В этой системе ценностей о числе университетов и грамотности населения даже не вспоминают. Здесь технический прогресс не является абсолютной ценностью, поскольку в обществе еще нет понимания его принципиальной важности для цивилизации.
Поэтому русские люди нисколько не чувствовали себя ущербными. Они доказали свое первенство на поле боя и, кроме того, безусловно ощущали огромный и пока нераскрытый интеллектуальный и духовный потенциал своего народа.
Поэтому они объявляют отставание от Запада мифом, точнее, выводят его за скобки привычной диагностики, привычных сравнений, намечают другое поле для сопоставлений и вводят столь любимое в России грамматическое будущее время, откладывая на грядущее ликвидацию неграмотности и т. п.
При этом в ряде пунктов критика Запада была совершенно справедливой. Кажется, В. М. Вильчек как-то великолепно сказал, что «заря капитализма была такой мрачной, что Маркс ее принял за закат». Ведь, согласитесь, трудно ожидать иного отношения, кроме негативного, к таким «прелестям капитализма», как детский труд у станков, рост нищеты и т. д. Человечество и сегодня отнюдь не смирилось с этим.
Однако эти обвинения девальвирует одно деликатное обстоятельство: их выдвигают представители господствующего сословия в стране, где почти половина населения – крепостные крестьяне, а остальные, хотя лично свободны, также являются «аппаратом для вырабатывания податей».
Казалось бы, какое нравственное превосходство над миром свободных людей может иметь страна с крепостным правом?
Например, для Аксакова и Одоевского высшим воплощением порочности Запада являются (кто бы мог подумать?) США:
Северная Америка вся насквозь проникнута эгоистическим, холодным началом и вся представляет обширную общественную сделку людей между собою, лишенную всякой любви…
Нигде нет такой страшной деятельности, устремленной, главное, на выгоду… нигде нет такого страшного эгоизма, такого бездушного тиранства и унижения себе подобных, как в Северной Америке, разводящей и продающей людей, искалеченных общественною сделкою, людей, не признаваемых людьми, несчастных негров…
Не таково, конечно, призвание человека. Духовные потребности живут в нем и не падут в борьбе с материальным смыслом. Но есть русский народ, верующий в высокое начало общины, народ, который должен сказать миру слово жизни и разума.
Что и говорить, прекрасные слова! Если забыть о том, что их пишет не самый бедный русский помещик, чья семья, чьи единомышленники и друзья в тот момент владели тысячами «почти» негров, только с кожей белого цвета, которые, как известно, были предметом рыночного оборота.
Как крепостная Россия может осуждать рабство в США?
По понятиям дворян того времени – может, ибо крепостное право для множества образованных людей – никоим образом не рабовладение. Достаточно вспомнить «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя.
Крепостничество они трактуют, подобно некоторым нашим современникам, как систему социального патронажа, покровительство сирым и убогим крестьянам. Не случайно Одоевский, например, был убежден, что в 1900 году дворяне будут сдавать экзамен на звание помещика.
Приезд «Ученого немца»
Timeo Danaos et dona ferentes[2].
В том, что к середине XIX века община уже превратилась в национальный миф, огромную роль сыграл барон Август фон Гакстгаузена (1847). Ведь славянофилов тогда печатали мало.
Этот немного подзабытый персонаж нашей истории «открыл», как говорили в XIX веке, общину в 1843 году, когда с разрешения правительства и за его счет путешествовал по России. Его выводы, опубликованные в 1847 году, в большой мере навеянные общением со славянофилами в Москве, были весьма неожиданными.
Он объявил, что «во всех других странах Европы глашатаи социальной революции ополчаются против богатства и собственности: уничтожение права наследства и равномерное распределение земли – вот лозунг этих революционеров. В России такая революция невозможна, так как утопия европейских революционеров в этой стране получила в народной жизни свое полное осуществление», поскольку в общине все равны и каждый новый ее член получает свою долю земли.
То есть западные социалисты борются за ситуацию, которая уже реализована в русской крепостной общине! Вот где, оказывается, воплотились мечты французских революционеров!
Поэтому Гакстгаузен считает, что этот «удивительный общинный строй заслуживает того, чтобы позаботиться о его сохранении», а так как внедрение западных форм промышленности неизбежно разрушит его, он категорически против индустриализации России.
Нельзя, видимо, лучше и эффектнее уравнять крепостничество и социализм, чем это сделал Гакстгаузен. Ведь если А равно Б, то ведь и Б равно А. Поставив, по сути, знак равенства – пусть и примерного – между ними, Гакстгаузен защитил первое и объявил борьбу за второй неактуальной для России.
Это хорошо понимали современники. Так, Д. А. Столыпин, двоюродный дядя реформатора, отмечал, что Гакстгаузен первым
под влиянием социалистических идей на Западе открыл у нас общину. Восхваление общины, к чему стремились коммунисты того времени и что, казалось, было осуществлено крепостною общиной в России, – идея, прямо пришедшая к нам с Запада, такою ее и выставил барон Гакстгаузен Западной Европе.
До тех пор мы все знали общину на практике, и никто из современников, могу это утверждать, не думал о ее восхвалении до появления книги барона Гакстгаузена. Для всякого беспристрастного лица увлечение общиной есть увлечение западными воззрениями на социализм.
И это обстоятельство крайне важно для понимания идейных пружин нашей истории последних 170 лет.
В целом Гакстгаузен сильнейшим образом содействовал идеализации общины и оказал огромное влияние на выработку мировоззрения всего русского общества середины XIX века. Он серьезно подкрепил тезисы об общине как истинной выразительнице «народного духа» России и как гарантии от пауперизма и пролетаризации деревни. Для множества русских людей вплоть до 1917 года это стало аксиомой.
Кстати, его роль не ограничилась тем, что в 1847–1852 годах он как бы поставил «знак качества» на воззрениях славянофилов и придал им европейскую известность. Его авторитет в глазах Александра II был столь высок, что он сыграл некоторую роль в подготовке реформы 1861 года.
Я не собираюсь демонизировать Гакстгаузена (хотя и принижать его роль было бы неверно). Важнее понять, почему его мысли оказались так востребованы. Думается, что едва ли «проект „Гакстгаузен“» имел бы такой оглушительный успех, если бы он одновременно не угадал и не угодил, если бы его построения не соответствовали мыслям и желаниям – тайным и явным – русского общества видеть в России уникальный самобытный мир.
О чем звонил «Колокол»?
На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности.
Дальнейшая судьба идей славянофилов в большой мере связана с яркой, местами обаятельной и даже феерической, однако абсолютно безответственной фигурой основателя крестьянского (общинного) социализма, то есть левого народничества, А. И. Герцена.
Герцен исключительно важен для нашей истории, поскольку именно с ним в огромной степени связано развитие не только революционных идей, но и русского общества в целом.
Крайне «разочарованный» итогами революций 1848–1849 годов, но так и не смирившийся с нравственным падением европейцев, оказавшихся «мещанами», Герцен прочел два первых тома опуса Гакстгаузена, вышедших в 1847 году.
После этого он быстро и весьма беззастенчиво переформатировал идеи славянофилов и Гакстгаузена и, убрав из них христианскую составляющую, выдвинул теорию «общинного социализма», сыгравшую огромную роль в нашем идейном развитии.
Теперь – вопреки прежнему своему мнению 1843–1844 годов – он был согласен с тем, что в русской уравнительно-передельной общине уже воплощены те идеалы эгалитаризма, демократии и пр., о водворении которых в обществе «грезят» социалисты Запада.
Поэтому русская община не только станет основой будущего социалистического строя в России, но и спасет мир в целом – на меньшее он, как и славянофилы, согласен не был.
Вслед за ними он также считал, что Западу, придумавшему социализм, не дано воплотить его в жизнь без русской общины, без России, которая «станет Иисусом (Навином. – М. Д.) для европейского Моисея и введет человечество в землю обетованную, которую пожилому пророку было позволено видеть только издалека».
Залог этого – «необремененность русской психики, ее варварская свежесть – и глубоко коренящееся в русском народе сознание его права на землю, этот как бы врожденный социализм».
Первого июля 1857 года Герцен выпустил в свет первый номер «Колокола», который быстро обрел громадную популярность и сделал его издателя одним из важнейших людей своего времени.
Современник вспоминал:
Явился новый страх – Герцен; явилась новая служебная совесть – Герцен; явился новый идеал – Герцен. Герцен основал эпоху обличения. Это обличение стало болезнью времени. ‹…› Едва мы выходили из училища, то начинали слышать разговоры о Герцене; в военно-учебных заведениях ‹…› Герцена брошюры читались, сваливаясь с неба, и я помню при встрече с юнкерами-сверстниками разговоры о том, что у них классы делятся на герценистов и антигерценистов… ‹…› Во всех министерствах забили тревогу; везде явились корреспонденты Герцена из министерства ‹…› знали, что Герцен имеет читателей в Зимнем дворце.
Начался его звездный час. В Лондоне не было отбоя от посетителей.
Он определенно почувствовал себя очень важным. Как минимум. Сбылось то, о чем мечтал всю жизнь.