Крестьянам прирезали из помещичьих и казенных земель около 2 млн моргов (1 млн десятин). В 1859 году в Польше было 424,7 тыс. крестьянских усадеб, в 1872 году – 657,6 тыс., то есть в полтора раза больше.
Сперва планировался выкуп крестьянами повинностей, но затем правительство решило вознаграждать помещиков за счет казны, создав для этого особый денежный фонд.
Итак, первое отличие этой реформы от реформы 1861 года было в том, что крестьяне получили в собственность всю землю, которой фактически располагали.
Второе – польские крестьяне были избавлены от трудной выкупной операции.
Третье – на них еще с момента освобождения их Наполеоном распространялись общие нормы гражданского права, что значительно повысило их гражданское самосознание.
Результат известен – повышение благосостояния крестьянства и отсутствие аграрного вопроса в том масштабе, в каком он был во внутренней России. Да и в 1905 году накал страстей в польской деревне был куда ниже, чем у нас, крестьяне боролись за сервитуты, не за землю.
Почему в мятежной Польше власть своими руками провела агротехнологическую революцию, а российским крестьянам уготовила куда менее выигрышный путь развития, вполне понятно.
Когда у правительства нет идеологической зашоренности, когда оно открыто для экономических идей, у него больше возможностей вести эффективную политику. А если оно сковано идеологией – новым общественным настроением, например, – список имеющихся вариантов невелик.
Упомянутое настроение к Польше отношения не имело, поэтому там власть пошла по общеевропейскому пути. И выиграла.
Польский вариант был применим и в России, пожелай власть воздвигнуть институт частной крестьянской собственности на твердом основании. Нужно было, как и в Польше, зафиксировать в форме частного права те многообразные имущественные поземельные отношения, которые были налицо ко времени реформы.
А чем обернулась наделение землей?
Подрывом идеи, на которой можно было основать начало частной собственности. Ведь крестьянин получил в 1861 году надел не потому, что эту землю поколениями обихаживали его предки, а потому, что государство, которому были нужны его подати и повинности, выделило ему для этого земельную пайку.
Разница, кажется, невелика, но лишь на первый взгляд. Дело было не в размерах прирезок и отрезок (где-то помещики были очень даже щедры), а в том, что землю, которая должна была быть личной собственностью, сделали общим достоянием, которое по тем или иным основаниям подлежало переделу.
Предвижу возражение: в России начала 1860-х годов не было инфраструктуры, землемеров и т. д.
Это правда. Но не было и постановления Политбюро ЦК ВКП(б) о сроках коллективизации. И не было, условно говоря, Ганнибала у ворот. Впереди были десятилетия мирной жизни, за которые было вполне возможно поработать над инфраструктурой, создать сеть землемерных училищ, сделать профессию землемера престижной и т. д. Была бы добрая воля.
Строго говоря, можно было растянуть процесс освобождения на десять или двадцать лет. Только этим надо было заниматься, и тогда сорок пять лет, которые прошли от реформы Александра II до реформы Столыпина, дали бы другой результат.
Добавлю также, что действие негативных факторов освобождения даже в принятом варианте могло быть нейтрализовано – хотя бы частично – таким позитивным изменением жизни деревни, таким значительным подъемом благосостояния крестьян, который заставил бы многих из них махнуть рукой на барскую землю и если не забыть о ней совсем, то лишить, условно говоря, статуса «бельма в глазу».
Разумеется, пошло бы на пользу и сближение уровня правосознания народа и элит после 1861 года. Ведь, казалось бы, элементарным является соображение о том, что крестьян, вышедших из векового крепостного права, в принципе было необходимо приучать к таким понятиям, как правопорядок, законность и т. п.
А что получили крестьяне?
Организацию жизни, которая, как мы увидим, попросту испытывала несовершенство человеческой природы, которая укрепила их выработанный веками крепостничества правовой нигилизм и стала мощным фактором деградации и пролетаризации значительной части русской деревни.
Судьба реформы: «Нет ничего более постоянного, чем временное»
Но в начале 1860-х годов такой вариант развития показался бы чересчур мрачным.
Дело в том, что крестьянская реформа, которую учебники обычно трактуют как полноценно завершенную, наподобие земской и судебной, в 1861 году таковой никоим образом не считалась.
Положения 19 февраля трактовались как временная конструкция, призванная прежде всего урегулировать временнообязанные отношения освобожденных крепостных и помещиков, о чем прямо говорит едва ли не 90 % статей.
То есть предполагалось, что через некоторое время Общее Положение будет пересмотрено, реформа пойдет к окончательному завершению, а юридическое и хозяйственно-экономическое положение крестьян будет соответствовать провозглашенным 19 февраля целям и задачам, включая уничтожение податного состояния.
Ведь ликвидация крепостничества была крайне важным, но лишь первым шагом в процессе глобального решения проблем деревни.
Затем требовалось уяснить, насколько новый модус жизни соответствует потребностям крестьян, и внести необходимые коррективы. Это был один из мотивов установления девятилетнего срока для пересмотра Положений 19 февраля. В частности, планировалось введение Сельского устава (как это было в реформе Киселева).
Кроме того, нужно было понять, как адаптировать к реформе бывших государственных и удельных крестьян, чей правовой статус (и землевладение) был иным, чем у крепостных.
Та же логика требовала после проведения в 1864 году судебной и земской реформ постепенно ввести крестьян в общий порядок управления и суда, чтобы ликвидировать их изоляцию. То есть нужно было убрать особое крестьянское начальство, преобразовать волостное крестьянское самоуправление в мелкую земскую единицу (волостную), встроенную в систему земского самоуправления, и, наконец, организовать правовую жизнь деревни на основе твердых норм писанного закона.
Понятно, что сам масштаб реформы требовал непрерывного мониторинга, а главное – твердой решимости правительства ее разрабатывать, углублять и расширять. А она отсутствовала.
Вместе с тем сказать, что о продолжении реформы никто и не думал и что «русское правительство как будто истощилось в громадном усилии и затем погрязло в полном бездействии» (Б. Н. Чичерин), было бы не вполне правильно.
В конце 1860 – начале 1870-х годов группой высших администраторов и придворных была предпринята, по выражению историка В. Г. Чернухи, «хорошо организованная попытка пересмотреть» установленный 19 февраля 1861 года «принцип сохранения общинного землевладения». Главную роль в этой группе играли шеф жандармов граф П. А. Шувалов и давний друг царя фельдмаршал князь А. И. Барятинский, писавший, в частности, Александру II, что существование общины может быть выгодно только для «коммунистов», что необходимо «поощрить частную собственность крестьян» и тем самым «задушить зародыши коммунизма, поощрить семейную нравственность и повести страну по пути прогресса». Есть серьезные основания считать, что император сочувственно воспринимал эти доводы.
Однако ожидаемого в 1874 году пересмотра аграрной политики в сторону индивидуализации крестьянского землевладения не произошло. Барятинский, обиженный на то, что царь утвердил военную реформу Д. А. Милютина, ушел в частную жизнь, а Шувалов был отправлен послом в Берлин. Позиции противников общины резко ослабели. А в 1875 году начался Восточный кризис, итогом которого стала война 1877–1878 годов и который переключил внимание власти на внешнюю политику.
С другой стороны, именно с середины 1870-х современники фиксируют мощный рост прообщинных симпатий общественности, в полной мере проявившийся в правление Александра III.
По факту, как заметил современник, реформа вместо того, чтобы развиваться вглубь и вширь, растеклась по поверхности – на некрепостных крестьян механически распространили законы о временнообязанном состоянии. Так повсеместно появились крестьянские наделы, отведенные земледельцам в пользование за повинности.
Крестьянская собственность, провозглашенная конечной целью преобразований, в расчетах власти постепенно ушла на задний план, как бы растворилась, а ее место «с неуловимой постепенностью» заняла новая форма собственности – особое крестьянское надельное землепользование. Теперь 60 млн крестьян обретались на огромном массиве однородных «надельных» земель, владение и пользование которыми регулировалось особыми правилами.
Вот таким странным, на первый взгляд, образом временный статус землевладения бывших крепостных на десятилетия вперед превратился в общий для всего крестьянства.
При этом в законодательстве ни общинное, ни подворное землепользование так и не были полноценно разработаны, что исключало применение к крестьянам норм общегражданского права (Х тома Свода законов), регулировавшего важнейшие права личности.
Таким образом, крестьянство осталось ограниченным в правах сословием, изолированным от других сословий в плане суда и управления, прикрепленным к общине и зависимым от нее, а также от опекающих инстанций.
Глобально верховная власть оказалась не готова к полноценной реализации потенциала своих же преобразований.
Вместе с тем немалую роль сыграло и то, что статус-кво устраивало значительную часть русского общества, которая не хотела видеть иного вектора развития страны, кроме общинного.
В короткий период оживления либеральных тенденций при «диктатуре Лорис-Меликова», были подготовлены некоторые законы, направленные на улучшение положения деревни. Приняты они были уже после гибели Александра II.
Кроме того, в 1880-х годах стала меняться податная стратегия правительства – оно начало уменьшать крестьянские платежи и увеличивать налоги на имущие категории населения и бизнес, центр тяжести был перенесен на косвенное налогообложение.