Обняв Азию с двух сторон, с одной стороны, железными путями до Тихого океана, а с другой – путями на Индию, эта гордая Империи мнила, что настали минуты, когда весь мир будет у ее ног, когда вся Азия рано или поздно станет частью России. ‹…›
Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. В дали азиатского мира на далеких островах жил маленький, почти неведомый желтый народ, которому судьба повелела остановить движение русского колосса. ‹…› Произошел громадный поворот назад этого колосса, а вместе с ним такой поворот в событиях мира, каких мировая история знает не много. ‹…›
Теперь эта гордая империя знает, что ее движение приостановлено, этот гордый народ теперь знает, что его мировые задачи в настоящее время не выполнимы; теперь панславизму конец.
Последняя мысль Мартина оказалась неверной, как выяснилось летом 1914 года.
Другой современник отмечал:
Пора нам уже понять, хотя бы по горькому опыту Русско-японской войны, что, зашиваясь в свою самобытную и самодовлеющую ячейку, россиянин вообще и русский промышленник, в частности, никого не перехитрит и должен будет уступить свое место народам и элементам, лучше приспособленным к современной борьбе за существование.
Германия по Урал в недалеком будущем представляется мне далеко не такой утопией, какой это казалось русской прессе, подшучивавшей лет 5–6 назад над целым ворохом немецких брошюр, предсказывавших такую возможность и доказывавших ее необходимость и неизбежность.
Стало ясно, что многое в стране должно измениться.
Аграрные погромы осени – зимы 1905 года показали цену благодушным построениям об общине как опоре порядка.
Значительная часть русского общества нацелилась на экспроприацию помещичьей земли – в том или ином варианте. В какой-то момент слабину дала и власть – я имею в виде проект Кутлера. Однако государственный смысл победил.
Чего хотела оппозиция?
Адекватно оценить народнохозяйственное значение программы Столыпина можно, лишь выяснив, как собиралась решать аграрный вопрос оппозиция.
Народники считали, что кризис имеет всеобщий, а не локальный характер, связывали его, как мы знаем, с малоземельем и думали преодолеть его экспроприацией некрестьянских земель и передачей их в «трудовое пользование».
Основой нового земельного права должно было стать общинное землепользование. Это право, как отражающее интересы и потребности крестьянства, отменяло любое иное право – в том числе право частной собственности на землю, которое уничтожалось без всякой компенсации.
Каждый гражданин получал «право на землю», то есть право на пользование равной долей земли из общегосударственного фонда. Реализация этого «права» якобы должна была привести Россию к социализму, минуя «мещанское царство» капитализма. Крестьянство поддерживало эту программу, поскольку она санкционировала бесплатный захват помещичьих земель.
Кадеты фактически лишь пригладили эту программу (отмена частной собственности их, конечно, не устраивала). С одной стороны, им нужны были крестьянские голоса на выборах, а с другой – они были не прочь подорвать экономическую базу дворянства.
Таким образом, в 1905–1906 годах аграрный коммунизм, то есть «раскулачивание» имущих, поставила на повестку дня оппозиция. Конечно, можно сказать, что это делалось в соответствии с социалистической доктриной, однако мы помним, что в России эта идея начала практиковаться задолго до рождения социализма.
Представление о всеобщем характере кризиса сочеталось у оппозиции с убеждением, что в России достаточно земли для эффективной прирезки крестьянам, ее только следует правильно распределить. При этом даже кадеты противопоставляли дополнительное наделение идее интенсификации крестьянского хозяйства.
Попробуем верифицировать эти взгляды.
1. Представление о всеобщем характере фактически неверно.
Статистика переселения в Сибирь ясно очерчивает регион, где аграрное перенаселение ощущалось всего острее, – это северо-черноземные, степные и белорусские губернии. В число 20 лидировавших в 1896–1914 годах по числу переселенцев губерний входили все малороссийские губернии (860,7 тыс., или 20,9 %), все юго-западные (344,4 тыс., или 8,4 %), четыре из шести центрально-черноземных (755,3 тыс., или 18,3 %), три из пяти новороссийских (517,5 тыс., или 12,6 %), три из четырех белорусских (458,4 тыс., или 11,1 %), а также Самарская, Саратовская, Вятская и Пензенская губернии.
В то же время статистика показывает, что Нечерноземная Россия, исключая Белоруссию, в целом осталась равнодушна к миграции за Урал. Крестьянство Центрально-Промышленного, Северного, Приозерного районов, Прибалтики и Литвы, то есть 18 губерний, в 1896–1914 годах дало переселенцев меньше, чем одна Киевская: 186,7 тыс. человек против 197,5 тыс.
Отсутствие массового стремления жителей Нечерноземья начинать новую крестьянскую жизнь в Сибири показывает, что значительная часть здешнего крестьянства не связывала свои расчеты на будущее только с сельским хозяйством.
Для этих людей земледельческий труд либо утратил свою привлекательность, либо перестал быть стержнем жизни и основным источником доходов, уступив место отходу и промыслам, либо интенсификация этого труда зашла столь далеко, что им не было смысла менять налаженное молочное, животноводческое или овощное хозяйство, которое с началом реформы часто велось на кооперативных началах, на освоение сибирской целины.
Это значит в числе прочего, что население вполне адаптировалось к экономической ситуации и не нуждалось в такой радикальной перемене, как переселение. То же относится и к немалому числу крестьян черноземных губерний, равнодушных к земледелию, а значит, и к землеустройству из-за хороших промысловых доходов.
В Сибирь ехали те, кто принципиально хотел жить полноценной крестьянской жизнью, но по разным причинам не мог ее вести на родине, и мы знаем, в каких губерниях таких людей было больше всего.
То есть, как видим, кризис не носил всеобщего характера.
2. Идея о том, что земли в России много, только ее следует правильно поделить, была заблуждением – и притом крайне опасным.
Во-первых, полностью игнорировалось то, что ценность земли определяется ее естественными и рыночными условиями, а не только площадью.
Во-вторых, помещичьи земли включали громадные массы лесов и неудобных земель, а главное – земли было особенно много не там, где в ней более всего нуждались. С помощью гигантских латифундий Урала невозможно было увеличить наделы крестьян Центрально-Черноземного района.
В районе острого земельного кризиса некрестьянская земля (за вычетом лесов) к 1905 году составляла примерно 36–40 % площади надельных земель. Так, в Средневолжском районе на 100 десятин крестьянской земли приходилось лишь 37,5 десятин помещичьей земли без леса, в Средне-Черноземном – 36,1 десятин, в Малороссийском – 40,7 десятин. То есть душевая прирезка априори была бы ничтожной, что подтвердила реализация Декрета о земле. Впрочем, еще в 1892 году такой, казалось бы, далекий от этой тематики человек, как философ В. С. Соловьев, пришел к подобному выводу на основании анализа земельной статистики.
3. Но даже если бы земли было много именно там, где надо, империя превратилась бы в огромную всероссийскую общину, а из рыночного оборота выпала бы не только надельная земля, но и бывшая помещичья, ставшая теперь крестьянской. Объем рыночной экономики вообще резко сузился бы.
Крестьяне, получив прирезку, продолжили бы хозяйствовать по-старому, и их шансы на обеспеченное будущее невелики – в условиях натурального хозяйства с примитивным трехпольем, оставляющим треть пашни незасеянной и дающим ничтожные урожаи, агрикультуру не улучшить. Кроме того, вместе с ненавистным помещичьим землевладением деревня лишилась бы многих миллионов рублей заработков.
Я уже не говорю о том, что помещичье хозяйство – не только один из важнейших компонентов экономики страны, источник первостепенных товаров для внутреннего и внешнего рынка, но и источник культуры и агрикультуры, которая в таком случае была бы уничтожена. Эсеров это не заботило вовсе. Только равная дележка земли.
При этом упускается из вида и то, что бедным крестьянам одной прирезки мало. Да, они получат сколько-то земли по определенной норме, но где безлошадные возьмут лошадей и упряжь, а бескоровные – коров? А необходимый сельхозинвентарь?
Далее. Община сохраняется, следовательно, детей рожать по-прежнему выгодно. Вопрос – на какой срок прирезка затормозит новый раунд аграрного перенаселения?
Повысить благосостояние деревни могла лишь интенсификации хозяйства, а для нее была нужна модернизация, было нужно больше капитализма, улучшение транспорта, оживление торговли, рост промышленности и городов.
Начало аграрной реформы Столыпина
После событий 1905–1906 годов власть покончила с «проповедью самобытности» и взяла курс на агротехнологическую революцию.
Глубоко символично прозвучали слова Гурко о том, что с 17 октября 1905 года Россия встала на путь, по которому шли все государства Западной Европы. «Государственный социализм», которым так долго были проникнуты многие действия власти, должно сменить
предоставление широкого простора самодеятельности и предприимчивости отдельных лиц.
Мы должны отказаться ныне от мысли равномерно поднять благосостояние всей массы населения, но зато обязаны облегчить отдельным лицам возможность развить все свои природные способности и тем увеличить свои материальные достатки… Тот государственный социализм, который мы преследовали, та опека, которую мы установили над массою населения целях поддержания ее хозяйственного быта и оберегания ее отдельных членов от перехода в разряд пролетарных рабочих, на деле превратились отчасти в административный произвол, а в еще более значительной степени в препону для повышения благосостояния наиболее предприимчивой части населения.