Легко вообразить себе эмоции земского начальника…
Этот случай был отнюдь не уникальным. На заработки в США уезжали из Киевской и других западных губерний. Люди ежегодно присылали семьям 100–150 рублей, а после четырех-пятилетней отлучки в среднем привозили домой 1000–1500 рублей, устраивая на них свое хозяйство.
Здесь отход был смелым и энергичным средством за относительно короткое время вырваться из нищеты; возникает естественная аналогия с северными заработками в СССР.
Как мы увидим, данное явление, начавшееся именно как «открытие Америки», со временем становилось все более массовым.
Модернизация была в разгаре, жизнь миллионов людей менялась и, конечно, не умещалась в убогие пределы, очерченные народнической литературой.
Итак, даже то немногое, что мы узнали сейчас, показывает, что натурально-хозяйственная трактовка слишком упрощает развитие деревни после 1861 года. Концепт малоземелья не объясняет нарастание кризисных явлений в ряде губерний между Днепром и Волгой.
Все, как всегда, было сложнее.
Злоключения урожайной статистики
До сих пор у негативистов очень популярен такой способ демонстрации убожества Российской империи, как вычисление среднего урожая и среднего потребления хлеба на душу населения и сопоставление его с данными других стран.
Тут большая и очень интересная проблема.
Еще в XIX веке данные об урожаях стали предметом продолжающейся и сегодня дискуссии – и не только по причинам академического свойства.
Уже с 1870-х годов из-за политизации аграрной проблематики данные об урожаях перестали быть нейтральной, то есть справочной статистической информацией.
Заведомо заниженная статистика урожаев – иной она и не могла быть, так как была основана на опросах населения, – будто специально предназначалась для иллюстрации тяжелого положения крестьянства. И соответственно, начиная с Янсона, она сразу начала играть важную роль в публицистической борьбе народников с правительством.
Тот же Янсон, а затем и его единомышленники начали – вопреки устоявшемуся противоположному мнению – осторожно проводить мысль о том, что урожайная статистика может считаться приемлемой, поскольку-де размеры занижения ею сборов велики не принципиально, не приводя, впрочем, никаких доказательств. Просто рос список людей, которым эта точка зрения была выгодна в пропагандистских целях.
Утверждения о низком уровне урожайности и потребления населения, о вечном «недоедании» и «голодовках», были краеугольным камнем народнической литературы; в тех же целях ее использовала и советская историография.
Кто не видел низких душевых показателей потребления хлеба в России, сравниваемых с аналогичными данными стран Запада, из чего следует, что империя была страной дистрофиков, а вовсе не мировой державой?
Однако по порядку.
Мы не особо задумываемся о том, насколько масштабна и сложна задача – наладить сбор полноценной массовой статистики в самой большой стране в мире с неграмотным в массе населением!
После 1861 года площадь пашни в России (без пара) оценивалась не менее чем в 60 млн десятин, то есть 655, 5 тыс. км2 – это на Хорватию больше Пиренейского полуострова.
В идеале мы должны измерить валовые сборы и урожайность на всех полях, расположенных на этом огромном пространстве, то есть в каждом селении и каждом поместье. Селений более 500 тысяч, поместий несколько десятков тысяч. При этом точная площадь полей известна далеко не всегда.
Считается, что корректно вычислить объем урожая можно, проведя так называемый пробный умолот, то есть подсчет количества зерна, полученного после обмолота хлеба, собранного с небольшого участка поля. Затем полученные показатели умножаются на всю засеянную площадь.
Но какова эта площадь? На всем ли ее протяжении хлеба выросли одинаково? Ведь качество почвы и рельеф местности далеко не одинаковы – иначе откуда взяться чересполосице?
Представим площадь пашни селения хотя бы в 500 десятин (5,5 км2).
Можно ли считать, что один умолот дает более-менее точную картину? Конечно, нет. Умолотов должно быть как можно больше.
Помещику проще – он знает, сколько засеял и на какой территории. И, как правило, ведет хозяйственную документацию.
У крестьян с этим были проблемы. Кауфман писал, что «в большей части великорусской трехпольной области крестьяне не знают меры площадей».
Речь здесь идет о 500 десятинах, а в стране таких десятин было 60 миллионов, а потом и 80.
У русских статистиков не было другого способа определения урожайности, кроме корреспондентского, то есть основанного на опросе населения. На нем была основана вся официальная статистика урожаев: земская, Министерства сельского хозяйства и Центрального статистического комитета МВД (далее – ЦСК МВД), которая считается наиболее достоверной.
В каждое волостное правление ЦСК МВД отправлял двенадцать бланков, из которых шесть заполнялись помещиками, а шесть – данными о посевной площади и урожаях каждого из хлебов в шести крестьянских хозяйствах с большими, средними и малыми наделами. Затем выводились средние показатели посевов и сборов каждого из хлебов по волостям. Сумма волостей давала показатели уезда и т. д.
Статистик Осипов в 1901 году отмечал, что ЦСК «с величайшей поспешностью и с таким же количеством ошибок» выпускает ежегодно два издания с урожайной статистикой. Для большей оперативности он «получает все сведения о посевах и урожаях непосредственно от волостных правлений и чинов уездной полиции. Сколько в этих листочках пишется вздору – это хорошо известно не только ЦСК, не только лицам, занимающимся сельскохозяйственной статистикой, но всем землевладельцам, всем становым, всем волостным писарям».
Проверять показания волостных писарей, как правило, было некому. Неслучайно на доставляемой ими статистике неангажированные современники оттачивали свое остроумие.
Кауфман, всю жизнь занимавшийся этими проблемами, называл любые сведения об урожайности «более или менее грубыми приближениями».
Аналогичные трудности испытывали статистики во всех странах, хотя в Европе территория была меньше, а уровень культуры населения выше. Точных данных об урожаях нет и в наши дни, хотя понятно, насколько за 150 лет усовершенствовались методы учета.
Однако в России организационные трудности были неотделимы от психологических. У населения страны было жесткое предубеждение против любых опросов, переписей и т. п., которые, по его мнению, могли быть использованы для повышения налогов. Это очень важная антропологическая проблема.
Множество источников рисуют повсеместное нежелание людей сообщать представителям власти информацию о своем материальном положении, если она может быть расценена как свидетельство их достатка. Стремление «прибедняться», «бить на жалость», естественно вытекавшее из нашей крепостнической истории, было свойственно множеству людей и в деревне, и в городе.
Речь идет не только о волостных писарях, уменьшавших «на всякий случай» величину урожаев, но и о переселенцах в Сибирь, о столыпинских хуторянах, которые в расчете на правительственное пособие занижали при опросах свой достаток, о белошвейках, которые при проведении переписи 1897 года не хотели фиксировать свои дополнительные заработки, о крестьянах, которые боялись вкладывать деньги в соседние кооперативы, а везли их подальше, чтобы никто не знал, сколько у них денег, и которые не брали сельхозтехнику на земских прокатных станциях из опасения, что за это введут новый налог.
Крестьяне не доверяли статистике во всех ее видах, они стремились платить как можно меньше. Несложно представить их отношение к людям, от мнения (оценок) которых зависели размеры платежей.
Однако в случае урожайной статистики эти имманентные тенденции перешли в иное качество. Начиная с голода 1891 года, в невиданных прежде масштабах развернулась правительственная продовольственная помощь (170 млн рублей в 1891–1892 годах, около 8 % имперского бюджета), которая с 1893–1894 годов сопровождалась списанием многих десятков (а в сумме – сотен) миллионов рублей долгов. Таким образом, у крестьян появился мощный дополнительный стимул занижать размеры урожаев.
Данный феномен убедительно подтверждается многочисленными источниками. Податные инспекторы разных губерний, а также правительственные ревизоры раскрывают детали этого процесса, солидарно констатируя серьезный рост социального иждивенчества населения. Характерно при этом, что «податные опасения» у крестьян отнюдь не исчезли: напротив, в их сознании они весьма органично соединились с этим иждивенчеством.
В итоге, по свидетельству С. И. Шидловского, «расчет на пособие и ссуды вошел во многих местностях в нормальный крестьянский бюджет».
Вопрос: можно ли было в таких условиях рассчитывать на предоставление корреспондентами достоверной информации о величине урожаев?
Конечно, нет.
Вышесказанное делает попросту несостоятельными многолетние манипуляции негативистов с урожайной статистикой и рассуждения о крестьянстве, в течение полувека (!) якобы «балансировавшем на грани голода». И особенно их любимый жанр – подушевые расчеты урожаев и потребления хлебов.
Был ли «голодным» экспорт хлеба?
НХК родила и другое мифологическое построение негативистов – голодный экспорт хлеба, то есть идею, что хлеб из страны вывозится в ущерб питанию ее жителей. Здесь натурально-хозяйственный подход распространяется на масштабы всероссийского и даже международного рынка. Россия не должна торговать!
Мысль о «голодном экспорте» обрела популярность после голода 1891 года, когда министр финансов Вышнеградский, недооценив информацию о грядущем бедствии, затянул с принятием защитных мероприятий, а в итоге под натиском общественного мнения вообще запретил вывоз хлеба, что имело весьма негативные последствия.
Именно в этом контексте его сакраментальная фраза-апокриф «сами недоедим, а вывезем» из неудачной шутки неглупого человека превратилась в одно из сакральных доказательств бесчеловечной сущности царизма – негативисты без него не могут обойтись уже свыше ста лет.