны.
Широки натуры русские,
Нашей правды идеал
Не влезает в формы узкие
Юридических начал.
За этими шутливыми строками – огромная тема.
Ведь натуры действительно широки, кто будет спорить?
И во множестве случаев это громадный плюс, тут тоже спору нет.
Но в других ситуациях широта натуры оборачивается своей противоположностью.
Закон эту широту в рамки не ставил – а только произвол вышестоящих, позволяющий барину, который, по словам Сперанского, был рабом царя, чувствовать себя царем в отношении своих рабов – крестьян или солдат.
Многие образованные люди страны не желают жить в правовом государстве, и можно ли их за это упрекать? Ведь они, выросшие в другом мире, просто не понимают, что это такое.
Тут огромная психологическая проблема, нерешенная доселе.
От славянофилов и Герцена идет непрерывная традиция пренебрежительного отношения большой части русского общества к зафиксированным в законе правам человека, к политической борьбе и конституционализму.
Характерно замечание Герцена (1853) о том, что уже в начале 1830-х годов под влиянием Июльской революции 1830 года и восстания в Польше «в России потеряли веру в политику; там стали подозревать бесплодие либерализма и бессилие конституционализма». Не исключено, однако, что он задним числом приписывает русским людям чрезмерную прозорливость – ведь на этих идеях в большой мере строилась пропаганда уже раннего социализма, твердившего о мнимом правовом равенстве людей при капитализме и иллюзорном избирательном праве.
Конечно, удивляет, что люди, жившие в России в 1820-х годах, воспринимают либерализм и борьбу за конституцию как нечто беспомощное. А с другой, оно и понятно – волевые командирские методы решения главных проблем бытия для них были куда привычнее. После 1861 года подобный скепсис станет банальностью и для правых, и для левых народников.
Проблема была в том, что великую державу во второй половине XIX века на таком правовом «фундаменте» было не построить. Непонимание этого элитами обошлось России очень дорого.
Вместе с тем сказанное не нужно воспринимать упрощенно.
Не все русские дворяне обкрадывали казну и мыслили в категориях правового нигилизма. Многим из представителей «непоротых» поколений хотелось походить на спартанцев и римлян, а не на персонажей Гоголя.
Уже тогда были такие люди, подобные М. С. Воронцову и П. Д. Киселеву, понимавшие, что равнодушное отношение к праву и правопорядку является системной угрозой для будущего страны. И уже подрастали и взрослели не только будущие неподкупные юристы пореформенной поры, но и такие личности, как Б. Н. Чичерин.
Как зарождалось новое общественное настроение
Нам стыдно было бы не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою.
Сама по себе идеологема «особого пути» – вещь не оригинальная… Порой это не лишено комизма. В странах Латинской Америки одно время пользовались популярностью клише, звучащие для нашего уха забавно и узнаваемо: «аргентинская державность», «особая чилийская всечеловечность», «перуанский народ-богоносец».
После победы над Наполеоном русское общество дозрело до получения ответов на вопросы: «Кто мы?», «Зачем мы?», «Куда мы идем и для чего?»
Филолог П. Н. Сакулин точно заметил, что «вся николаевская эпоха в своем внутреннем содержании представляет один непрерывный процесс национального и общественного самоопределения». Но такое самоопределение могло произойти только в соотнесении с Европой, и опиралось оно на исключительное положение, обретенное Российской империей в 1812–1815 годах.
Идея уникальности и могущества России, что называется, разлитая в воздухе, во всей атмосфере постнаполеоновской эпохи, была прямым следствием потрясающего взлета национального самосознания в 1812–1814 годах, потребовавшего переосмысления роли и места России в окружающем мире. Этот патриотический подъем, эта национальная гордость сообщили иное качество привычному русским людям (не только дворянам) чувству непобедимости России, ставшему уже в XVIII веке неотъемлемым компонентом их мироощущения.
Оборотной стороной этого мироощущения было нарастающее отторжение Запада, иногда дифференцируемого, но чаще выступавшего в коллективной ипостаси как нечто однородно-враждебное. Антиевропеизм во многом вырастал из чувства превосходства над европейцами и осознания того, что именно Россия своей кровью, по Пушкину, искупила «Европы вольность, честь и мир».
Конечно, сказанное не нужно понимать буквально – в источниках немало восторженных строк об успехах европейской цивилизации. Однако в мейнстриме со временем оказывается именно глубокая антипатия и критика, часто перерастающая в ту самую ненависть, без которой не бывает определенного вида любви.
Для характеристики настроений той эпохи весьма характерны мысли Д. В. Давыдова (1818) из письма князю П. А. Вяземскому:
Ты мне пишешь о сейме[1]… Народ конституциональный есть человек отставной в шлафоре, на огороде, за жирным обедом, на мягкой постели, в спорах бостона.
Народ под деспотизмом: воин в латах и с обнаженным мечом, живущий за счет того, кто приготовил и огород, и обед, и постель; он войдет в горницу бостонистов, задует свечи и заберет в карман спорные деньги.
Это жребий России, сего огромного и неустрашимого бойца, который в шлафоре и заврется, и разжиреет, и обрюзгнет, а в доспехах умрет молодцом.
Поздравляю тебя и княгиню с сыном.
Дай Бог вам видеть его не на сейме, а с миллионом русских штыков, чертившего шпагою границу России, с одной стороны, от Гибралтара до Северного мыса; а с другой, – от Гибралтара же чрез мыс Доброй Надежды до Камчатки.
Не всегда поэты так ярко мыслят прозой.
Конечно, в каждой шутке есть доля шутки. Однако Денис Давыдов – тонкий камертон настроений русского дворянства. Поэтому и высказанный с такой интонацией масштаб претензий к карте мира – вся Евразия с Африкой в придачу – не только весьма впечатляет, но и проясняет многое в изучаемой теме.
Например, происхождение армейской поговорки николаевской поры «Не ваше дело, господа прапорщики, Европу делить. Смотрите-ка получше за своими взводами». Понятнее становится и восприятие дворянством определенных характеристик «деспотизма».
Через двадцать лет историк М. П. Погодин, называвший Пруссию «нашими пятидесятыми губерниями», напишет:
Россия! Что это за чудное явление на позорище мира!
…Какое государство равняется с нею? С ее половиною?
Россия – поселение из 60 млн чел… А если мы прибавим к этому количеству еще 30 миллионов своих братьев, родных и двоюродных, славян, рассыпанных по всей Европе…
Мысль останавливается, дух захватывает! – Девятая часть всей обитаемой земли, и чуть ли не девятая всего народонаселения. Пол-экватора, четверть меридиана!
…Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами, и кого не принудим мы к послушанию?
В наших ли руках политическая судьба Европы и следственно судьба мира, если только мы захотим решить ее?
…Сравним теперь силы Европы с силами России… и спросим, что есть невозможного для русского государя?
Непосредственность Погодина у современников вошла в поговорку: «Что другой только подумает – Погодин скажет», и можно не сомневаться, что подобные мысли в то время были распространены достаточно широко. Вот датируемое 1848 годом стихотворение Тютчева «Русская география»:
Москва, и град Петров, и Константинов град –