Двенадцатого марта 1905 года Витте произнес цитированную выше провидческую речь о том, что «что может представлять собой империя с 100-миллионным крестьянским населением, в среде которого не воспитано ни понятия о праве земельной собственности, ни понятия о твердости права вообще».
В те же дни 1905 года он, уставший от непробиваемого самодовольства защитников общины в Совещании, за спиной которых стоял царь, сказал своим оппонентам, что «не пройдет и года… как мы в этом или в каком-либо ином зале будем говорить о переделе частновладельческой земли». И оказался прав.
Вскоре его Особое совещание было закрыто и создано новое – под председательством И. Л. Горемыкина.
Между тем грозные события осени – зимы 1905 года показали, что теория о «самобытной» великой державе привела страну на грань гибели.
Конец утопии
Тут надо иметь в виду остающиеся «за кадром» сюжеты.
В 1894–1895 годах Япония разгромила Китай и по Симоносекскому мирному договору должна была получить, помимо контрибуции и острова Тайвань, Ляодунский полуостров с Порт-Артуром. Помимо прочего, это означало утверждение Японии на континенте и ее фактическое господство в Корее.
Предпринятый по инициативе Петербурга демарш России, Германии и Франции вынудил Японию отказаться от Ляодуна. Россия, таким образом, приняла на себя роль «защитника» Китая от японской агрессии.
После этого русская политика на Дальнем Востоке заметно активизировалась. В 1896 году в Москве был заключен русско-китайский договор об оборонительном союзе против Японии на случай ее нападения на Китай, Корею или русские владения в Восточной Азии. То есть Россия выступила гарантом территориальной целостности Китая.
Китай при этом согласился на прокладку железной дороги через Северную Маньчжурию во Владивосток (КВЖД).
Однако в конце 1897 года Россия по личному приказу Николая II – вопреки принятым на себя обязательствам – захватила Порт-Артур, а в марте 1898-го вынудила Китай подписать с ней договор об аренде Ляодунского полуострова. В литературе это принято оправдывать тем, что Германия захватила порт Цзяочжоу, а на Порт-Артур якобы претендовали англичане.
То есть сухой остаток от этой истории таков: Российская империя нарушила данное Китаю слово.
На Дальнем Востоке развернула свою деятельность «безобразовская шайка», группа аристократов во главе с царским зятем великим князем Александром Михайловичем, которая в стремлении нажиться на природных богатствах Кореи и Восточной Азии добилась отставки мешавшего им Витте и фактически повела дело к войне.
Уровень политического мышления «безобразовцев» хорошо показывает идея разместить на площади огромной лесной концессии на реке Ялу, протянувшейся вдоль всей китайско-корейской границы, «наш боевой авангард, переодетый в платье лесных рабочих, стражников и вообще служащих» численностью «до 20 и более тысяч человек», которые должны будут предотвратить возможность атаки японцев на КВЖД и изоляцию Порт-Артура.
Витте с самого начала квалифицировал захват Порт-Артура как меру «возмутительную и в высокой степени коварную» в отношении как Китая, так и Японии. И он был прав – японцы восприняли оккупацию Порт-Артура, из которого их по инициативе России выставили в унизительной форме, как оскорбление.
Витте был категорически против этой «ребяческой» и попросту некрасивой акции и хорошо видел, что движет императором, который «по склонности… прославиться, в глубине души всегда желал победоносной войны».
Сергей Юльевич замечает по этому поводу: «Я даже думаю, что если бы не разыгралась война с Японией, то [война] явилась бы на границе Индии и в особенности в Турции из-за Босфора, которая, конечно, затем распространилась бы». А Гурко пишет, что «легкость, с которой Россия развернула свои пределы на Дальнем Востоке», породила у Николая II мысли о подчинении всей Маньчжурии и Кореи. «По словам Куропаткина, государь мечтал даже о Тибете и Афганистане». Вообще, о том, насколько царь адекватно смотрел на мир, т. е. о мере «ребячества» можно судить по тому, что осенью 1904 года он был готов после победы над Японией воевать с Англией и США.
Однако выяснилось, что нарушение слова, данного великой державой, не всегда проходит безнаказанно.
Финал сорокалетней политики принципиального отторжения опыта человечества был плачевным.
Русско-японская война – как ровно за полвека до нее Крымская – вновь показала «гнилость и бессилие царизма». Как и в 1856-м, так и в 1905-м далеко не все поняли связь между предшествующей политикой и военными катастрофами.
О причинах поражения русской армии в 1904–1905 годах написано немало, и я отсылаю желающих к литературе.
Приведу, однако, фрагмент из написанного уже в эмиграции письма В. В. Шульгина В. А. Маклакову:
Когда разразилась японская война, в известной среде русского общества, которая раньше болела квасным патриотизмом и была еще при Тургеневе убеждена, что мы весь мир «шапками закидаем», в этой среде была распространена пошлая острота: «Ну что такое японцы – макаки». Для не знающих естественной истории поясняю, что макаки – это род обезьян.
На это будто бы однажды престарелый М. И. Драгомиров, киевский генерал-губернатор и командующий войсками округа, хорошо знавший русскую армию с ее достоинствами и недостатками, однажды сказал: «Они-то макаки, да мы-то кое-каки».
В этой фразе слишком много мысли для такого малого количества слов.
Драгомиров как бы предсказал судьбу японской кампании. Огромная русская армия, которая, казалось бы, раздавит, как комара, маленькую Японию, была поведена в бой по всем принципам «кое-какства»…
Нового способа ведения войны не знали. В первом бою под Тюренченом прорывались сомкнутыми колоннами с музыкантами впереди. Пулеметов не имели вовсе. Обо всяких разрывных снарядах, объединявшихся тогда под именем «шимозы», не имели понятия, почему тот же Драгомиров пробурчал однажды – они нас шимозами, а мы их молебнами; в бой шли в белых рубахах, не подозревая, что на свете существуют защитные цвета, и, что самое скверное, – перевооружали артиллерию во время войны.
Начали же морскую войну тем, что в первый же день объявления войны прозевали японские миноносцы и позволили им войти в собственную гавань, вывести из строя три больших корабля и безнаказанно уйти.
Впрочем, это пышно расцветшее «кое-какство» сказалось во всей нашей дальневосточной политике. Неизвестно для чего мы влезли в Корею, кое-как, по небрежности затронули Японию, о которой не имели ни малейшего представления, ибо разведка велась тоже кое-как, и затем полезли в войну, хотя, как показал опыт, к войне были совершенно не готовы.
Между тем войны ничего не стоило избежать или, по крайней мере, оттянуть. Но ведь японцы, с обезьяньей точностью, до последнего винтика скопировавшие лучшую армию в мире – немцев, конечно, – были макаки. В конце концов точные обезьяны разбили гениальных кое-каков.
То, о чем говорит Шульгин, и то, что осталось за кадром, было неизбежным следствием утопии.
В контексте этой книги вновь отмечу наивность расчетов на то, что во время запоздавшей модернизации можно проводить архаичную политику в экономике и социальной сфере, а в сфере военной быть на уровне передовых держав.
И если ты игнорируешь опыт человечества в важнейших сферах, ты ментально и организационно не будешь успевать за ним и в том, что считаешь необходимым. Военной промышленности, соответствовавшей амбициям императора и большой части его подданных, как мы знаем, Россия создать не смогла.
Высокотехнологичные отрасли не могут возникать в обстановке негативного отношения к фабрично-заводскому производству. Даже теодолиты для реформы Столыпина частью закупали за границей. Стоит ли удивляться тому, что, когда в 1906–1907 годах встал вопрос о строительстве дредноутов, России это оказалось не по силам?
Мы, в отличие от японцев, оказались не в состоянии проанализировать хотя бы итоги Англо-бурской войны и, в частности, оценить значение пулеметов. На весь укрепрайон Порт-Артура их было восемь штук.
Итак, с января 1904 года Россия начала платить по счетам политического инфантилизма. Русско-японская война и прямо спровоцированная ею революция стали концом Утопии.
Витте суммировал это в нескольких строчках:
Российская империя, в сущности, была военной империей; ничем иным она особенно не выдавалась в глазах иностранцев. Ей отвели большое место и почет не за что иное, как за силу. Вот именно потому, когда безумно затеянная и мальчишески веденная японская война показала, что, однако же, сила-то совсем невелика, Россия неизбежно должна была скатиться (даст Бог, временно!), русское население должно было испытать чувство отчаянного, граничащего с помешательством разочарования; а все наши враги должны были возликовать, а враги внутренние, которых к тому же мы порядком третировали по праву сильного, – предъявить нам счеты во всяком виде, начиная с проектов всяких вольностей, автономий и кончая бомбами.
«Отчаянное разочарование» отозвалось и двумя тысячами сгоревших усадеб, и крушением старых представлений об устройстве мироздания.
На новом витке повторились Нарва и Севастополь.
Поражения, после которых происходят реформы.
Одной из емких эпитафий утопии стали слова прусского ученого Рудольфа Мартина, процитированные на 1-м съезде Союза промышленных и торговых предприятий Российской империи в 1905 году А. О. Немировским:
Последний акт великой русской трагедии разыгрался на полях Ляояна и в проливе Цусимы. Главный актер этой трагедии – русский народ – в настоящее время и пожинает плоды после всего того, что вековая история дала ему; и насколько обратный поход Наполеона из Москвы был последним актом в трагедии жизни одного человека, настолько Ляоян и Цусима являются последним актом в трагедии целого народа. ‹…›