1880-е стали временем жестокой внутриобщинной борьбы за земельное уравнение, сопровождавшейся
тяжбами, жалобами, побоищами, убийствами и поджогами. В ожидании передела прекращалось унавоживание, корчевка пней, окапывание от суслика. К середине восьмидесятых годов… широкая волна насильственных переделов проходит по всему центрально-черноземному и приволжскому району.
Парадигма уравнения снова победила – в русской деревне произошло очередное «раскулачивание». Волна переделов 1880-х годов, безусловно, подкосила нормальный ход жизни деревни и определенно не помогла крестьянам накопить запас необходимой устойчивости перед голодом 1891 года.
В историографии определенного идейного сегмента очень популярны рассуждения о том, что Столыпинская аграрная реформа раскалывала-де крестьянство и усиливала напряжение в деревне. Можно подумать, что до 1907 года она была воплощением социальных мира и справедливости! Например, кровавая волна переделов 1880-х годов обвинителями Столыпина упорно не замечается.
Позволю себе задать вопрос.
Какие представления о справедливости, собственности, правовом порядке, своих правах, а значит, и о своем месте в этом мире могли вынести миллионы русских крестьян, затронутых беспределом конца 1870–1880-х годов?
Правда, этот сценарий прошел не везде: в 58 % общин переделов не было; они так и назывались – беспередельными. К началу аграрной реформы Столыпина в этих общинах жили около трети крестьян. Если 58 % беспередельных общин объединяли 33 % крестьян, а 42 % передельных – почти две трети, то ясно, что не переделялись преимущественно общины, небольшие по численности, где крестьянам удавалось отстоять свои права.
Однако проблемы общинной жизни не исчерпывались наличием или отсутствием переделов.
Когда-то мое знакомство с писателем Н. Г. Гариным-Михайловским началось с основанного на реальных событиях рассказа «Волк» – воистину страшного, даже душераздирающего изображения пореформенной общины. Подлинная история, которая легла в основу рассказа, вкратце такова.
Самарские крестьяне нашли в лесу неизвестного мальчика трех лет. Его привезли в деревню, где он и жил
с тех пор, как приблудная собачонка, по избам. С десяти лет сдали его миром в подпаски, и стал он гонять свиней. Вырос, сам пастухом стал. Приписали его к обществу, стал крестьянином. Охотник до церкви был, выучился у дьячка грамоте.
В этой местности было много раскольников. Однажды мальчика назначили в услужение к приехавшему миссионеру, который стал брать его с собой на беседы с раскольниками, «а потом и одного уж стали посылать. И так он знал святое писание, что раскольник ему текст, а он ему три».
Мальчик сдал экзамен на миссионера, и через три года этот миссионер
выхлопотал ему место попа в Уральске к казакам; они все там раскольники. Ну и вот, мир не отпустил. И раньше завидовали: «Что такое, свиной подпасок выше нас хочет быть?» Всякую каверзу ему делали – в холерный… год чуть не убили его за то, что полиции помогал больных разыскивать… Не пустили… Насчитали на нем недоимки шестьсот рублей: заплати, тогда и иди на все стороны… Просился на рассрочку – не пустили. Стал пить – теперь пьянее его и на селе нет – без просыпу, валяется по кабакам да под заборами, а те радуются: «Хотел больше нас быть – последним стал».
Что тут сказать?
Разумеется, не все общины были такими. Вместе с тем источники подтверждают мнение Гарина о негативных последствиях бесконтрольной власти, полученной в 1861 году сельскими обществами.
Создавая автономную общину, РК верили, что в новых условиях она проявит якобы присущие ей мудрость и справедливость, что крестьяне сумеют осознать выгоды самоуправления и воспользоваться ими, «мир» будет разумно и честно управлять хозяйственными и общественными делами, а крестьянские должностные лица – заботливо и ответственно выполнять свои обязанности. Однако этим романтическим надеждам в основном не было дано осуществиться.
Я весьма подробно разобрал эту проблему в своей книге «Двадцать лет до Великой войны» и сейчас постараюсь быть кратким.
Центром новой системы стал сельский сход, на котором обсуждались и разрешались все вопросы и решения которого принимались большинством в две трети участников. Делами сход руководил по своему усмотрению и притом бесконтрольно. Власти могли отменять только те приговоры, которые были составлены с формальными нарушениями.
При этом закон никак не защищал права и интересы отдельных общинников от произвола схода; его деятельность – даже податная – вообще не регламентировалась. Эта беспрецедентная ситуация не имела аналогий в практике самоуправления.
В сходах участвовали представители каждого двора, а нередко – все желающие. Если в небольших общинах это было приемлемо, то в средних и крупных селениях сход часто превращался в сборище десятков и сотен людей, притом не всегда трезвых, что не слишком способствовало деловому обсуждению повестки дня.
Сходы, как мы помним, принимали решения, исходя из «обычая». Источники однозначно говорят о том, что пресловутый «обычай» довольно часто становился эвфемизмом для обозначения сиюминутных решений «случайно образовавшегося» на сходе большинства в две трети участников. В сущности, большинство проблем можно было решить, собрав эти две трети и выставив нужное число ведер водки.
Во множестве селений перевес получили «наиболее вредные элементы общества», которые использовали сход в своих целях, постепенно захватив все мирское хозяйство.
Отсюда вытекал системный беспорядок сельского самоуправления, а также избрание в старосты людей слабых и неспособных, постоянные общественные пьянки, беззастенчивое нарушение прав отдельных крестьян. Постепенно многие сходы превратились в сборища, на которых заправляли ловкие и не слишком честные люди, очень часто «мироеды». Об этом много писал Г. И. Успенский.
Источники содержат впечатляющую коллекцию резко отрицательных характеристик данной стороны жизни деревни. Вот лишь некоторые из них. В 1887 году МВД так характеризовало сельское самоуправление: «Растраты общественных сумм, превышение и бездействие власти, явные насилия и произвол, неисполнение закона, лихоимство и другие преступления и проступки по должности сделались в течение последнего десятилетия (1875–1885) обычным явлением в среде как волостных старшин и сельских старост, так и других должностных лиц крестьянского общественного управления».
В Особом совещании Витте доминировали крайне негативные отзывы о сельской администрации, часто пополнявшейся «худшим элементом крестьянства». В частности, отмечалось, что крестьянское начальство в силу неграмотности в большинстве случаев неспособно эффективно выполнять свои обязанности.
П. А. Слепцов, один из земских начальников Саратовской губернии, сообщал, что если изредка в старосты попадет «порядочный, нравственный, трезвый, хозяйственный и добросовестный» человек, то это «почти неизбежно» приводит к двум результатам в зависимости от того, попал ли он на службу против своего желания или же сам этого хотел.
В первом случае он за «год-два становится неузнаваемым и особенно, если не обладает сильным характером, превращается под влиянием всяких соблазнов деревенской службы из трезвого, способного и добросовестного крестьянина в пьяницу и сумасбродного, под влиянием власти, дебошира».
Во втором, если он выполняет свои обязанности «добросовестно и честно, не поддаваясь тем бесчисленным, на каждом шагу встречающимся соблазнам, устоять пред которыми может лишь сильный характер, то при первом удобном случае… его неминуемо поджигают и нередко разоряют», что Слепцов и подтверждает многочисленными конкретными примерами.
Итак, недостатки крестьянского самоуправления проявлялись прежде всего:
1) в чрезмерной власти сельских сходов, ставших воистину безапелляционными вершителями судеб крестьян;
2) в невысоких личностных качествах множества крестьянских должностных лиц;
3) в отсутствии единой правовой базы для принятия сельским сходом решений, поскольку писаный закон исключался из крестьянского быта.
В итоге самоуправление, которому предназначалась роль гаранта справедливости в новой жизни крестьян, часто превращалось в подсобный инструмент богатеев в достижении личных корыстных целей.
Что не так с недоимками?
А теперь обратимся к тезису негативистов о том, что рост недоимок говорит о падении уровня жизни крестьян.
Это неверно.
На деле недоимки не являются показателем бедности крестьян, равно как исправные платежи и отсутствие долгов не доказывают их зажиточности. Разумеется, были люди, которым действительно было трудно платить, но это никак не относится к деревне в целом.
Проблема глубже и сложнее.
В основе негативистского подхода лежит мысль о том, что каждый нормальный (рациональный) человек регулярно платит налоги, а если он этого не делает, значит, у него нет денег. Поэтому рост долгов говорит о бедности населения.
Логика уязвимая. Из чего следует, что русские крестьяне в «податном отношении» были рациональными людьми? Наивно думать, что крестьяне не изобрели защитных механизмов, смягчавших тяжесть налоговых притязаний государства, которое веками драло с них шкуру и слишком мало давало взамен. Во всяком случае, о том, что правительство регулярно прощало недоимки, они никогда не забывали. Кроме того, податная дисциплина везде была разной. В одних селениях крестьяне были приучены платить, в других относились к этому спустя рукава.
Статистика недоимок показывает поразительные перепады суммы долгов как по волостям одного уезда, так и по отдельным общинам одной и той же волости. Рядом с безнедоимочными селениями находятся такие, где недоимки равны 5–6 годовым окладам, и разгадку этого феномена не стоит искать в экономической сфере. Налоги в 1890-х были не выше, чем до 1861 года, когда недоимки чуть превышали 2 % оклада, то есть положенных платежей.