Практического значения этот спор не имел – сохранение общины было предрешено. Однако нам важно знать, что не все русское общество разделяло восторги по поводу ее радужных перспектив.
Противники общины печатались в основном в «Русском вестнике» и «Экономическом обозрении» И. В. Вернадского, у которого было немало единомышленников: М. Н. Катков, Б. Н. Чичерин, экономист А. И. Бутовский, члены «аристократической оппозиции» и т. д.
Отстаивали общину славянофильские журналы «Русская беседа», «Сельское благоустройство», а также «Колокол» и «Современник».
Против общины тогда были высказаны практически все те доводы, которые фигурировали и в первой половине XIX века, и накануне Столыпинской реформы.
В то же время идея сохранения в 1861 году общины, хотя бы на первое время, имела под собой основания.
Прежде всего это минимизировало социальные риски власти, причем в разных аспектах.
Радикально изменять модус устоявшегося общежития в момент глобального преобразования обычной жизни 23 миллионов человек едва ли было разумно. Ростовцев (и не он один) считал, что народ нуждается в крепкой власти, которая могла бы заменить собой устраненную помещичью власть.
Община была необходима и для успеха выкупной операции. Податного аппарата, который мог бы заменить помещика, в деревне не было, поэтому власть боялась возложить на отдельных крестьян бремя платежей и повинностей. Отсюда введение круговой поруки, связавшей общинников.
Поскольку РК очень боялись воздействия бывших господ на вчерашних крепостных, было решено, что помещик будет иметь дело только с миром, из-за чего во многом и было создано крестьянское самоуправление.
То есть по целому ряду чисто технических причин община для правительства была гораздо предпочтительнее. Как заметил С. Ю. Витте, «легче пасти стадо, нежели каждого члена сего стада в отдельности».
При этом индивидуализация землевладения потребовала бы немалых затрат на создание необходимой инфраструктуры, в частности, на резкое увеличение корпуса землемеров. Однако такого рода проблемы можно было решать постепенно – была бы добрая воля.
Вместе с тем надо четко понимать, что сохранение общины было предрешено позицией Александра II и его единомышленников, разделявших новое общественное настроение, с которым удивительно гармонировала вся крепостническая генетика русского общества.
Крестьянская реформа планировалась как социальная, то есть нацеленная на смягчение социальных противоречий в обществе. Эта социалистическая в своей основе идея родилась в Европе, однако западный тип экономического развития, основанный на частной собственности и приведший к пролетаризации населения и революциям, по мнению тех, кто принимал, был для России неприемлем.
Мы всерьез вознамерились строить самобытную модель развития.
«Бухгалтерский» подход, или кто кого ограбил?
Реформу 1861 года, разумеется, сложно трактовать как прокрестьянскую, но от нее не были в восторге и помещики.
Разочарованы были обе стороны – ибо ждали другого.
С. В. Мироненко дал верную, на мой взгляд, характеристику реформе: «Великая, но неудачная». Она была компромиссом между крестьянами и дворянством, однако, как оказалось, далеко не лучшим из возможных.
Внимание литературы уже 160 лет сконцентрировано преимущественно на размерах наделов и величине платежей. Это важные, но не исчерпывающие тему проблемы. Напомню, что крестьян первоначально вообще хотели освобождать без земли, а условия эмансипации в России были намного выгоднее, чем в Пруссии, Австрии, Венгрии, не говоря о Польше и Прибалтике.
Мы привыкли оценивать реформу только с точки зрения крестьян, однако была ведь и другая сторона, помещики, у которых государство реквизировало часть их собственности.
РК были нацелены на то, чтобы крестьяне в основном сохранили землю, которой пользовались до 1861 года (принцип status quo ante), и чтобы отрезки имели место в исключительных случаях.
Однако проблема величины наделов была крайне сложна. Во-первых, конкретные хозяйственные условия были очень разнообразными. Имения делились на четыре основных типа. В чисто барщинных у крестьян была меньшая часть земли. В смешанных, где наряду с барщиной был и оброк, – наоборот, большая. В чисто оброчных имениях (в Нечерноземье) крестьяне пользовались практически всей землей помещика. В батрацких они были совсем лишены земли.
Так что сохранить полностью наделы в оброчных имениях означало выкинуть дворян из родовых вотчин, а батрацких крестьян наделить землей.
Во-вторых, некорректно сравнивать крепостные наделы с наделами, полученными по реформе, поскольку это величины не всегда сопоставимые – ведь и до, и после 1861 года крестьяне получали землю, исходя из разных принципов и критериев.
До 1861 года крепостные крестьяне сплошь и рядом наделялись землей не по ревизским душам, а по «тяглам» (чаще всего это были муж с женой), то есть по числу работников, так как помещики стремились к оптимальному использованию рабочей силы своих крепостных. Но площадь тягол по имениям очень различалась.
Поэтому правительство в интересах крестьян и приняло более справедливую ревизскую разверстку 1857 года, а не крепостную – тягольную. В рамках принятой концепции освобождения это был лучший путь.
Возможны ли были иные варианты? Да, и об этом чуть ниже.
При определении минимальной площади наделов Комиссии исходили из их величины в барщинных хозяйствах, поскольку именно они соответствовали главной идее реформаторов – обеспечить жизнедеятельность крестьян.
Если крестьяне на таких наделах могли кормить и себя, и господина, их площадь должна была оказаться достаточной, когда они получат свободу.
Конечно, в каждом конкретном случае сохранить полную соразмерность было невозможно. При громадном разнообразии конкретных житейских ситуаций можно было стремиться только к соблюдению справедливой средней пропорции, что и было сделано. Кроме того, в рамках логики правительства было бы несправедливо дать одним крестьянам большие наделы, а другим, живущим рядом, малые.
Поэтому избранный вариант был для крестьян не худшим из возможных. Безусловно, помещики нередко стремились выгадать за счет крестьян. Но было немало и обратных примеров, когда дворянство демонстрировало свои лучшие качества, которые мы привыкли связывать с этим понятием.
Следующая претензия связана с тем, что крестьяне переплатили за землю.
Ряд историков оспаривает этот взгляд. В частности, Б. Н. Миронов доказывает, что налоги и платежи на душу населения после 1861 года были меньше, чем до реформы, а выкупная операция была в конечном счете выгодна крестьянам. С учетом инфляции (64 %) цена надельной земли в 1907–1910 годах была выше той, по которой они ее выкупали, на 32 %. Из-за инфляции тяжесть выкупных платежей постепенно снижалась в течение 45 лет (1861–1906), надельная земля кормила, поила и одевала крестьян, и после выкупа она превратилась в серьезный капитал.
Другое дело, что выкуп в нечерноземных губерниях, где помещики получали доход не от земли, а от промысловых оброков крестьян, был намеренно завышен. Однако проведенное в 1881 году понижение выкупных платежей привело ситуацию к норме.
Бенефициаром реформы, на первый взгляд, оказалось государство, но вряд ли оно подозревало, чем обернется этот тактический выигрыш.
Так что стандартные претензии к Великой реформе на фоне того, что крестьяне получили право на свободный труд, не слишком убедительны. Более того, их значимость, которой я отнюдь не оспариваю, все же не столь велика, как обычно считается. Просто народническая литература заложила традицию слишком серьезного, чуть ли не телеологического отношения к отрезкам и платежам, то есть к внешним «параметрам» жизни крестьян, однако на деле этот взгляд просто уводит нас в сторону от реальных изъянов реформы.
Что не так с великой реформой?
Я убежден, что ключевой вопрос состоит вовсе не в том, кого – крестьян или помещиков – «больше ограбили».
Для судеб России куда важнее было то, что реформа не позволила ни крестьянам, ни помещикам эффективно адаптироваться к новой жизни, к рыночным условиям, что коридор возможностей для их мирного сосуществования и эволюционного развития их хозяйств оказался очень узким.
И произошло это не потому, что крестьяне потеряли землю или переплатили за свободу, а потому, что наспех собранная – во многом экспромтом – временная конструкция реформы, вопреки первоначальным планам правительства, превратилась в постоянную, и реформа, условно говоря, застряла даже не на полдороге, а лишь выйдя из прихожей за дверь.
Это – в числе прочего – еще больше разобщило крестьянство с помещиками. Раньше помещики могли держать его в узде не только принуждением, но и взаимными выгодами, договариваться, а теперь их резко разделили, обособили и противопоставили друг другу.
Отчасти это было сделано намеренно, и не только из-за опасения возможных рецидивов крепостничества. У РК был и другой расчет. Демократический цезаризм Наполеона III, «крестьянского императора», был тогда в большой моде.
В 1865 году Н. А. Милютин говорил на этот счет, что
прежде дворянство стояло между государем и частью подданных, но… и тогда уже не было никого между царем и государственными крестьянами. Теперь же вместо 10 млн, имеющих прямое общение с царем, 20 млн, – вот и все различие. Управление по-прежнему будет состоять из элементов интеллигенции без различия сословий, призываемых к правительственной деятельности правительственной властью.
Настоящей миной под страной стала сама концепция реформы, а именно: помещики по приказу правительства за выкуп отдают часть своей земли крестьянам. То, что император фактически заставил помещиков продать землю, нарушив тем самым принцип незыблемости частной собственности, имело роковые последствия.
В ходе реформы столкнулись два противоположных и непримиримых подхода, олицетворявших две формы сознания – рациональное и мифологическое.