Нужно проникнуться убеждением, что труд, знание и капитал такие же мощные двигатели прогресса у нас, как и везде в мире, а земля лишь одно из орудий сельскохозяйственного производства.
Увы…
Уже в 1880-х годах вполне подтвердились печальные прогнозы относительно экономического будущего общины, которые высказывались перед реформой 1861 года. Просто кризис наступил быстрее, чем предполагалось.
Как на это отреагировала народническая часть общественности?
Дилетантской критикой, а нередко и поношением опыта Запада, ритуальными гимнами общине с припевом-причитанием о малоземелье, жутких платежах и недоимках.
При этом народническая профессура и «вольнопрактикующие экономисты», вроде Воронцова (В. В.), начали, условно говоря, протаскивать верблюда через форточку, то есть яростно доказывать, что в общине можно ввести агрономические улучшения, что чересполосица – совсем не страшно, а иногда даже и выгодно, что инициатива и предприимчивость «нашему» крестьянину ни к чему – забалуется и, чего доброго, кулаком станет.
И как ни старались народники доказать, что агрономические улучшения совместимы с общиной, получалось у них плохо. Конечно, были общины, вводившие травосеяние, но исключения есть всегда. И происходило это весьма непросто, как показывает С. Т. Семенов. Однако общин на российских просторах насчитывалось 150–200 тысяч, и 5 тысяч, введших травосеяние, о которых говорит литература, явно не делали погоды.
Почему трактовка малоземелья в духе НХК не позволяет объяснить жизнь деревни после 1861 года?
Начнем с того, что абсолютно одинаковые (равноценные) по размерам и плодородию наделы могут приносить своим хозяевам разный доход в зависимости от ряда факторов:
1. От меры усердия и трудолюбия хозяев. Подобно тому, как два водителя на одном и том же автомобиле сплошь и рядом демонстрируют вождение разного качества, так и два хозяина на соседних участках могут и весьма часто будут работать с разной эффективностью.
2. От того, находится ли земля в частной или общинной собственности. Источники ясно говорят о том, что к своей, купленной в собственность земле крестьяне относились принципиально иначе, чем к общинной, и работали на ней несравненно эффективнее.
3. От того, идет ли речь о чересполосном или о компактном, консолидированном участке земли типа хутора или отруба; очевидно, что во втором случае работать гораздо проще и удобнее.
4. От общего уровня культуры населения, в том числе и агрикультуры; 5 десятин в Германии или Франции кормили хозяев лучше, чем 15–20 десятин в Самарской, к примеру, губернии.
5. От возможности пользоваться кредитом.
6. От рыночных условий, то есть от близости удобных путей сообщения, уровня включенности района во всероссийский рынок и/или наличия/отсутствия по соседству приемлемых рынков сбыта.
7. Благосостояние большой части деревни очень зависело от доходов, которые она могла получить от соседних вненадельных земель.
Во-первых, эти земли можно было взять в аренду. Ее выгодность зависела от формы (натуральной или денежной, годичной или многолетней), а также соотношения между ценой аренды и доходностью земли.
Если в данном районе густота населения была небольшой, аренда была дешевой. Тогда даже при малом наделе крестьяне хозяйствовали успешно, как, например, дарственники в ряде восточных губерний, жившие не хуже не только крестьян на полном наделе, но даже и государственных крестьян.
Напротив, в Центрально-Черноземном районе, где и до 1861 года население было сгущено и где спрос на землю часто был выше предложения, помещики чрезмерно поднимали цены за аренду.
Во-вторых, соседнее имение или казенное хозяйство часто само по себе было источником заработков.
Классическим для России примером позитивного влияния крупного интенсивного хозяйства на крестьянское благосостояние давал Юго-Западный край, где господствовало высококультурное помещичье хозяйство и были десятки, а затем и сотни сахарных заводов. Крестьяне там были хуже всех обеспечены землей, и тем не менее кризисные явления коснулись их куда в меньшей степени, чем лучше наделенных землей крестьян районов, лежащих на восток от Днепра.
Наконец, крестьяне также могли зарабатывать и в более отдаленных районах, причем не только сельским хозяйством.
Отхожие промыслы, отход, – огромная часть народной жизни, один из корневых фактов русской экономической действительности, по-прежнему был одним из важнейших источников формирования крестьянского бюджета, причем его значение после 1861 года закономерно возросло.
Практически невозможно найти губернию, исключая прибалтийские, в которой отход не играл бы заметной роли в крестьянских занятиях и доходах.
В широком смысле отхожие промыслы – это любой заработок, доступный крестьянину. О масштабах процесса отчасти можно судить по тому, что перепись населения 1897 года зафиксировала 10 млн человек не в тех местностях, где они родились.
Я вынужден ограничиться несколькими общими замечаниями.
Очень важную роль играл отход в степь, где не хватало рабочей силы, – в Новороссию, Заволжье (Самарская, Оренбургская, Уфимская губернии) и на Северный Кавказ. Степной отход, с одной стороны, давал средства к существованию огромной, не находящей дома дела рабочей массе, численность которой иногда оценивали примерно в 5 млн душ обоего пола, а с другой – превратил южнорусские степи в центр хлебного производства.
Менее известно другое направление отхода, когда в нечерноземные поместья привозили рабочих из Рязанской, Тульской, Тамбовской, Орловской и Пензенской губерний.
При этом отхожие промыслы не ограничивались только сельским хозяйством. Люди трудились там, где могли заработать, исходя из собственных знаний и умений, а также меры осведомленности о нужде в рабочей силе.
Так, в Нечерноземье выделяли четыре категории отхода:
1) черный – отход на работы, не требующие квалифицированной рабочей силы (чернорабочие в городах, на железных дорогах, на стройках, ломовые извозчики, дворники и т. п.);
2) фабричный;
3) деревенский ремесленный;
4) городской ремесленный.
Больше всего людей занимались вторым и третьим видами отхода.
Сельские ремесленники не бросали при этом земледелие, поскольку работали большей частью зимой.
Очень часто отход был сознательной переквалификацией, изменением образа жизни. Особую категорию составляли так называемые питерщики, то есть рабочие, занимавшиеся ремеслами, востребованными в столицах и крупных городах – плотники, столяры, обойщики, паркетники, маляры, слесаря, кузнецы, бондари, обручники, печники, водопроводчики, мясники, переплетчики, мелкие торговцы, приказчики и т. д.
Отход в город был фактическим уходом человека с земли. Отныне его контакты с деревней ограничивались посылкой денег семье и периодическими приездами на какое-то время, по праздникам и т. д. То, что эта ситуация была более или менее типична для всех промышленных губерний, подтверждает описание С. Т. Семеновым своих земляков-«москвичей», то есть односельчан, постоянно живущих в столице и периодически приезжающих в родную деревню.
Очень важно, что источники отмечают обратную тягу к земле у крестьян, заработавших капитал в городе и возвращающихся в родную деревню.
Надо сказать, что география отхода была обширной. Если до 1861 года костромские крестьяне косили сено в Ставрополье, доходя до казачьих линейных станиц, а рязанские и тульские мужики работали на верфях и в арсеналах в Кронштадте, то после 1861 года крестьян, скажем, из Калужской губернии можно было встретить в Екатеринославе и на Кавказе, уроженца Владимирской губернии – на пространстве от Лодзи до Порт-Артура, от Петербурга до Баку. Иногда в отход шли с семьями.
Отход, особенно южно-степной, сам по себе был рискованным вариантом временного трудоустройства, и, конечно, правы те, кто подчеркивает эту его сторону. Случалось, и расчеты не оправдывались, и многие возвращались ни с чем или с небольшими деньгами; кто-то и пропивал, прогуливал заработанное.
Однако в корне неверно представлять отхожие промыслы чем-то сплошь гнетущим и мрачным, своего рода передвижным казематом Шлиссельбургской крепости, как это делала народническая и советская историография.
Конечно, бывало всякое, но отнюдь не только плохое. Материалы Особого совещания Витте свидетельствуют, что крестьяне Нечерноземья «легко находят высокий заработок в отхожих промыслах на фабриках или заводах», что масса местного населения идет на отхожие промыслы и из своих заработков в сумме «высылает на родину несколько миллионов рублей».
О том, что отхожие и местные промыслы значительно поддерживают платежеспособность населения, сообщает и множество губернских совещаний Центрально-Черноземного района.
Постепенно появились и экзотические варианты отхода. Так, в 1893 году податной инспектор Новозыбковского уезда Черниговской губернии между делом заметил, что пять-шесть уроженцев трех селений «находятся на заработках в Питтсбурге, в Северной Америке».
Это были, можно думать, первые ласточки.
Через десять лет Особое совещание Черниговской губернии отмечает, что из Новозыбковского и отчасти Суражского уездов артели рабочих шли не только на юг России, но и в Варшаву «и за границу (прежде всего в Германию. – М. Д.), в последнее время они перешагнули даже за океан, в Америку, где новозыбковцы приобрели себе прочную репутацию прекрасных рабочих, по силе и ловкости не имеющих себе конкурентов».
Интересно, что крестьяне добрались в Америку «не только без ведома или содействия наших заграничных агентов и консулов, но тайком вообще от начальства». Население долго хранило эту тайну, и лишь случайно один из земских начальников, ревизуя кассу волостного правления (!), обратил внимание на получение крупных денежных сумм по переводам через иностранные банкирские конторы. Из расспросов он узнал, что эти деньги высылаются рабочими-отходниками из «какой-то „Америцы“».