Следовательно, и площадь крестьянских земель должна расти в том же темпе, что численность населения деревни. А поскольку этого не происходило, именно отсюда вытекала идея о малоземелье как основе аграрного кризиса. Отсюда же и единственный в рамках этой логики вариант решения проблемы – прирезка, дополнительное наделение за счет некрестьянских земель, которых якобы должно хватить для удовлетворения нужд деревни.
При таком подходе крестьянство (и аграрный сектор в целом) как будто переносится на изолированный остров, оно самодостаточно и не нуждается ни в промышленности, ни в торговле. Что крестьянин произвел, то и потребил.
Рассматривая наделы как единственный источник крестьянских доходов, НХК безоговорочно осуждала заработки крестьян на стороне и трактовала их только как свидетельство упадка хозяйства, а не как показатель стремления людей заработать больше денег. Это примерно то же самое, как если бы в наши дни никто не мог бы трудиться по совместительству, сдавать квартиру и т. д.
Тем самым деревня как бы отсекалась от модернизации, в которой народники видели временную досадную помеху. Конечно, возможности заработать на стороне у всех были разными, но они были. И сегодня у миллионов людей есть доходы помимо основной работы.
НХК игнорирует связь доходов с количеством и качеством прилагаемого к земле труда, и термин «интенсификация» – не из ее понятийного аппарата.
Кроме того, НХК отвергает рынок как одну из «язв капитализма» и исходит из идеи, что заработок на стороне – это форма «утонченной эксплуатации» и потому неприемлем. Вот так «самобытно» в России усвоили Маркса. Забавно, что все это говорилось о крестьянах, которые еще недавно даром работали на барщине и добывали оброк!
Таким образом, НХК банально не предполагала никакого подъема сельского хозяйства, ни о каких перспективах развития она не говорила. Речь шла только о поддержании какого-то жизненного уровня населения.
Это – продовольственный подход к проблемам деревни. Он доминировал в доиндустриальную, натурально-хозяйственную эпоху, когда главной задачей сельского хозяйства было обеспечить несвободным крестьянам прожиточный минимум. Аграрный сектор и промышленность в то время развивались достаточно независимо друг от друга.
А концепция аграрного перенаселения подразумевает, что кризис является результатом целого комплекса причин, обусловленных всем социально-экономическим и политическим строем, и прямо связывает негативные явления с влиянием уравнительно-передельной общины.
Это – народнохозяйственный подход к данной проблематике. Он органичен для индустриального периода, когда необходимо поступательное развитие всей экономики в целом, чего требует новый этап соревнования наций. Земля – уже не только средство пропитания, она становится важным и ценным орудием производства в народном хозяйстве. И работать на ней должны не все подряд, а те, кто хочет и может это делать. Данный подход, в частности, не предполагал ликвидации частновладельческих хозяйств ввиду их огромной роли в развитии сельского хозяйства.
Аграрное перенаселение – продукт антикапиталистической Утопии, оно выросло из обусловленных ею юридических и иных препятствий свободному развитию экономической жизни. Все, что тормозило индустриализацию, прогресс торговли и транспортной сети, все, что мешало полноценному использованию естественных богатств империи, колонизации ее окраин, все, что замедляло развитие кредитной кооперации, – все это прямо и косвенно подготовило и возникновение аграрного перенаселения.
Поэтому те, кто говорил об аграрном перенаселении, выступали за изменение экономического строя, за раскрепощение производительных сил, то есть – за предоставление крестьянам общегражданских прав, в том числе и права собственности на надельную землю. Иными словами, за отмену, пусть и постепенную, общины, ликвидацию при помощи землеустройства изъянов общинного землепользования (чересполосицы, дальноземелья и др.) и за предоставление свободы промышленности и торговле.
Именно в этом была суть русского аграрного вопроса.
А сейчас мы должны разобраться в аргументах сторон.
Что не так с понятием «Малоземелье»?
Причинная связь, будто бы имеющаяся между нашим малоземельем и крестьянской нуждой, считается, как известно, у нас чуть ли не аксиомой. Это одно из тех положений, которые становятся непреложною истиной потому, что повторяются часто.
Надо сказать, что тактика непрерывного повторения оказалась вполне эффективной – малоземелье и сегодня многими считается главной, если не единственной, причиной и аграрного кризиса конца XIX – начала XX века, и Русской революции 1917 года.
Однако термин «малоземелье» и до 1861 года встречается в источниках ненамного реже, чем в народнической публицистике. Именно по этой причине правительство дважды «раскулачило» государственных крестьян, а Киселев переселял их десятками тысяч в юго-восточные степи и Предкавказье.
В конце XIX – начале XX века наделы в Европейской России колебались от 0,25 до 15 десятин на душу. Однако такая огромная разница не всегда вызывала соответствующие различия в благосостоянии крестьян. Нередко на меньших наделах они жили зажиточнее, чем на крупных, а на худшей земле лучше, чем на черноземе.
В то же время в России не было региона – вплоть до Сибири и казачьих станиц Северного Кавказа с душевыми наделами в 20 и более десятин[7], – где люди не жаловались бы на малоземелье. При этом часто они не обрабатывали и ту землю, которая у них была.
То есть малоземелье – отнюдь не продукт реформы 1861 года. И во всяком случае, понятие относительное.
Считать малоземелье главным фактором упадка деревни мешают конкретные факты. Крестьяне в России получили земли намного больше, чем в Пруссии, Австрии, Венгрии и ряде других европейских стран.
Насколько больше?
В 1905 году средние цифры наделов в Европейской России колебались в диапазоне от 3,8 десятины на двор в Подольской губернии до 65,1 десятины в Олонецкой; среднее по 50 губерниям равнялось 10,2 десятины на двор.
Около четверти всех хозяйств в 50 губерниях имело до 5 десятин на двор надельной земли, а 42 % – не более 10 десятин. Конечно, были и в полном смысле слова малоземельные крестьяне, но они отнюдь не доминировали в русской деревне.
В то же время в Австрии на крестьянский двор в среднем приходилось 5,1, во Франции – 4,4, в Германии – 4,1 десятины. При этом в Германии и во Франции 72–77 % всех хозяйств, а в Бельгии даже 90,1 % имели менее пяти гектаров земли, то есть менее 4,5 десятин.
Эти факты – главные для понимания сути аграрного вопроса в России и именно от них нужно отталкиваться при его анализе.
Почему в Европе на вдвое меньшей площади наделов крестьяне преуспевали, а в России они собирали на элитном черноземе урожаи в два-три раза меньше?
Модные у нас еще и до 1917 года ссылки на плохой климат отбрасываем сразу ввиду их полной несостоятельности. Тот же Кауфман выразительно озаглавил один из разделов своих лекций так: «Причина низкой производительности надельных земель не климат, а плохое хозяйство».
Ответ известен – там произошла агротехнологическая революция, которая не только повысила уровень агрикультуры и инфраструктуры сельского хозяйства, но и оптимизировала крестьянский труд, оставив на земле наиболее ответственных и работоспособных людей. Развитие индустриализации там никто не тормозил, а значит, урбанизация шла полным ходом и лишние рабочие руки находили себе применение в промышленности и городах.
Таким образом, проблема русской деревни была не в количестве земли, а в отсталых приемах и условиях ее обработки. Земли крестьянам, как правило, не хватало для того, чтобы вести архаичное экстенсивное хозяйство, не соответствовавшее ни условиям модернизации, ни росту численности населения.
Осмыслив этот факт, Кауфман ввел понятия абсолютного и относительного малоземелья. Под первым он понимал наделы, которые «уж совсем не могут дать необходимых средств существования», и тут проблема могла быть решена только увеличением их площади.
Под вторым – положение, «которое вытекает из кризиса существующей системы хозяйства и которое само собою устранится» с переходом к более высокому уровню агрикультуры.
Господство общинного режима с принудительным трехпольем и чересполосицей, не говоря о переделах земли, тормозило введение улучшений. При этом агрономические знания крестьян оставались на уровне Средневековья.
Кроме того, 30–40 % земли в общине ежегодно простаивало под паром (в Европе – 6–8 %), и одно только введение многопольных севооборотов могло бы повысить площадь обрабатываемой земли не менее как на 20–25 и даже на 30 млн десятин – безо всякой ее национализации или «отчуждения за справедливую цену».
Эта величина, превышавшая всю сельскохозяйственную площадь тогдашней Германии, была сопоставима с объемом крестьянской аренды – порядка 27 млн десятин, то есть с тем, что планировалось отнять у помещиков в самую первую очередь.
Поэтому магистральный путь выхода страны из кризисных явлений был понятен: переход от общины к частной собственности крестьян на землю, введение многополья и агрономическое просвещение крестьянства.
Да, это было непросто, однако в России уже был успешный опыт решения этих проблем. И почему русские крестьяне должны были оказаться хуже, например, своих польских собратьев?
А. С. Ермолов по этому поводу заметил, что если Западная Европа, кроме Италии и Испании, приложив к земле знания и капиталы, смогла создать цветущее сельское хозяйство, если тамошние земли, плодородие которых не идет в сравнение с «нашим богатейшим в мире черноземом», дают отличные урожаи, то и нам не стоит отчаиваться:
Надо только отрешиться от искания новых, неведомых миру путей, отказаться от стремления удивить мир осуществлением нигде не испытанных, на практике неприложимых теорий, примириться с мыслью, что и нам следует идти обычным проторенным нашими западноевропейскими соседями путем, не обольщаясь идеей, что мы какой-то особенный народ, для которого общие экономические законы не писаны…