Конечно, множество крестьян в силу ряда причин и прежде всего низкой правовой культуры всего этого не осознавали. Позже они вникли в проблему предметно – благодаря продовольственной диктатуре, продразверстке и страшной Гражданской войне, закончившейся голодом 1921–1922 годов с 5,5 млн жертв.
Начавшийся «черный передел» коснулся земель многих зажиточных крестьян, которые немедленно стали объектом дележа. В стране насчитывалось около 15 тысяч волостей, и каждая волость в этом плане была маленьким самостийным государством. То есть все зависело от конкретных местных условий в каждой деревне.
Итак, сначала крестьянство ограбило помещиков, потом бедные и средние крестьяне сделали то же с зажиточными, а иногда и середняками, а потом советская власть в 1930 году экспроприировала всех.
Таковы вехи решения аграрного вопроса в России.
Заключение
Труден был путь к свободе России и 100 миллионов российских крестьян. Тем ценнее победа П. А. Столыпина, которому в считаные годы удалось начать преображение жизни и психологии миллионов людей.
Да, эта часть истории Российской империи утонула в безумии революции и Гражданской войны.
И все же, надеюсь, моя книга оптимистична, поскольку в ней показано, что наш угрюмый цивилизационный код можно преодолеть, что не все бесполезно и бессмысленно, – хотя столетие, прошедшее после отречения Николая II и окончания Гражданской войны, приучило нас мыслить пессимистично.
То, что с началом реформы Россия не просто находилась на подъеме, – она вступила в принципиально новый, восходящий период своей истории, важно не только для академической науки.
Вред, нанесенный негативистской трактовкой предвоенной истории России, огромен, и в первую очередь потому, что она во многом сформировала тот отчасти нигилистический, отчасти безнадежный взгляд на нашу историю, который поныне преобладает во многих умах и, следовательно, лишает нашу страну перспектив.
Мои исследования, как и труды моих коллег-единомышленников, показывают также, что построенные на традиционной историографии (особенно в части «провала» аграрной реформы Столыпина) теоретические, историософские работы страдают весьма существенным изъяном. Их авторам неизвестен большой массив информации, знакомство с которым неизбежно меняет пессимистический взгляд на русскую историю и не позволяет закольцевать наше прошлое (и будущее) в безысходный патерналистский круг.
Это незнание упрощает историю России. Не понимая сути и истинного масштаба событий предвоенного двадцатилетия, эти люди как бы пролистывают его в череде других «неудачных» (неправильных?) периодов нашего прошлого. Следствием этого становится якобы неизбежность (а для многих авторов и оправданность) большевистского «эксперимента» – ведь все остальное, дескать, было испробовано.
Между тем безусловный факт успеха модернизации Витте – Столыпина ломает эту схему и демонстрирует, что Россия была способна успешно идти к построению правового государства и полноценного гражданского общества. Этот путь был бы долгим и сложным, однако не невозможным. И определенно не более трудным, чем «построение социализма в одной отдельно взятой стране».
В то же время моя книга о том, как важно, как жизненно необходимо, чтобы элиты – правительство и общество – имели адекватное представление о себе и окружающем мире, в чем национальная спесь – плохой помощник.
Глядя постфактум на пореформенную историю и ее трагический финал, поневоле приходишь в ужас, природа которого вполне понятна. Это не тот вариант, когда режим рушится из-за проводимой его лидером агрессивной внешней политики, которая не соответствует возможностям страны, – случай Карла XII, Наполеона, Гитлера.
Это тот случай, когда элиты осознанно выбрали в качестве модели социально-экономического развития страны пореформенную версию аграрного коммунизма, в беззаконии которого так или иначе были воспитаны три поколения российских крестьян, встретивших новый, 1917 год. Катастрофические последствия такого выбора известны. Особенно обидно, что подобный исход многие предсказывали еще до 1861 года, однако их голос не был услышан.
И ведь нельзя сказать, что правительство не сознавало, что такое разумная аграрная политика. Взять, к примеру, успешную агротехнологическую революцию в Польше и – на контрасте – почти полувековые мучения русской деревни, которую та же власть обрекла на тяжкую несвободную жизнь.
Немного найдется примеров столь глобального непонимания элитами гибельности избранного пути развития, какой дает Россия.
И тут, казалось бы, самое время заклеймить их и закончить книгу.
Однако полноценно сделать это не получится.
Потому что не меньший ужас в том, что такое непонимание было естественно и даже предсказуемо.
Это нормальная реакция отсталой традиционной страны на модернизацию, грозящую нарушением привычной жизни. Привычка, инерция – великая движущая сила Истории. Известны случаи, когда люди накануне освобождения из мест лишения свободы совершают преступления, чтобы не менять привычной среды обитания.
От страны победившего патернализма иного ждать было невозможно. Ведь что такое патернализм? Это система взаимоотношений, исходящая из тезиса о неспособности подданных, «подвластных» и т. д. к рациональному мышлению и самостоятельному принятию рациональных и эффективных решений. Поэтому ключевые (и даже малосущественные) вопросы бытия за них должен решать кто-то другой, кто в данной системе координат считается более компетентным, то есть вышестоящие представители социальных страт – вне зависимости от их IQ.
Патернализм подразумевает пассивность народа, ибо крестьяне – «аппарат для вырабатывания податей», «и сей есть их жребий» (Екатерина II). Для огромной части элит иное положение было немыслимым, народ был обречен на общину со всеми вытекающими последствиями.
Когда задумываешься о восприятии носителями этих идей реальных потребностей и нужд России, то из цензурных вариантов ответа на ум приходит история о том, как папа Пий IV велел прикрыть наготу фигур «Страшного суда» Микеланджело, что и сделал Даниэле да Вольтерра, прозванный за это современниками «штанописцем» (Braghettone).
Отечественные «штанописцы» исходили и исходят из официально-парадной, «правильной» трактовки нашей «самобытности», которая маскирует тот банальный факт, что столь возносимые ими «скрепы» во все времена почему-то означают ущемление прав населения страны. Столыпина же они перекрашивают так, что от его понимания «Великой России» остается только «Мы им всем покажем!», произносимое с ноздревской интонацией.
Между тем Петр Аркадьевич (как С. Ю. Витте и Б. Н. Чичерин) Великую Россию видел правовым государством, страной, где люди обладают реальными правами, где они имеют полную возможность для самореализации, где правительство – не противник, а союзник своих граждан. Страной, достойной своей великой истории, а значит, умеющей за себя постоять.
Не уверен, что мне хотя бы наполовину удалось передать в книге ту злость и то чувство обиды «за державу», которые тысячи раз охватывали меня при чтении самодовольных разухабистых текстов народников-«самобытников» всех времен и мастей – и просто неучей, и недоучек с профессорскими регалиями, и государственных мужей с пышными эполетами и золотыми звездами.
Именно под аккомпанемент «парадной самобытности» мы ввязались в Русско-японскую войну и получили революцию 1905 года.
Именно ею были сформированы «бесправная личность и самоуправная толпа» – движущая сила Русской революции.
Именно она стала одной из идейных опор советской власти; опора, как и в 1900-е, сгнила, сыграв выдающуюся роль в крушении страны, в которой родилось и выросло мое поколение.
Кто сосчитает, во что обошлось России, всем нам ложно понятое величие своей страны?
И вот теперь мы видим новый виток тех же настроений, которые не раз доводили Россию до катастрофы.
Да, заканчивать эту книгу намного труднее, чем подводить промежуточные результаты Столыпинской реформы.
Позволю себе привести обширную цитату из В. С. Соловьева, поскольку это не тот случай, когда мысли можно пересказывать. В 1892 году он писал:
Представим себе человека от природы здорового и сильного, умного, способного и незлого – а именно таким и считают все и весьма справедливо наш русский народ. Мы узнаем, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован.
Если мы хотим ему помочь, то, конечно, прежде всего постараемся узнать, в чем дело, отчего он попал в такое жалкое положение. И вот мы узнаем, что он в лице значительной части своей интеллигенции, хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды к нему всех и каждого.
Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения.
Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам, – а врагами своими он считает всех соседей.
И вот вместо того, чтобы жить своим честным трудом на пользу себе и ближним, он готов тратить все свое состояние и время на борьбу против мнимых козней. Воображая, что соседи хотят подкопать его дом и даже напасть на него вооруженною рукой, он предлагает тратить огромные деньги на покупку пистолетов и ружей, на железные заборы и затворы. Остающееся от этих забот время он считает своим долгом снова употреблять на борьбу – со своими же домашними.
Узнав все это и желая спасти несчастного, мы… постараемся убедить его, что мысли его ложны и несправедливы. Если он не убедится и останется при своей мании, то ни деньги, ни лекарство не помогут…
Когда я вижу, что происходит вокруг, мне совсем не забавными представляются ироничные параллели между сегодняшним пропагандистским мейнстримом и тем, что писал великий русский философ 130 лет тому назад.