Среди множества неправедных способов обогащения весьма действенным была податная система: кулаки паразитировали на раскладке податей и репрессивных правах мира в отношении недоимщиков.
Кулакам помогало право общины устраивать не только общие, но и частные переделы («свалку-навалку» душ), которые не обязательно проводились в податных целях, хотя община получила это право при условии, что путем такой дополнительной разверстки будет погашать задолженность. Однако де-факто установился порядок, когда общество, на котором висела недоимка, устраивало частные переделы и отбирало у людей землю.
До 1861 года нерадивых государственных и удельных крестьян в редких случаях по закону можно было лишать надела, но только под контролем властей.
РК видели проблему иначе. Сделав общество хозяином надельной земли, они и лишение надела поставили в один ряд с другими мерами взыскания с недоимщиков. Это казалось им справедливым потому, что они исходили из идеи реальной, действительной круговой поруки, при которой долги общины подлежали взысканию в полном объеме путем дополнительной раскладки на все общество, на каждого его члена. То есть если в общине 200 дворов, недоимка будет поделена на 200 частей – на всех, по-соборному.
Как это ни удивительно, Милютин и его соратники верили, что это правило будет свято соблюдаться в десятках тысяч общин, рассеянных на миллионах квадратных верст. Тем самым они, условно говоря, сами подсунули вору даже не отмычку, а просто ключ!
Понятно, что это капитальной важности условие на практике выполнялось далеко не всегда, и наделы отбирались у недоимщиков вне зависимости от того, взыскивалась ли недоимка со всего сельского общества или нет.
Как не вспомнить мысль Головина о том, что реформаторы знали русскую деревню не лучше, чем «внутренность Африки»!
Правда, по закону лишать общинника надела можно было только после того, как опробованы другие, более гуманные меры. Однако следить за исполнением закона в деревне было некому. Здесь применялись, как правило, две меры: продажа движимости и отобрание надела.
Мироеды имели влияние на сходы, и это помогало им отбирать землю у односельчан, нередко делая их безземельными. Чтобы устранить подобный беспредел, Сенат постановил, что сход может лишить домохозяина всего надела только в случае, прямо указанном в законе, то есть если он злостный недоимщик. Тогда сходы стали отбирать не весь надел, а часть его, но такую, что человек уже не мог вести самостоятельное хозяйство.
Поневоле согласишься с П. П. Дюшеном, который жестко заметил:
Крестьяне говорят: «мир – плохой хозяин; у мира – нет души». Последнее так же справедливо, как и первое. Всюду замечаемое нравственное одичание крестьян несомненно происходит от разлагающего влияния мирских порядков. Подчиняясь роковой власти, крестьянин внутри своей души не может признать безобразный мирской приговор правильным и, сознавая свою беспомощность, начинает верить в господство зла.
Крестьянский правопорядок
Крестьянин. Я слышал, что волостные суды изменять хотят. Это будет хорошо.
Вопрос. Разве крестьяне им недовольны?
Ответ. Да как же ими довольными быть, помилуйте? Народ все неразвитый – слепой слепого водит. В судьи все мироеды попадают, из-за магарыча дело решают. Кто их опоит, тот и прав. Суд ведь должен быть для бедного человека, а у нас только сильный и богатый может добиться от него правды: богатый магарычи ставит, а сильный, если он с писарем знаком, ничего не подарит, разгонит судей, прикрикнет на них, и дело за ним останется.
Я очень часто присутствую в качестве зрителя в волостном суде и вынес полное убеждение в его несостоятельности. Глубоко заблуждение, что у крестьян есть местный обычай. Обыкновенно его создают при помощи ведра вина.
Двенадцатого марта 1905 года, выступая на одном из последних заседаний Особого совещания, Витте сказал:
Россия составляет в одном отношении исключение из всех стран мира. Исключение это состоит в том, что систематически, в течение двух поколений, народ воспитывается в отсутствии понятия о собственности и законности.
Подобный пример едва ли найдется в какой-либо другой стране.
Какие исторические события явятся результатом того, затрудняюсь сказать, но чую, что последствия будут очень серьезные.
Реформа 1861 года, продолжает Витте, трактовала ограничения крестьянских прав собственности на землю как временную меру, которая исчезнет по окончании выкупа, и едва ли считала идеалом отсутствие у крестьян понятия о собственности.
Однако на деле крестьянство воспитывалось
в условиях уравнительного землепользования, т. е. в условиях, исключающих всякую твердость и неприкосновенность прав отдельных лиц на их земельное владение.
В результате
никакого понятия о собственности в сознание крестьян не внедрилось. Этого понятия не мог создать у крестьян не только порядок владения землей, но и вообще весь характер их правоотношений.
Ведь правоотношения нормируются не точным писаным правом, а часто «никому неведомым», по словам Комитетов (Особого совещания. – М. Д.), обычаем, причем спорные вопросы разрешаются частью волостным судом, т. е. судом темным и небезупречным, а частью даже в административном порядке: сходом и попечительной властью начальства.
При таких условиях для меня является огромный вопросительный знак: что может представлять собой империя с 100-миллионным крестьянским населением, в среде которого не воспитано ни понятия о праве земельной собственности, ни понятия о твердости права вообще.
И мне представляется, что если идея воспитания крестьян в условиях уравнительного землепользования и вообще в условиях, отдаляющих их от общего правопорядка, будет и далее проводиться с таким же упорством, то Россия может дожить до грозных исторических событий.
…Раз крестьяне в себе не имеют чувства собственности, то, очевидно, они не будут уважать и чужой собственности.
Витте знал, о чем говорил, и каждая запятая здесь – на своем месте. Это было одно из его, увы, сбывшихся горестных провидений относительно будущего нашей страны.
Что стоит за этим резким и емким заявлением, в большой мере подводящем итог 44-летней аграрной политике империи?
Объем данной книги не позволяет раскрыть с надлежащей полнотой ни мысли С. Ю. Витте, ни тему в целом. Для этого нужна не одна диссертация.
Однако ясно, что Витте имеет в виду тот специфичный правовой режим, установленный в деревне освободительной реформой, те многочисленные ограничения личных, имущественных, шире – гражданских прав, ставшие неотъемлемой частью жизнедеятельности крестьянства после 1861 года.
В традиционной историографии все эти сюжеты и их роль в крестьянской повседневности надежно отгорожены от читателя малоземельем, огромными платежами и низкими подушевыми показателями урожайности.
Проблемы мироощущения (в широком смысле), морального самочувствия людей в условиях правовой необеспеченности их быта этой литературой даже не рассматривается.
Мы, грубо говоря, не задаемся вопросом, как смотрит на мир человек, который до старости не властен ни над собой, ни над продуктами своего труда и зачастую даже над материальными результатами своей жизни, насколько таковыми может считаться нажитое имущество.
Ограничения крестьянских прав были, если так можно выразиться, многоцелевыми, однако львиная их доля работала на обеспечение фискальных интересов казны.
Мир, мы помним, был собственником земли и круговой порукой отвечал перед правительством за все повинности, лежащие на ней (казенные, земские, мирские). В силу этого главной его функцией была разверстка земли и повинностей между отдельными дворами, податная исправность которых зависела от усилий их членов и была зоной ответственности домохозяев.
Поэтому мир, отвечавший за сумму повинностей, повелевал, точнее, ограничивал гражданские права отдельных домохозяев, а они, в свою очередь, делали то же в отношении домочадцев.
Реформой 1861 года эти серьезные ограничения трактовались как временные, принятые лишь на переходный период – до окончания выкупа. Уже здесь было плохо скрытое лукавство – хорош переходный период в полвека! На деле же крестьянскую политику по-прежнему определяли вековые дворянские фобии.
Однако впоследствии законодательство не только не ослабило эти ограничения, что было бы логично ввиду постепенного уменьшения суммы выкупного долга, но, наоборот, сделало их еще сильнее и придало им статус постоянных.
Конструкцию жизни, сложившуюся на этой основе, назвать иначе чем уродливой нельзя.
О планировавшемся при подготовке реформы введении Сельского устава власть благополучно позабыла и превратила деревню в территорию, где господствовал полумифический обычай.
Другими словами, правительство сознательно поставило три четверти населения вне сферы действия положительного гражданского закона, по своей воле загнав Россию в положение, беспрецедентное для страны, претендующей во второй половине XIX века на ведущие роли в мировой политике.
Если собрать все только опубликованные факты вопиющей правовой анархии и беспредела в пореформенной российской деревне, происходившие на «законных» основаниях и с ведома властей, то получится многотомная хрестоматия. Чтение хотя бы части любого тома стопроцентно повысило бы у многих читателей артериальное давление, поскольку эта книга гарантированно была бы коллекцией возмутительных несправедливостей – житейских, человеческих, коллективных и т. д.