Вот лишь несколько фактов.
Община – собственник земли. Однако по завершении выкупа каждый общинник, как мы знаем, имел право требовать выделения себе в частную собственность надела, соответствующего его доле участия в приобретении этой земли. Тем самым крестьяне получили перспективу стать наследственными собственниками обрабатываемой ими земли – пусть и в относительно отдаленном будущем. Помним мы и о праве досрочного выкупа надела по статье 165.
Однако выкупные платежи обеспечивались круговой порукой всех общинников, и общине разрешалось проводить переделы земли в соответствии с рабочей силой отдельных семей.
Поэтому если до окончания выкупа происходил общий передел и надел крестьянина уменьшался (например, из-за изменения численности семьи вместо трех душевых наделов осталось два или один), тем самым община отнимала у него идеальную долю собственности, уже приобретенную многолетними выкупными платежами. Ведь уже выплаченные деньги ему никто не вернет. Потому что бухгалтерии, на которой можно было основать подобные расчеты, община создать не смогла. То есть фактически люди зачастую выкупали землю не для себя, а неизвестно для кого. (Представьте, что вы сколько-то лет выплачиваете ипотеку за 4 комнаты, а потом вас переставляют на 2 комнаты, но деньги, уплаченные за 4, для вас пропали!)
Что при этом должны были чувствовать крестьяне? О каком правосознании тут может идти речь?
Таким образом, важнейший законодательный акт, регулирующий ключевые аспекты жизни крестьянства, содержал в себе два взаимоисключающих принципа – частной и коллективной земельной собственности. Первый превращал крестьян в самостоятельных хозяев своей земли, чье благосостояние определялось энергией их труда и предприимчивости, а второй де-факто подчинял их жизнь произволу сельского схода.
Реформа фактически искусственно и принудительно привязала людей к земле, и они как бы вынуждены были ей пользоваться. Выделить свой надел в подворное владение после 1893 года было практически невозможно.
Совсем оставить деревню было трудно, поскольку ликвидировать свое хозяйство по адекватной цене можно было только с согласия мира, не говоря о целом ряде других стеснений (так, даже временная отлучка зависела от согласия родителей, домохозяина, сельских властей, а при недоимках – и мира).
Мы много говорили о вреде переделов и уже знаем, что, хотя переделы были в меньшинстве общин, однако в них жило две трети крестьян.
Временность владения, повторюсь, лишала людей стимула к нормальному хозяйствованию, причем речь шла не только о пашне с кормовой площадью – в источниках есть примеры, когда переделялись огороды, виноградники, сады и сохраненный отдельными крестьянами лес.
Безусловно, факт отсутствия переделов сам по себе – плюс. Однако тот факт, что передел мог состояться в любой момент (и не только по желанию схода – например, после указа 1893 года о 12-летних переделах земские начальники часто заставляли крестьян беспередельных общин их проводить!) также подрывал устойчивость владения.
Предположим, что вы все-таки решили покинуть свою деревню – неважно почему.
Если община еще не погасила свою выкупную ссуду, то желающие совсем уйти из нее крестьяне не имели законных прав продать свою полевую землю и усадьбу. Более того, и возможная их продажа, и сам их уход зависел от того, готов ли был мир поручиться, что выплатит остаток выкупного долга. Нередко мир поступал так, как описано в рассказе «Волк», то есть выставлял непомерные финансовые требования.
В общинах, на которых не лежал выкупной долг (например, перешедших на дарственный надел), крестьяне хотя и не должны были просить у мира разрешения на уход, но также не имели законного права продать свой надел и усадьбу – возможность продажи полностью зависела от общины, исключая случаи, когда усадьбу покупал член той же общины.
Крестьяне-подворники были в куда лучшем положении. Независимо от того, выкупили они свои участки или нет, они не должны были просить у общества согласия на увольнение, а закон определял их права по реализации стоимости своей надельной земли.
Тем не менее и с ними случилась характерная история, ярко демонстрирующий уровень правовой культуры российской бюрократии.
Неряшливая публикация переселенческого закона 13 июля 1889 года вызвала неприятное и притом всеобщее недоразумение в местной администрации. Опуская детали, скажу, что если подворный владелец сначала продавал свой участок, а потом объявлял о желании переселиться, то закон был на его стороне и ему никто не мог помешать.
А если он не продал землю, то с ходатайством о переселении он – из-за неверного понимания местными властями закона – терял право самостоятельного распоряжения своей собственностью и оказывался в положении крестьянина-общинника. Естественно, подворники обходили закон и уезжали, но кто сосчитает, сколько денег они не довезли до Сибири, «умасливая» односельчан?
Только в 1901 году МВД разъяснило ситуацию, и этот бред закончился. Но ведь одиннадцать лет крестьяне подворных губерний, лидировавших по переселению, при полном попустительстве правительства, не сумевшего издать закон так, чтобы его поняли собственные чиновники, подвергались несправедливой дискриминации, уменьшавшей их и без того скудный достаток и даже ведшей «к разорению».
Проблемы крестьянства резко усложнились после того, как при Александре III в формирование аграрной политики активно включился Сенат, и упоминавшийся Н. А. Хвостов с компанией в огромной степени усилили правовой хаос в деревне.
В частности, они решили, что подворный и усадебный участок, а также движимость, необходимая для ведения хозяйства, составляют «принадлежность крестьянского двора или семьи, притом семьи не родственной, а рабочей». Поэтому домохозяин оказался лишен права завещательного распоряжения, а его кончина не открывала наследства, если был жив кто-то из числящихся в составе двора.
Соответственно, человек не мог передать имущество тому из своих детей, кто постоянно жил с ним и помогал ему вести хозяйство. Напротив, после его смерти имущество переходило ко всем членам двора, включая и тех, кто жил на стороне и не работал в хозяйстве. Зачастую имущество доставалось дальнему родственнику и даже чужаку в обход близких родных – и только потому, что они числились отдельным двором.
Однако и тут не обошлось без странностей. Нарушая, с одной стороны, столь естественное для каждого человека желание о «посмертном переходе имущества к близким по крови или по привязанностям людям», тот же самый Сенат – в полном противоречии с этим – разрешал, с другой стороны, домохозяину, пока он был жив, не только сдавать упомянутое имущество в аренду, но даже и продавать его без ведома остальных соучастников этой – как бы – общей собственности.
Отмечу, что домохозяином мог быть не только отец, но и старший брат, отчим, боковой родич или свойственник – как старший во дворе. Конечно, это прямо нарушало имущественные интересы младших членов двора. Видимо, не один В. И. Ленин имел в гимназическом аттестате четверку по логике.
Сенатская конструкция подворного владения – вопреки закону 1886 года о регламентации семейных разделов – прямо их стимулировала, усугубляя процессы дробления земли.
Отцы при жизни спешили выделить любимых сыновей, чтобы не попасть в обрисованную выше ситуацию. Иначе тем досталась бы лишь небольшая часть имущества, поскольку весь «рабочий союз в составе двора», в том числе и живущие на стороне его члены, получат равные права на достояние умершего домохозяина.
Домохозяином зачастую был дальний родственник. В этих случаях для сохранения от его возможного произвола своей части общего имущества выделиться стремились все члены двора. Неудивительно, что порой семейные раздоры заканчивались убийствами и каторгой. На этом фоне о жалобах, тяжбах и немалых расходах для получения согласия мира на раздел можно и не вспоминать.
А чем обернулся для крестьян закон 1893 года о неотчуждаемости наделов?
В общине человек не мог продать надел без согласия мира, при подворном же владении он сплошь и рядом не имел возможности придать этой продаже законную форму, так как у крестьян очень часто отсутствовали формальные доказательства владения, что требовалось законом для совершения сделки.
Разумеется, несмотря на все запреты, земля продавалась и в общине, и в подворье.
При этом община по закону мало того что имела право запретить продажу, но и, если крестьянин – например, переселенец – навсегда уходил из этой деревни, могла потребовать от него бесплатно (!) сдать выкупавшийся им десятилетиями надел и даже заплатить остаток выкупа. Поэтому нетрудно представить, какие огромные расходы в пользу мира несли люди, чтобы получить приговор схода, санкционирующий переход прав собственности.
У подворников сплошь и рядом совершались частные сделки, которые не имели никакой юридической силы и которые оборачивались постоянными тяжбами и отъемом купленной земли.
Весьма обычный случай. Крестьяне одной из полтавских волостей, решившие переселиться в Ставрополье, продали землю и уехали. Однако вскоре они вернулись назад, «завалили суды просьбами и отняли купленные у них земли, разорив хозяйство покупателей». Подобных примеров было очень много.
В трудах курского комитета Особого совещания Витте есть история о пригородных слободах губернского города – Казацкой, Стрелецкой и Ямской. Усадебная земля здесь очень ценилась, и ее мобилизация шла активно.
Люди, купившие усадьбы, построились, завели хозяйство, сады и спокойно владели ими до 1890 года, однако сенатские толкования «семейной» крестьянской собственности положили этому конец.
В 1890 году к одному из покупателей, приобретшему землю двадцать лет назад, наследниками продавца был предъявлен иск об изъятии усадебной земли из его владения. Волостной суд и уездный съезд отвергли иск, однако губернское присутствие, руководствуясь толкованием Сената «семейной» собственности, встало на сторону истцов.