Связь объема недоимок и размеров продовольственной помощи с интенсивностью переделов очевидна.
Губернии-лидеры по недоимкам – Казанская, Самарская, Воронежская и Нижегородская имеют небольшую долю беспередельных общин – 24–34 %, и в то же время вполне очевидна тенденция к росту этого показателя у губерний, замыкающих этот список. То же мы видим и относительно продовольственной помощи.
Таким образом, чем интенсивнее шли переделы земли, тем больше накапливалось у крестьян долгов и тем больше слабело крестьянское хозяйство, тем хуже оно было готово к неурожаям.
Тот факт, что губернии – лидеры по переделам являются одновременно лидерами по сумме казенных долгов и получению продовольственной помощи, безусловно, диагноз.
В этих таблицах и диаграммах как будто материализовались печальные прогнозы относительно влияния общины на жизнь русской деревни, которые делались накануне освобождения.
Ослабление крестьянских хозяйств в губерниях с высокой интенсивностью земельных переделов неудивительно. В новых условиях негативное влияние общинного землепользования на аграрное производство, о котором говорилось еще в конце XVIII века, резко усилилось: раньше переделы случались относительно редко (например, у государственных крестьян раз в 15–20 лет, после новой ревизии), а теперь они могли произойти в любой момент – достаточно было собрать кворум на сельском сходе. Естественно, в этих условиях у крестьян возникало желание выжать из земли побольше, пока она твоя. Почва год от года выпахивалась и истощалась и все реже давала сносные урожаи.
Кроме того, после 1861 года в общине сплошь и рядом стало невозможно провести даже те агрономические приемы, которые практиковались до реформы.
Понятно, насколько важно в засушливых местностях накопить и сохранить в земле влагу. Для этого необходимо весной как можно раньше распахать (поднять) пары под озимые, а осенью вспахать поля, на которых весной будут посеяны яровые (вспашка под зябь). Разрыхленная земля лучше пропитывается влагой, и посеянное зерно развивается в более благоприятных условиях.
Однако после 1861 года крестьяне в черноземной полосе, как уже говорилось, почти сплошь распахали луга и выгоны, нарушив оптимальное соотношение между угодьями.
В итоге скот стало можно пасти только на паровом поле и на поле, где уже собран урожай. Из-за этого ранний подъем паров и вспашка жнивья под зябь стали почти невозможными, а слишком поздняя распашка паров (чаще всего в конце июня) – неизбежной.
Крестьянин, как мы знаем, не мог вспахать свой участок раньше других: этим он помешал бы выпасу скота. Не мог он и посеять на своем паровом участке кормовые травы, чтобы увеличить запас сена для своих животных: все было бы тут же вытоптано и съедено общинным стадом.
А изменить это сочетание неустойчивости землепользования с принудительным севооборотом один человек был не в силах. В общине любое нововведение, любая попытка изменить привычные рутинные приемы хозяйства всегда встречали резкий протест большинства, преодолеть который было невозможно.
Насколько урожаи зависели от улучшенной культуры (например, от качественных семян) и удобрения, можно судить по сопоставлению крестьянских полей с помещичьими и колонистскими, на которых урожай был как минимум на 20–30 % выше, а зерно лучше качеством – при равенстве прочих условий, включая климатические.
Новое крестьянское самоуправление: человек в коллективе
Для понимания проблемы недоимок мы должны сначала коснуться организации жизни крестьян после 1861 года; понятно, что эта тема крайне важна и сама по себе.
В большинстве жизненно важных для крестьян вопросов община заняла место помещика, заместив его в делах хозяйственных, бытовых и даже государственных и получив почти все его права – от распоряжения землей и налогами до порки односельчан и ссылки их в Сибирь.
Власти требовали от общины уплаты податей, соблюдения правопорядка и т. д., но как она этого добивалась – было ее делом. Тем самым реформаторы как бы объявили, что крестьяне, прожившие двести лет в крепостном праве, готовы к самостоятельной и полноценной – без опеки помещиков – гражданской жизни. Все это было в духе известных построений о якобы не потревоженной веками истории душе народа, которую спасла община, в которой крестьяне жили в соответствии с идеалами соборности, общинного братства и единства.
Писаный закон из крестьянской жизни был исключен. Решения на сельском сходе и в волостном суде принимались на основании обычая, в каждом селении своего. В этом контексте занятно вспомнить, что у каждого барина (например, у Текутьева) тоже было свое обычное право, а у некоторых так прямо и кодексы.
Положение 19 февраля создало весьма противоречивую конструкцию жизни деревни. С одной стороны, возникло независимое крестьянское самоуправление, а с другой – дарованная свобода сопровождалась рядом жестких ограничений и крепостническими по духу мерами взыскания податей. С одной стороны, Положение утверждало за крестьянами семейное право, а с другой – разрешение на семейный раздел давала община.
Крестьянам была объявлена свобода передвижения, они могли идти в город, учиться и т. п. – но только с согласия общины. Им была дарована личная свобода, не было более ни барщины, ни оброка – но пахать, сеять, убирать хлеб они могли только по указке и с разрешения схода.
Крестьянин выкупал у государства полученный им надел, однако выкупаемой землей распоряжалась община, и сама земля считалась не его собственностью, а «общественной».
Уплата податей и повинностей обеспечивалась круговой порукой всех членов общины.
Наконец, крестьянин девять лет не мог отказаться от надела – то есть пользование выкупаемой им землей с самого начала было не правом свободного человека, а повинностью, тяглом.
Если добавить к этому право общины пороть своих членов и даже отправлять их в Сибирь, возникает нелестная и убедительная аналогия с крепостным правом, пусть и облегченным. Как видим, новая среда обитания не больше прежней подходила для воспитания цивилизованного правосознания.
Дав крестьянам «пайку» в виде надела, государство четко обозначило свои приоритеты – крестьяне для него по-прежнему оставались «аппаратом для вырабатывания податей».
Вновь созданная система, как и крепостная, подходила для эксплуатации этого «аппарата», поскольку обе системы не подразумевали, что крестьяне – живые люди со своими чувствами.
Наиболее тяжелые последствия имело получение общиной полноты распоряжения земельно-податными вопросами. Прежде она решала их под контролем помещика или окружного начальника, которые, как правило, защищали крестьян от злоупотреблений сельских властей и насилия сходов.
Общих переделов земли по своему желанию община производить не могла: вступившие в рабочий возраст крестьяне получали землю из состава свободных помещичьих или казенных земель от соответствующего начальства.
После 19 февраля 1861 года в руках общины оказались и земля, и подати, которые она разверстывала по своему усмотрению, в силу чего получила беспрецедентное влияние на достаток каждого крестьянина.
Последствия этого во многих случаях были самые плачевные. После 1861 года во множестве случаев ведение хозяйства в общине стало борьбой за распределение неизменяемого объема ресурсов со всеми вытекающими последствиями.
Понятно, что по мере роста населения нужда в земле неизбежно должна была возрастать. Ясно и то, что в подобных ситуациях лучшие человеческие качества проявляются далеко не всегда и не везде.
Громадный объем власти и неподконтрольность крестьянского самоуправления в земельно-податных вопросах подталкивали часть крестьян к использованию его в своих интересах, и в результате община, повторюсь, стала мощным фактором дезорганизации и деградации деревни.
В Нечерноземье и кое-где в Поволжье, где выкупные платежи поначалу были высокими, крестьяне часто отказывались от «наделов-разорителей», бросали их, а землю арендовали на стороне, уходили на заработки, переселялись.
Это привело к появлению пустующих наделов, за которые обязана была платить община, причем вовремя, не доводя дело до применения круговой поруки.
Поэтому земля тех, кто ушел на сторону, передавалась («наваливалась») тем, кто мог ее поднять, то есть наиболее обеспеченным и работоспособным, кто был в состоянии вынести большие платежи.
В Черноземье, где доходность надельной земли превышала лежавшие на ней платежи или между ними не было дисбаланса, все шло как до 1861 года: платежи поступали исправно, а значит, не было и потребности в свалках-навалках. Надел умершего домохозяина переходил к родственникам, крестьяне, шедшие в отход, сдавали свою землю в аренду. С выморочными или заброшенными наделами община поступала по своему усмотрению: отдавала нуждающимся, сдавала в аренду, делала из них выгон для скота и т. п. Здесь земля переходила по наследству, могла завещаться и продаваться, делилась между членами семьи. Община не вмешивалась в это почти свободное распоряжение землей.
На рубеже 1870–1880-х годов положение начало меняться.
Во-первых, набирала ход модернизация, были построены 25 тысяч км железных дорог, что изменило экономическую жизнь целых районов. Ценность земли стала расти, железнодорожный транспорт произвел революцию в условиях сбыта сельхозпродуктов, а это стимулировало расширение как помещичьей, так и крестьянской запашки; арендные цены повышались. Во-вторых, в 1880-х годах платежи заметно снизились. Надельная земля была уже не в тягость, работать на ней стало выгодно.
Спрос на землю резко вырос, в деревне появились люди, которые оспаривали земельный статус-кво и требовали общего передела на новых основаниях. Это были те, кто когда-то бросил надел, а также повзрослевшая молодежь, не внесенная в ревизские сказки.
Понятно, что с ними категорически не соглашались крестьяне, вынесшие на своих плечах тяжелые платежи первых лет. Натиск передельщиков был особенно силен в Центрально-Черноземном, Средне- и Нижневолжском районах.