И основные характеристики модернизированного общества – правовое государство, гражданское общество, адекватная индустриальной эпохе экономика и появление рационального автономного индивида – плохо вписывались в это настроение.
Первая часть этой книги, полагаю, дает представление о том, сколько препятствий стояло на пути создания:
– правового государства в стране с «неопределенным юридическим бытом» (К. П. Победоносцев) и слабым правосознанием жителей;
– гражданского общества людьми, прошедшими школу крепостничества, – от императора до крестьян;
– рациональной личности в стране с минимальной грамотностью;
– современной экономики в стране, где правительство, насаждавшее аграрный коммунизм, не осознавало требований времени и скептически воспринимало мировой опыт.
Перспектива индустриализации по-прежнему отвергалась немалой частью образованного класса, видевшего Россию аграрной, но не промышленной страной. Громадное значение промышленности для укрепления мощи страны и ее обороноспособности адекватно не воспринималось. За рамки выносилась «полуфеодальная» казенная военная промышленность, противопоставлявшаяся «социально чуждым» частным предприятиям.
Подобная недооценка роли индустрии и непонимание ее важности были, повторюсь, характерны для отсталых аграрных стран, но японцы почему-то смогли преодолеть этот стереотип.
Вышесказанное, разумеется, не следует понимать прямолинейно.
Утопия, разумеется, не была неким плановым заданием, зафиксированным в правительственных актах и документах, выполняемым активно и осознанно. Просто поступательное движение капитализма тормозила система мощных институциональных препятствий, со временем лишь укреплявшихся. А многое шло по инерции крепостной эпохи, причем без понимания последствий тех или иных действий.
Тем не менее капитализм, конечно, развивался, строились железные дороги, возникали новые предприятия и т. д. Великие реформы действительно преобразили страну.
Я говорю о том, что эти процессы шли недостаточно интенсивно.
Считается, что главной целью модернизации было возвращение России статуса великой державы, однако велась она весьма специфично. С одной стороны, правительство не могло создать «настоящего» капитализма, а с другой – оно искренне этого не хотело по соображениям морально-нравственного свойства.
Не могло потому, что для этого нужно было отказаться от основы государственной политики – сословно-тяглового строя – и дать подданным общегражданские «буржуазные» свободы, в том числе ввести частную собственность крестьян на землю и юридически уравнять всех граждан вне зависимости от сословной и вероисповедной принадлежности и т. д. К столь радикальным переменам ни правительство, ни общество не были готовы.
А не хотело потому, что капитализм воспринимался едва ли не как абсолютное зло – и в Зимнем дворце, и на явочных квартирах.
Понятно, что Россия не была одинока в своем неприятии капитализма – ведь его критику русские журналы в свое время заимствовали из западных источников. Антикапиталистический, антибуржуазный, антимещанский как бы «интернационал» по факту возник куда раньше организации Маркса и Энгельса.
Достаточно вспомнить, например, Флобера, не упускавшего, по мнению историка Тимо Вихавайнена, случая назвать себя «Гюставус Флоберус Буржуаненавидящий» (Gustavus Flaubertus Bourgeoisophobus). Как-то он написал Жорж Санд: «Аксиома: ненависть к буржуазии – начало пути к добродетели».
Подробный анализ этого сюжета увел бы нас далеко в сторону. Замечу лишь, что такой концентрации антикапиталистических настроений, какая была в России, причем не только в интеллектуальной среде, но и во властных структурах, включая самые высшие, не было ни в одной из ведущих стран того времени.
Мы располагаем тысячами страниц официальных правительственных документов, литературы и публицистики всех цветов политического спектра, художественной литературы и источников личного происхождения, которые в разной форме подтверждают эту мысль.
Из множества мнений за недостатком места приведу пять, но показательных.
В 1885 году С. Ю. Витте (!) опубликовал статью «Мануфактурное крепостничество», в которой призывал бороться с идеологией «манчестерства», то есть свободного развития капитализма, «чтобы не уродовать духовно и телесно русский народ», который «выстрадал терпеливо крепостное право», но может не справиться с «новым рабством… мануфактурным крепостничеством».
В 1896 году один из последних могикан РК Н. П. Семенов писал:
Гнет капитала невыносим для свободного духа человека. В сравнении с этим гнетом бывшая у нас крепостная зависимость крестьян представляется легкою (!!! – М. Д.), и если правительство думало бы когда-нибудь серьезно вести Россию по пути, в конце которого стоит обнищание народных масс, то стоило ли бы поднимать столько хлопот для освобождения крестьян, чтобы променять путавшую их веревку на железные цепи, надеваемые на настоящие рабочие руки эгоизмом и бездушием собирателей капитала?
В. К. Плеве в 1897 году утверждал: «Имеется полное основание надеяться, что Россия будет избавлена от гнета капитала и буржуазии».
Министр иностранных дел М. Н. Муравьев в 1899 году на совещании у Николая II заметил, что вместе с иностранным капиталом «проникают в население идеалы и стремления, присущие капиталистическому строю», и правительство не может смотреть на это равнодушно.
А вот мнение кумира «народолюбивой» интеллигенции Н. К. Михайловского: «Кредит, промышленность, эксплуатация природных сил страны – все это вещи сами по себе прекрасные», однако «если они направлены не ко благу непосредственно трудящихся классов», то «дают прискорбнейшие результаты». В этом случае развитие кредита
даст только средства обирать народ… Всякому понятно, что вся публицистика, ратующая за развитие кредита… за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности – ратует за гибель и нищету русского народа.
Показательно и то, что русская классическая литература не дает ни одного положительного образа бизнесмена (исключая Штольца – если, конечно, считать его таковым).
Современник отмечает, что в России
слово «промышленник» сделалось почему-то синонимом слова «мошенник», «кровопийца», «эксплуататор» и прочих, не менее лестных, определений. Такая практика вошла в плоть и кровь нашего общественного мнения.
Не понимавшее государственной важности развития индустрии общественное мнение очень волновали чрезмерные, на его взгляд, доходы предпринимателей. П. Б. Струве писал в 1908 году, что воспитанной на идее безответственного равенства русской интеллигенции не доступна сама суть экономического развития общества, тот факт, что экономический прогресс зиждется на победе более производительной хозяйственной системы над менее эффективной. Интеллигенция
в ее целом не понимала и до сих пор не понимает значения и смысла промышленного капитализма. Она видела в нем только «неравное распределение», «хищничество» или «хапание» и не видела в его торжестве победы более производительной системы, не понимала его роли в процессе хозяйственного воспитания и самовоспитания общества.
Струве говорит о весьма широком круге образованных русских людей, включая адептов крайне правых взглядов. Все они отрицали капитализм и ратовали за общину как олицетворение «равного распределения», но у них и в мыслях не было, что крестьяне не меньше их достойны иметь общегражданские права.
Можно как угодно относиться к капитализму, но настоящий капитализм – это всегда права, в том числе и права человека. Они могут реализовываться в большей или меньшей степени (вопрос места и времени), но это – права.
Антикапитализм – что в мягком варианте 1861–1905 годов, что в жесткой и жестокой версии 1917–1991 годов – это всегда ограничение или отсутствие прав.
Конечно, в России было немало людей, которые, подобно Н. Г. Гарину-Михайловскому, одному из строителей Транссиба, разделяли мысли Струве. Однако не они определяли общественный климат, где отторжение «мира наживы» стало одним из маркеров нашей самобытности.
Общеизвестно, что промышленность после 1861 года развивалась недостаточно для отвлечения из деревни огромного прироста населения, причем об этом говорят как о некой априорной данности, вроде господства континентального климата.
Между тем оба феномена имеют вполне «рукотворный» характер. Слабое развитие промышленности – это закономерное следствие осознанной торгово-промышленной политики правительства. Она, в частности, отрицала полную свободу бизнеса, с подозрением относилась к иностранному капиталу и архаичным законодательством затрудняла создание новых предприятий; при этом община, ограничивавшая – в числе прочего – свободу передвижения крестьян, и после 1861 года продолжала тормозить образование рынка свободной рабочей силы. В то же время демографический взрыв – в большой мере результат действия созданного реформой и искусственно поддерживавшегося до 1906 года общинного режима, прямо поощрявшего рождаемость.
Власть свыше четверти века делала явно недостаточно для развития современной индустрии и вплоть до 1906 года – практически ничего для интенсификации сельского хозяйства, прежде всего крестьянского (в стране, где 80 % населения жили в деревне!).
У российских элит не было сколь-нибудь ясного понимания необходимости осмысления и решения этого пласта проблем. Так, реальная история пореформенной индустриализации демонстрирует отсутствие у власти в течение 1860–1880-х годов должной энергии и стратегического видения в подобных вопросах. Об обществе и говорить не приходится.
В свете данной информации не кажется случайностью, что во время войны 1877–1878 годов Россия, в отличие от Турции, оказалась не только без современного флота, но и без дальнобойных стальных пушек, а из пехотинцев лишь каждый пятый имел усовершенствованную «винтовку Бердана № 2».