нные политики, в том числе Ленин.
Вместе с тем индекс модерности сознания населения, если бы его можно было измерить, далеко отставал бы от индекса промышленного развития. Это и понятно: слишком долго правительству и значительной части общества средневековая психология крестьянства воспринималась как национальное достояние.
Мировая война и революция
Часто приходится слышать вопрос: «Если в царской России все было хорошо, почему произошла революция?»
Начинать ответ приходится с того, что нигде и никогда ни мои коллеги-единомышленники, ни я сам не утверждали, что в Российской империи «все было хорошо».
Главное же состоит в том, что в самом вопросе заключена путаница. В нем смешаны три разных, хотя и взаимосвязанных, как всё в истории, сюжета.
Первый – проблема успеха модернизации, второй – проблема устранения от власти Николая II, то есть его отречения, третий – возможность устроить в стране безнаказанное мародерство, то есть «черный передел».
Свержение Николая II произошло вовсе не из-за провала его экономической политики, а в первую очередь из-за его неумения, как считалось, успешно вести войну. Этот важнейший момент почему-то упускается из виду, когда задают данный вопрос. И понятно, почему: советская власть всю свою 75-летнюю пропаганду строила на том, что революция случилась именно из-за обнищания трудящихся масс, да и в постсоветское время от этих утверждений не отказались. Поколения были воспитаны в этой парадигме, и плоды такого воспитания сами собой никуда не исчезнут.
Выдающиеся результаты, с которыми Россия встретила новый, 1914 год, не означали, что у нее не было трудностей, проблем. Были – как и во всякой стране с населением в 175 млн человек и огромной территорией. Однако они не были связаны с ухудшением положения народа, как нас уверяют уже сто лет.
Страна вступила в Первую мировую войну, находясь на пике экономического развития. Новейшие исследования доказывают, что трудности войны империя переживала легче, чем ее противники, в первую очередь Германия. Б. Н. Миронов убедительно доказывает, что
только Россия не испытывала серьезных проблем с продовольствием. Во всех воюющих странах положение с продовольствием было гораздо хуже, чем в России, в том числе во Франции и Англии, не говоря уже о Германии и Австро-Венгрии.
Л. И. Бородкин констатирует рост реальной заработной платы рабочих вплоть до 1917 года.
Л. Н. Литошенко демонстрирует, что война опровергла все пессимистические прогнозы относительно ее влияния на сельское хозяйство и жизнь деревни, которые были популярны в первые недели военных действий. Сразу после объявления войны семьи призванных начали получать от государства денежные пособия, согласно закону от 25 июня 1912 года, весьма широко определившему круг лиц, имевших на это право. Это был один канал получения деревней денег, причем быстро расширявшийся.
За первые пять месяцев войны было выдано пособий на сумму свыше 267 млн рублей. В 1915 году объем пособий достиг 623,7 млн рублей, в 1916 году – 1106,8 млн рублей, в 1917 году – около 3 млрд рублей. Преобладающая часть этих гигантских сумм попадала в деревню, где ее значение было тем больше, что одновременно с выдачей пособий призванные на войну члены семьи переходили на казенное содержание и соответственно вычеркивались из расходного бюджета семьи.
Помимо
казенных пособий, война еще и косвенным образом увеличивала денежные доходы крестьянина. Она оставила в его карманах ту сумму, которая тратилась раньше на покупку водки и других спиртных напитков. Для всей России эта сумма составляла почти 1,25 млрд руб. в год. Вместе с доходом от казенных пособий составлялась внушительная цифра (для 1916 года, например, – 2,5 млрд руб.), которая с избытком перевешивала денежные убытки от разорения промыслов.
Понятно, что развитие аграрного сектора, как и всей экономики, в годы Первой мировой войны шло неоднозначно. Тем не менее вывод Литошенко категоричен:
Военное хозяйство принесло крестьянину не вред, а пользу. Все исследователи и наблюдатели деревни констатируют ее значительный расцвет с первого же года войны. Вместе с потоком бумажных денег в деревню потекли предметы городской культуры и комфорта. Крестьянин стал обзаводиться лучшей одеждой, обувью, граммофоном, мягкой мебелью. Сельское население переживало период небывалого ранее благополучия.
При этом успехи деревни не были эфемерными. Если в торгово-промышленной сфере влияние войны было неоднозначным, то в аграрном секторе война усилила и укрепила тенденции, сформировавшиеся в крестьянском хозяйстве в годы реформы.
Война не требовала от сельского хозяйства чего-то необычного, как это было с промышленностью, которой пришлось перестраиваться на военный лад. Все производство мирного времени было востребовано и в войну.
Не будет преувеличением сказать, – завершает свою мысль Литошенко, – что, если бы мировая война не окончилась для России революцией, русское сельское хозяйство начало бы свой путь послевоенного развития от более высокой точки, чем та, на которой его застала война.
Есть и другие свидетельства того, что отнюдь не бытовыми проблемами, в том числе проблемой питания, исчерпывалась жизнь людей в 1914–1916 годы.
Напомню, в частности, что с 1 января 1914 года до 1 января 1916 года число кредитных кооперативов увеличилось на 2423, а количество их членов – на 1817,2 тыс. человек, то есть на 18,6 и 22 % соответственно.
В 1913 году число сберкнижек выросло на 515,8 тыс., за 1914 год – на 248,8 тыс., за 1915 год – на 714,7 тыс., а за первые полгода 1916 года – на 1028 тыс., то есть больше, чем за 1914 и 1915 год, вместе взятые. На 1 января 1914 года в сберегательных кассах насчитывалось 8609 тыс. книжек, а на 1 июля 1916 года – 11 013 тыс., то есть на 27,9 % больше.
Если в 1913 году было открыто 548 новых государственных сберегательных касс, в 1914-м – 500, а в 1915-м – 802, то за январь – сентябрь 1916 года – 2730 (!). В итоге на 1 октября 1916 года в России числилось 12 585 сберегательных касс, то есть на 4033 кассы (на 47,1 %) больше, чем на 1 января 1914 года. Иными словами, за неполных три года число сберегательных касс выросло почти в полтора раза.
Полагаю, это совсем неплохие, а главное – весьма неожиданные показатели для страны – участницы тотальной войны, мобилизовавшей самую большую на тот момент в мировой истории армию – порядка 14 млн мужчин.
Эти цифры плохо сочетаются с образом доведенного до отчаяния, до безысходности и так далее народа.
Так в чем же, спросят читатели, причина взрыва «народного гнева»?
Как ни парадоксально, в феврале 1917 года никакого взрыва не было. «Конец самодержавия» наступил даже без аккомпанемента холостого выстрела «Авроры». Февральские события возникают как бы ниоткуда, что прямо ставит вопрос о мере предопределенности свержения монархии.
Традиционная точка зрения состоит в том, что Февраль 1917 года – это, условно говоря, ответ Истории на «системный кризис самодержавия». Убедительно аргументированная позиция С. В. Куликова такова: Февраль 1917 года – это успешный верхушечный заговор под лозунгом «революция во имя победы», вызванный стремлением переломить ход войны, отодвинув от руководства Николая II с его «изменницей» – царицей, запредельно уронившими «распутинщиной» свой престиж. Заговорщики, находившиеся в тесном контакте с рабочей группой ЦВПК, сумели прежде всего через К. А. Гвоздева, председателя рабочей группы ЦВПК, в нужный момент поднять петроградский пролетариат и придать своему заговору вид массового возмущения народных масс.
Разница между этими подходами громадная.
Потому что в первом случае речь идет о глобально неверной стратегии развития страны в течение длительного периода, а этому противоречит все, что мы знаем о преобразованиях Столыпина.
Во втором же случае речь идет о роковой недальновидности узкой элитарной группы, самонадеянно пробудившей силы, с которыми она наивно рассчитывала совладать, но справиться не смогла. Не будь заговора во главе с А. И. Гучковым – до осени 1918 года русская армия безусловно удержала бы фронт, и Россия оказалась бы державой-победительницей. Напомню, что в марте – апреле 1915 года Англия и Франция согласились, в частности, на передачу России после войны Константинополя и проливов, а в 1916 году – и значительной части Восточной Турции («области Эрзерума, Трапезунда, Вана и Битлиса», а также части Курдистана). Едва ли не лучшим свидетельством того, что революция не вытекала из логики развития страны как после 1906 года, так и после 1 августа 1914-го, стали написанные Лениным в январе 1917 года слова: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».
Однако массовость революции, особенно заметная с началом аграрных погромов, и Гражданская война – от Владивостока до Прибалтики и Бессарабии – как бы сами собой подразумевают наличие каких-то глобальных причин, способных всколыхнуть 160 млн человек, живших на неоккупированной врагом территории.
А тут какой-то заговор?! Несолидно получается.
Мне приходилось слышать от коллег скептические замечания по этому поводу в духе: ну вот, опять теория заговора, конспиративные сюжеты.
В ответ я задаю вопрос: действительно ли Петр III умер от геморроидальных колик, а Павел I – от апоплексического удара?
Такая ли редкость подобный заговор в нашей истории и истории других стран с неустоявшимся правовым режимом и слабым правосознанием элит?
В любой преуспевающей стране всегда имеются скрытые предпосылки революции, поскольку в социальной жизни общества неизменно присутствуют те или иные противоречия. Почему они выходят или не выходят на поверхность, актуализируются или остаются потенциальными возможностями – отдельная большая тема.
И если возмущение все же начинается, ключевой вопрос заключается в том,